P.S. Пиши мне, пожалуйста, авиапочтой. Обычные письма идут очень долго. Я послал тебе три письма в Москву, и, кроме того, открытки и два письма в Ялту. Получила ли ты их? За тобой, как видишь, долг.
Я чувствовала, что начинаю привязываться к Виктору, мне было с ним интересно как с эрудитом, ибо я не спешила узнать его как мужчину. Но, глядя на его широкие плечи и плотную фигуру, попав под очарование его писем, я стала даже подумывать о том, не выйти ли за него замуж. Пришло обычное время, когда желание продолжить род человеческий и быть за мужем, как за каменной стеной, возобладало над желанием найти своего идеального мужчину и любить только его одного. Но одновременно росла недоуменность по поводу некоторых сторон его поведения: Виктор словно бы с охотой воспринимал нашу возрастную разницу и часто вел себя, как мальчик, ожидающий материнской похвалы и умиления: «Посмотри, какая на мне красивенькая рубашечка в полоску…», «называй меня Витюшенька!».
Кроме того, он очень хотел, чтобы мы были вместе, но настаивал на том, чтобы снять комнату отдельно от родителей, пожить там какое-то время, а уже потом официализировать наши отношения. Мне же абсолютно не хотелось ради Витюшеньки, его блажи и даже своих видов на будущее отрываться от своего дома, от мамы. Что за фокусы? Или любишь, или не любишь — и незачем проверять свои мужские качества. Но он упорно не отступался ни от меня, ни от своего идефикса, становясь все более нетерпеливым и нетерпимым.
Я, в свою очередь, делалась все более раздражительной и не сдавала позиции. Однажды, на исходе истории, когда мы уже изрядно потрепали друг другу нервы, мне довелось понять, в чем камень, вернее, камешек преткновения.
Но было уже поздно.
Мне стало ясно, что он страдал под гнетом одного из мужских комплексов и по-своему был прав, стремясь от него избавиться, если удастся. У него не хватило отваги с самого начала довериться мне, он плохо знал психологическую и физиологическую природу женщины, в частности — мою. В неведении у каждого есть свой мотив не уступать.
Однако все сложилось к лучшему. Мое чувство можно было скорее назвать расположением, чем увлечением, и со временем я перестала бы сносить его довольно капризный нрав и прочие изъяны. Мало-мальски приемлемой семьи бы не получилось. Дети — огромный стимул для самопожертвования, но насиловать себя — худшее насилие, особенно если оно длится долго. С той поры я зареклась не подчиняться в чувствах разуму и гипнозу окружающих, которые молчаливо подстрекают к судьбоносному шагу, а потом хором радостно констатируют: «Она вышла замуж! Вышла замуж!» — и тут же напрочь забывают о тебе, о боге Гименее и всех твоих последующих заботах.
В начале 57-го года мой служебный статус в журнале изменился, я неплохо освоила редакторское дело, и Чаковский назначил меня ответственным редактором раздела «Литературная хроника». Этот раздел в «Иностранке» считался самым нервотрепным. Надо было отыскивать в зарубежной прессе интересные (а еще лучше — сенсационные) литературные новости, но каждая такая новость могла оказаться миной замедленного действия. Если после сдачи очередного номера в набор зарубежному корифею, которому посвящалась заметка, вдруг вздумалось бы обронить антисоветское слово, тогда беды не обобраться. В случае, если заменить материал уже нельзя и журнал выйдет в свет с крамолой, тогда Чаковский, после устроенной ему головомойки в ЦК, сам намылит голову редактору. Ну а если нашлось время выкинуть из номера вредный материал, то редактору «кровь из носа» надо было срочно найди другую потрясающую, но безвредную новость. Мне полагалось не только самой штудировать иностранную печать, но и мобилизовать «авторов-несушек», которые за небольшую плату добывали крупинки золота из гор журнально-газетной руды.
Работа была интересная, но хлопотливая. В утешение мне повысили зарплату вдвое, до двух тысяч рублей. Это было как нельзя кстати. Потому что на маму, беспартийного служащего предпенсионного возраста, началось самое настоящее гонение со стороны начальника, который вознамерился поставить на ее должность своего человека.
Грустно смотреть на эту старую желтую бумажку, копию заявления, направленного мамой высшему начальству как раз в год моего окончания аспирантуры и написанного в надлежащем советско-официозном стиле своего времени.
Начальнику
управления промышленности
строительных материалов
товарищу Мальцеву В.И.
от Былинкиной Л.А.
Заявление
Приказом по конторе снабжения от 10.1.1955 года я уволена по сокращению штатов. Считаю, что мое увольнение противоречит Директиве Партии и Правительства о сужении штатов, согласно которой в первую очередь сокращаются лица, не приносящие пользы государству на своем участке работы и не полностью загруженные по своей основной должности.
В настоящее время я возглавляю работу не одной, а трех отдельных групп материалов, которыми снабжаются наши заводы:
1. Электрооборудование
2. Подшипники
3. Резино-технические изделия, исполняя, таким образом, функции заместителя главного механика и главного энергетика управления.
За все время своей работы в конторе я не только не имела взысканий, но, напротив, мне было вынесено приказом более 20 благодарностей, в том числе и от нынешнего начальника конторы, тов. Беликова, и вручена в 1946 году медаль «За доблестный труд»…
Я имею все основания считать, что действия начальника Конторы тов. Беликова в отношении меня основаны на личной антипатии, о чем он не раз заявлял, а не на стремлении улучшить работу Конторы. Об этом свидетельствует и тот факт, что в течение последнего года тов. Беликов принял в штат новых сотрудников, не имеющих опыта и не знающих специфики работы в нашей системе…
Считая, что действия начальника Конторы тов. Беликова противоречат указаниям Партии и Правительства и обусловлены чисто личными отношениями, прошу Вас, после проверки изложенных мною фактов и с учетом моей долголетней безупречной работы в системе Управления стройматериалов, восстановить меня на работе.
Л. Былинкина
В сущности, все неприятности проистекали скорее не из злостных намерений самого Беликова, мужичонки, которому не столько нравилось заниматься делами конторы, сколько чесать себе спину о дверной косяк, а из амбиций его «выдвиженки», Алисы Довьяло, которая метила на мамино место.
Я была счастлива, что смогла избавить маму от унижений и от адской работы, тем более что все эти треволнения сильно подорвали ее здоровье. На вид не просто моложавая, а молодая и красивая женщина стала гипертоником последней степени. Дождавшись (так она сама хотела) повышения моей зарплаты, мама пятидесяти четырех лет, за год до положенного срока, вышла на пенсию. Поскольку ее стаж работы оказался неполным, ей начислили не 600 рублей, а 599 — последний щелчок по самолюбию.
Шли 50-е годы ХХ века.
После смерти великого кормчего в 53-м году первым секретарем ЦК Компартии стал Никита Сергеевич Хрущев, энергичный колобок в шляпе и с бородавкой под носом. Климат в стране теплел. На полях шла в рост кукуруза, в городах, как грибы, росли пятиэтажные дома-коробки, или «хрущобы», как их потом неблагодарно окрестили. Скот с удовольствием ел зеленую добавку к сену, люди с восторгом въезжали в отдельные (отдельные!) квартиры. Поэты — Евтушенко, Вознесенский и Рождественский — с пафосом читали в Политехническом музее свои смелые правильные стихи. Все своими глазами увидели реальные очертания светлого будущего.
В 56-м году состоялся ХХ съезд партии, разразился, как очистительная гроза, для одних, обрушился, как холодный ливень, на других. «Хрущ» (или «Хряк», как его еще называли) решил по весне выветрить тяжелый дух сталинских времен. В своем докладе на съезде он впервые копнул завалы преступных дел и развенчал культ «Отца народов». Однако его пробный шар не сразу вылетел в окно, разоблачительная речь не попала в массовую печать, ибо предназначалась для партийных кадров, для дееспособного субъекта, а недееспособный объект — народ — должен был довольствоваться слухами и ощущать дуновения свободы.
Несколькими днями позже партийный секретарь Союза писателей зачитывал доклад Хрущева партактиву в зале «усадьбы Болконских» при закрытых дверях. Рядовые партийные и беспартийные сотрудники журналов — и я в том числе — толпились возле дверей зала, стараясь уловить живительное слово, и осаждали вопросами каждого, кто выходил из зала. Однако парторги выходили молча, в некоторой прострации, но с сознанием собственной значимости и причастности к политическому таинству.
В 57-м году по Москве прокатился Международный фестиваль молодежи. Столица впервые приоткрыла шлюзы для вторжения веселых молодых европейцев, азиатов и африканцев. Москвичей брала оторопь при виде стольких шляющихся по улицам иностранцев. Как ни старалась милиция не допускать с ними слишком тесных контактов, у наших ошарашенных девушек родилось на следующий год немало темнокожих младенцев.
В том же 57-м году все мы стали свидетелями другого, еще более впечатляющего акта и доказательства того, что мы намерены «догнать и перегнать Америку», к чему призвал нас Никита Сергеевич. В ближнее поднебесье был запущен Спутник, открывший дорогу в космос.
Одновременно с общесоюзными радостями у нас дома происходили свои эпохальные события. Во-первых, появился телевизор, небольшой черно-белый «Старт», который доставлял нам удовольствия больше, чем все космические достижения. Особенно радовалась мама: «Кино в дом пришло».
Жизнь явно прихорашивалась. В 59-м году мы купили стиральную машину ЗИЛ, здоровенный стальной ящик серого цвета, который с грохотом и рвением стирал нам вещи лет тридцать. Какое было блаженство запихнуть в машину белье, полить жидким мылом и забыть о тазах, замачивании и прочих аксессуарах стародавнего русского быта.
Но преобразование быта на том не кончилось. К 60-му году мы обзавелись холодильником, хотя у зажиточных людей холодильники появились года на три раньше. У Шашкиных, наших соседей по квартире, нами был куплен маленький подержанный «Саратов», а сама семья милицейского начальника Шашкина купила себе новый, большой и пузатый холодильник ЗИЛ. В нашей не привыкшей к удобствам квартирке с дощатым полом новосел «Саратов» выглядел как белый квадратный инопланетянин.