Судя по всему, Николай давно положил глаз на жену Кости. Пустые разговоры, скользящие по зигзагам, выкроенным лекалами диалектики (с одной стороны, с другой стороны… тьфу, пакость!), обернулись катастрофой. «Диалектика» – это ведь от лукавого. Это заклятие. Сильная негативная энергетика доцента, отрицательное биополе – вот вам и результат. В сущности, Константина сглазили. Надо бы снять порчу. Только дело это непростое и небыстрое…
Это вам не диалектику «по сторонам» крутить.
Трубач все ждал, когда же у него появятся неоспоримые доказательства виновности жены: казалось, сразу станет легче; но ее хладнокровная осторожность и бдительность выводили из себя. Он всегда оказывался в дураках.
Вдруг оказалось, что в один прекрасный день он лишился работы. Обидно, как ему казалось, из-за глупой случайности. Но больше всего его злило то, что он дал повод Николаю криво улыбнуться. Ходит по земле диалектической поступью и злорадствует, гаденыш.
Теперь ему нужны были доказательства любой ценой: только так он мог вернуть себе самоуважение. И он решил добыть их как настоящий мужчина.
С утра заехал к Людмиле, похмелился, после чего решил внезапно нагрянуть домой. Внезапность ничего не дала: жена мирно собиралась на работу. Давно бы уже вышла, да все никак не могла привести в порядок покрасневшие заплаканные глаза.
Чувства вины, жалости и бессмысленного гнева требовали выхода. Он ударом кулака сбил жену с ног (первый раз в жизни поднял на нее руку!), потом схватил в охапку и запихал в кресло. Она отчаянно сопротивлялась, и стало ясно, что один из них уйдет отсюда навсегда виноватым. Навсегда.
Константин привязал жену к креслу и попросил рассказать, подробно и в деталях, как она развлекается с Николаем, как они потешаются над ее несчастным мужем.
Инна назвала его идиотом. Слабак, идиот…
Он обезумел и стал душить ее, изрыгая проклятия в адрес диалектики.
Пришел в себя только после того, как она потеряла сознание.
Повернул голову – в дверях стоит Николай.
Вот вам и доказательства. Сразу стало ясно, что следует делать, сразу четко обозначился виновник всех его бед: Николай. Это было так очевидно.
Не раздумывая ни секунды, Трубач метнулся на кухню и схватил в руки топор. Если уж убивать, то непременно топором, со школы известно. Николай наклонился над Инной, презрительно не оборачиваясь на громкую возню за спиной.
И прекрасно. Его голова светилась аккуратной проплешиной, словно притягательной мишенью.
Череп хрустнул и просел – показалось, что ненавистное зеркало, поднесенное кем-то к его жизни, разлетелось вдребезги.
Трубач знал, что не вынесет тюрьмы, что дни его сочтены, но улыбка не сходила с его губ. Он освободился от свидетеля своего ничтожества и не чувствовал за собой никакой вины. То, что ему мешало, отныне перестало существовать. Дьявольский соблазн расточился. Даже дышать стало легче и о водке думать не хотелось.
Константин Трубач стал свободен».
17
Свободен, свободен…
Я вдруг понял, какое ощущение мучило меня после того, как я прочитал отрывок, героем которого был «диссидент» в белых штанах. Вот, если угодно, портрет диссидента в зеркале истины.
Уже после перестройки, то есть после того, как огромная страна именем демократии развалилась, погребя, как и полагается, под руинами революционные идеалы, и власть была захвачена кучкой демократически озабоченных олигархов, о диссидентах заговорили как о героях. И, что важнее всего, как о борцах за свободу. Это были, по легенде, свободные люди в несвободном обществе. Если ты не был диссидентом – значит, ты был несвободным. Всем недиссидентам, собственно, всей стране, стало ужасно стыдно. После триумфа перестройки, подозрительно смахивающего на обычную катастрофу, число диссидентов резко увеличилось (многие повылазили из элитных домов, то бишь подполий, где они, как выяснилось, окопались в своих кухнях в расчете благополучно пережить тяготы и лишения тоталитаризма), и честь страны была отчасти спасена, но все равно героев было до слез мало. Примерно столько же, сколько было членов ЦК ненавистной КПСС.
Признаться, меня всегда настораживала эта логика: не был диссидентом – значит, был не свободным. Я не был диссидентом – и никогда не испытывал в связи с этим никакого чувства вины или обделенности. Я искал свободу, во-первых, не в борьбе, но в познании, а во-вторых, с помощью ума, но не ощущений. И, как выяснилось, был прав.
Я бы порекомендовал всем любителям свободы и вольного, свободного, то есть ни к чему не обязывающего, трепа посмотреть, что стало с диссидентами после того, как они оказались в свободном обществе. Более узкомыслящих и просто глупых людей я не видел в своей жизни. Эти свободолюбивые люди оказались рабами своих представлений о свободе и свободном обществе – представлений, не имеющих ничего общего с реальностью. Они боролись с тоталитарным режимом ровно до тех пор, пока не стали жить припеваючи. А тот факт, что общество стало еще более не свободным, их перестал волновать. Собственно, никогда и не волновал. Не социализм они побеждали, и не капитализм насаждали; они просто мечтали о легком хлебе с маслом. Диссидентство – это способ решать личные проблемы под маркой борьбы за свободу.
Так возник миф о рабах, ставших героическими борцами за свободу. Что они понимают в свободе?
Каркас свободы – прочная арматура закона, добытого разумом человека. Свобода есть познанная необходимость. Ты свободен ровно настолько, насколько способен разглядеть флажки вокруг своей персоны, расставленные природой, социумом и своим же разумом. Флажки – это и есть границы твоей реальной свободы, превращающие ее в клетку. Свободный человек может жить только в клетке, изготовленной собственным разумом. Это значит, что такой человек свободен от необходимости быть диссидентом, от любого тоталитарного режима, от всех ваших мнений и заморочек. Сказать, что страна лишила тебя свободы – значит, спекулировать на свободе, значит, ничего не понимать в законах свободы и быть недостойным свободы. Диссидент – худшая разновидность раба. Поднесите зеркало истины к мурлу диссидента, и вы увидите рыльце в пушку в белых штанах. Если убрать зеркало – останется голое чувство протеста, типичное чувство раба, который хочет выглядеть свободным, но не хочет и не может быть им.
Я подошел к зеркалу, приготовившись увидеть в нем облик свободного человека, но мое отражение показалось мне растерянным и нерешительным. Вот почему я, в пику отражению, решительно набрал номер телефона Светланы. Долго никто не брал трубку, а потом запыхавшийся женский голос (тот самый очаровательный и жизнерадостный, с которого началось мое знакомство с окружением Алика), отфыркиваясь, поинтересовался, какого черта так долго звонить, если никто не берет трубку. Скорее всего, никого нет дома, верно? Или не хотят поднимать трубку, что в принципе одно и тоже. Значит – свободен. Это ты, Бусел? Зачем так невежливо молчать, прикидываясь валенком?
– Но вы ведь дома, – сказал я. Монолог в стиле потока сознания меня слегка ошеломил. – Здравствуйте.
– Случайно. Здравствуйте. И я только что вышла из ванной. Можно сказать, вы меня оттуда вытащили. С меня стекают капельки воды. Кстати, кто вы?
– Я не Бусел, я…
– Так-так. Я знаю, кто вы. Светлана мне рассказывала о вас. Она пребывает в восторге. Что вы такое сделали с бедной женщиной, мужчина? Судя по голосу, в вас что-то есть. От вас можно ожидать чего угодно.
– Наверное, надо дать вам возможность одеться. А я бы пока поговорил со Светланой.
Я решил начать с вежливости – не самый удачный прием с точки зрения моей теории флирта. Скорее, наоборот. Но ведь я и не собирался флиртовать.
– Светланы нет дома. Я уже успела накинуть халат, не волнуйтесь.
– Какого цвета халат? – поинтересовался я потому, что, мне казалось, от меня ждали этого вопроса. Это тоже была своего рода вежливость.
– Вам интересно?
– Пожалуй.
– Желтого. Замечательный халат турецкого производства. Мягкий. Ведь я этого достойна…
– На вас халат желтого цвета, и вы… сидите?
– Нет, я стою перед зеркалом, и халат распахнут. Мне некого стесняться. И, между прочим, нечего. Все на месте.
– Вы, конечно, пользуетесь дорогой косметикой?
– Само собой.
– И что отражается в зеркале?
– Красивое женское тело, едва прикрытое халатом. Молодое и дьявольски соблазнительное. А что бы вы хотели увидеть в зеркале?
– Даже не знаю. Мое зеркало отражает угрюмую физиономию.
– Нет, нет, так не годится. Если вы разденетесь перед своим зеркалом, я расскажу вам, что начинает происходить в моем.
– Что же?
– Но вы еще не разделись…
– Мы с вами не слишком спешим, Маргарита?
– Откуда вы знаете, что это я?
– Мне тоже о вас рассказывали.
– Света? Не поверю.
– Нет, не Светлана.
– Эта драная блондинка? Клевета. Не верьте ни одному ее слову.
– Чему же мне верить?
– Своему желанию. Верь жажде своей, будь самим собой.
– Это может далеко нас завести…
– И глубоко… Перед моим зеркалом стоит женщина, на которой уже нет никакого халата.
– И что она делает?
– Трудно сказать… Глаза ее закрыты.
– Что делает ее правая рука?
– Это надо видеть. Легкий разврат. Я бы с удовольствием пригласила вас туда, где находится моя правая рука. Там мягко и тепло. А вы… Что делаете вы?
– Стыдно сказать.
– Скажите, бессовестный мужчина.
– Я не думал, что это может доставить мне удовольствие.
– Мне хорошо, мне уже очень хорошо. Мои увлажнившиеся лепестки… Я хочу, чтобы ты вошел в меня…
В трубке послышалось прерывистое шумное дыхание, потом сдавленный вопль и, наконец, затихающие стоны. Все очень откровенно, как в эротической сцене в боевике, происходящей между перестрелками.
– Алло, Маргарита, ты справилась?
– Я сделала это. Я была на волне блаженства. А ты?
– Ты бросила меня в одиночестве.