.
После ужина Кокоулин сидел у нас на диване, блаженно поглаживая окладистую бороду. Видно, та картина напоминала маме что-то из далекого прошлого, ибо она тут же, хотя и с трудом, садилась за пианино и начинала наигрывать старинные романсы «Утро туманное» и «Хризантемы». Но сибирский дед не проникся духом старых времен, его больше интересовало собственное будущее, в котором, как я примечала, мне уготовлено свое место.
Вскоре вышел из печати его толстый роман а ля «Тихий Дон», неаккуратно названный мною «Таежный чолдон», но Леонид Леонтьевич постарался не обидеться на родное слово. Книга носила более длинное и выспренное название: «В ожидании счастливой встречи», однако была добротно, даже талантливо написана. Яркие картины махрового, кондового, своеобразного быта и людей. Но странное дело: в этом романе не было ни одной любовной сцены, не говоря о какой-либо увлекательной любовной истории, которая могла бы стать стержнем произведения. Как, например, история Аксиньи и Григория в том же «Тихом Доне».
О любви — ни слова. Ни в собственных книгах, ни в жизни. То ли природное стеснение, то ли своего рода таежное одичание. Однако он все чаще и чаще заявлял о себе, потом повез меня на своей «Ниве» в Малеевку навестить друга, но всю дорогу молчал, только охал, кряхтел и посапывал. Меня он заинтересовал как доселе невиданный образец мужчины, как самобытная личность, и взыграло женское любопытство: каким образом он вообще выражает свои чувства к интересующей его женщине, если о том умалчивается даже в его книгах?
Однажды в наших литературных дискуссиях мы заговорили о баснях, и меня осенило: «Если вы утверждаете, что писать басни очень легко, пусть каждый из нас напишет басню, например о любви…» Конкурс был объявлен. Я написала небольшую философскую импровизацию.
Вот этот забавный машинописный текст на листке бумаги.
БАСНЯ БЕЗ МОРАЛИ
Топтыгин был навеселе.
Всю ночь гулял в одном селе
И от людей пришел в восторг:
«Берлоги блочные, продторг!
Семья, уют, скрепленный брак!
Что лес наш? Форменный бардак.
Ну правда, что у нас за люд?
Все на семью свою плюют.
Едва поднимут молодняк
И сразу в стороны бегут.
А как детишкам минет год,
Родную мать не узнают.
Такой безнравственный народ».
Медведь наш впрямь разволновался
И к другу-филину подался:
«Скажи, а есть в лесу любовь?»
Тот приподнял седую бровь:
«Не обольщайся — у людей
Все как у пташек и зверей.
Мы у природы все во власти,
Но отличай любовь от страсти
И разбирайся в сути чувства.
Всех искушает похотью природа,
Но жар любви — иного рода.
Любовь — великое искусство.
С талантом полюбить родиться надо.
Вон лебеди — глядеть на них отрада».
Мудрец наш филин помолчал
И напоследок так сказал:
«Наш дух воздействует на кровь:
У слабых душ нечистой масти
Кровь разжигается до страсти,
У сильных душ сгущается в любовь».
Тут филин, знать устав от слов,
Взмахнул крылом и был таков.
Кто знает, прав он или нет?
У каждого найдется свой ответ.
И как бы мы бумагу ни марали,
Придется обойтись тут без морали.
Кокоулин басню не написал и продолжал оставаться загадочной сибирской душой. Правда, до поры до времени.
Как-то одним зимним вечером провожаю я Кокоулина по неосвещенному коридору к дверям на лестницу, и вдруг он обрушивается на меня с медвежьими объятиями, да с этакой таежной хваткой…
Любой порыв можно по-доброму оценить, но к такой внезапной, бурной и достаточно уверенной атаке я не была подготовлена. Или так привыкли на Чукотке? О чем я и не преминула сразу выпалить.
На том наше знакомство и кончилось, завершился показ пушистых головных уборов и приношение таежных даров природы. Конечно, мне можно было, — а по его разумению, наверное, и должно, — с самого начала овладеть судьбоносной инициативой. Но зачем? Если он в свои 63 года все еще жил «в ожидании счастливой встречи», то я в свои 55 считала, что «самую счастливую встречу» пережила, а всякие другие встречи, как с этим славным бородачом, должны были хотя бы не противоречить моим внутренним канонам. Хорхе Виаджо исчез из моей жизни, но в подобных обстоятельствах не переставал о себе напоминать. К тому же, как сказал Киплинг, Западу и Востоку никогда не сойтись.
И ныне и присно и вовеки…
В самом начале 1980-х умер Брежнев, окончилась эпоха застоя, началось мелкое колебание почвы под ногами. Но до той поры в стране, точнее в Москве, уже случилось небольшое землетрясение. В 80-м году на нас обрушилась Всемирная спортивная Олимпиада с ее толпами разноцветных спортсменов, с ее первой жевательной резинкой и первой бутылкой кока-колы.
По экранам первых цветных телевизоров прокатилось величественное закрытие спортивного празднества, народ на трибунах стадиона плакал крупными слезами при виде взлетавшего в вечернее небо пузатого медвежонка — символа Московской Олимпиады. Публика с воодушевлением вторила голосу из громкоговорителя, протяжно и мелодично стонавшего: «Воз-вра-щайся наш лас-ко-вый Миша!» Глас народа был услышан, и ровно через пять лет Михаил вернулся.
В 82-м году на смену Брежневу пришел строгий Юрий Владимирович Андропов, решивший немного встряхнуть государство и установить мало-мальский порядок сверху донизу.
У нас в институте, как и в других учреждениях, запретили ходить по магазинам во время обеденного перерыва, который, бывало, затягивался часа на два. А как не наведываться в «Продукты», галантерею или в «Обувь», если чаще стали появляться венгерские и гэдээровские платья, итальянские туфли, английское шерстяное белье и трикотаж и другие интересные вещи, не говоря о болгарских курах и помидорах, яйцах и консервах. Еще интереснее стало посещать «комиссионки», где вдруг обнаружилась масса иностранных предметов одежды и обуви. Кто-то шутил, что тысячи зарубежных олимпийцев решили приодеть москвичей и все разом скинули с себя одежку и обувку, а потом стали присылать друзьям и русским женам посылки.
Вскоре больной Андропов умер, а с ним ушли и его благие намерения покончить с коррупцией, бестолковщиной и другими изъянами развитого социализма. После Андропова на вахту заступил старый немощный Черненко, но и этот генсек не выдержал рабочих перегрузок и после проведения некоторых реформ по ремонту режима скончался в 85-м году.
Никто еще не знал и не понимал, что первая половина 80-х подвела итоги дерзновенному российскому эксперименту.
Год 80-й напомнил мне о том, что я с полным правом уже могу уйти на пенсию, мне 55 лет. Слава Богу, что серебряных нитей в светлых (с помощью куафера) волосах — наперечет. А вот мои любимые «Жигули» как были натуральным блондином, так и остались — без единой белесой царапины.
Клара Ивановна сообщила мне по секрету, что директор Вольский однажды, стоя у окна в своем кабинете, увидел мой лихой разворот вокруг клумбы во дворе института и восхищенно воскликнул с присущей ему армейской непосредственностью: «Фю-ю! Просто обосс…ся!»
Мой первый пенсионный год был ознаменован немаловажными событиями.
Директор Вольский, обычно очень настороженно, если не враждебно относившийся к моему литературному труду, вдруг предложил мне сделать перевод одной, как он сказал, «стоящей вещи».
Придя в себя от удивления и взглянув на обложку, я поняла, почему для нашего директора это литературное произведение было «стоящим». Автором оказался не кто иной, как Мигель Лопес Пачеко, тогдашний президент Мексики.
Полистав с недоверием и даже со страхом предложенную книгу и увидев, что это все-таки не политико-экономический трактат, а беллетристика, я взяла ее для ознакомления.
Страх был вызван тем, что отказать в просьбе Виктору Вацлавовичу, впервые апеллировавшему к моим переводческим возможностям и явно мечтавшему отправиться в гости к мексиканскому президенту, было невозможно. Однако и заниматься ерундой не хотелось.
К своей радости, я обнаружила, что сочинение Лопеса Пачеко под названием «Кецалькоатль» стоит внимания — и по содержанию, и по форме, — и является беллетризованным изложением старого мексиканского мифа. Герой этого мифа — Кецалькоатль, легендарный правитель, объединивший многие индейские народности, создал в IX веке на территории нынешней Мексики могучую ацтекскую империю и заложил основы одной из высочайших древних цивилизаций.
Меня особенно заинтересовало то, что этот исторический герой был не местным индейцем, а белым человеком, доплывшим на плоту через океан к землям Америки.
Автор сказания «Кецалькоатль» даже в мелочах не отклонялся от народной легенды, интригующе сплетая эпизоды из личной жизни героя с рассказом о его завоеваниях, о постройке великой Пирамиды Кецалькоатля и его противостоянии языческим жрецам с их кровавыми обрядами. Было ценно и то, что автор использовал не только фольклор, но и современные исторические и археологические данные, подтверждающие действительное существование Кецалькоатля и реальность его истории.
Я увидела, что произведение Лопеса Пачеко написано хорошей ритмической прозой в стиле подлинной индейской легенды и читается очень легко, почти как стихи. В мексиканском издании этот текст подавался не в виде изложения прозой, а в форме стихотворных столбцов. Одним словом, я загорелась и с легким сердцем взялась за работу.
Кстати сказать, по-ацтекски (на языке науатль) «Кецалькоатль» значит «Птица-змея» или «Пернатый змей». В незапамятные времена это имя было дано могущественному богу древних ацтеков (тольтеков), который символизирует единство духа и материи, соединяет землю и небо. Этим же именем индейцы назвали и неведомого пришельца из-за моря, потому что он был белокож, волосат и бородат и казался им змеею в перьях.