Ниже по улочке раскинулось имение славной семьи Тамм с цветниками и огородами. Немногословный, но всем своим видом говорящий о радушии и доброте эстонец, писатель-переводчик Арнольд Освальдович Тамм и его видная дебелая — тоже в летах — супруга Дина Степановна прикупили два ближайших участка и воздвигли настоящий эстонский хутор со всеми удобствами. Я охотно заходила к ним поболтать, но чаще меня навещала сама Дина Степановна с огромными букетами салата, укропа и петрушки. Мы с ней по-свойски общались друг с другом «на ты», а десять лет спустя я была гостем на их золотой свадьбе.
Однажды она меня не по-женски щедро одарила: «Знаешь, Арнольд говорит, что ты — красивая».
Я всегда знала, что заграничные мужчины лучше русских разбираются в женщинах, но — в женщинах, а не в старухах. Откровенно говоря, я меньше всего на свете ожидала услышать такие слова. Всему свое время. Но почему-то в любое время такое вдохновляет.
Дома посмотрела в зеркало, стараясь увидеть что-то стоящее. Но привычка к своей физиономии ничего не дала разглядеть. Правда, на свои почти семьдесят не выглядела. Мама с отцом оставили мне в наследство гладкое безморщинное лицо, хотя волосы вокруг него стали белыми, за исключением темной пряди над лбом. Да и ходить стало тяжеловато, фигура погрузнела. «Красавица»…
В летние страды 93–95 годов мне удалось сделать все, что было задумано сотворить в этом месте и за это время.
Осенью 95-го я продала дачку, а собачка умерла еще осенью 93-го. Не иначе как маме так захотелось.
Фредик погиб сразу после нашего возвращения с дачи. Хотя я регулярно вытаскивала клещей из его длинной рыжей шерсти, на коже остался один смертельно опасный паразит. Бедный пес сгорел за два дня. Я похоронила его напротив дома за Ленинским проспектом в той роще, где весной поют соловьи.
С домиком я рассталась без особых переживаний. Со временем стало трудновато носить воду из дальнего колодца, постоянно затыкать в окнах щели, через которые хлещет дождевая вода, или ездить на машине, у которой бывают свои капризы, в Истру на рынок за провизией. Садик все больше зарастал бурьяном, домик начинал требовать забот и ухода, на что не было ни достаточно сил, ни достаточно денег. Деньги, как ни парадоксально, помог мне заработать именно этот маленький серый домик с бордовым крыльцом и столиком у окна. На тот год и день его миссия и, наверное, миссия Фредика были выполнены. Мои главные планы — Авельянеда и Маркес — тоже.
Неустанный зов Аргентины
Вторая половина 1990-х годов прошла под знаком позднего Ельцина. Он легко вошел в роль самодержавного царя-батюшки, а затем, войдя во вкус, стал чаще прежнего поднимать бокал за здравие «дорогих россиян» и радостно принимать «парад суверенитетов».
Тихий распад страны — иногда под громкий салют криминальных выстрелов — продолжался. Всяк хотел обогатиться по своим способностям и потребностям: кто растаскивал машины по деталям, кто присваивал заводы и нефтепромыслы; кому досталось много, а кому, увы, очень мало.
Разгул свободы возрождал революционную ненависть пострадавших к родным нуворишам. Не к богатству, а к ставшим богатыми за счет народа, Хозяина земли и всего, что на ней находится. Но едва ли кто-либо из народных дедов и прадедов сидел сложа руки в 17-м году. Гениальный ленинский постулат «Грабь награбленное» обеляет историю на все времена. Справедливость — это голограмма.
Горячий правитель шел напролом вперед, обтесывая Совдепию топором а ля европейских реформ и одновременно наводя на свои новые сани глянец старых символов Российской империи.
На фоне трагической неразберихи и дикого приволья, рождавших российский частный капитал и свободу, ширилось влияние коммунистов. С экрана телевизоров Зюганов, блистая лысиной и красноречием, убеждал людей вернуться в светлое прошлое. Однако президентские выборы 96-го года он Ельцину проиграл. Русские люди, чья неизбывная надежда на лучшее будущее въелась в плоть и кровь, предпочитают всегда смотреть за горизонт.
Пришлось голосовать за Ельцина: выбор был невелик.
Как бы там ни было, на обывательском уровне жить стало интереснее, жить стало сытнее. Все зашевелились, опомнились, огляделись и стали вживаться в новизну.
В начале девяностых рядом с моим домом на Ленинском проспекте была захудалая булочная, торговавшая белыми батонами и черными буханками. Во второй половине девяностых ее помещение занял аккуратный продуктовый магазин, в котором чего только нет: какая там Мексика, какая Аргентина! И не надо за ветчиной, копченостями и прочей рыбой в Елисеевский магазин на Тверскую, как бывало, гонять или в очередях маяться. Не верилось, что мы с кузиной Лялей в 91-м, в день кончины СССР, котлетками из гуманитарной колбасы лакомились.
Моя пенсия «Ветерана труда» меньше, чем у ветеранов войны и других привилегированных категорий старых советских граждан, но мои добрые «знакомые гении» вскоре стали регулярно поддерживать мое денежное довольствие на должном уровне.
Кончилось, слава Богу, прежнее бегство от страха и моя вечная погоня за достатком.
В конце 95-го года мне надо было бы отпраздновать свое семидесятилетие, как это сделала моя школьная подруга Тамара, но отмечать этот юбилей не было никакого желания. И я пригласила к себе только одну Тамару с ее третьим мужем. Стол был очень неплох: деликатесы, пирожки, вино, а Тина соорудила даже медовый торт по торжественному случаю.
У меня в квартире поселилась Тина. Это случилось неожиданно и для нее, и для меня.
Осенью 94-го во время празднования сорокавосьмилетия Марины (дочери тети Милуши Артемовой-Потоловской) ко мне подсела милая барышня лет за тридцать. Красивое личико, умная речь. Оказалось — внучка Льва Потоловского (маминого приятеля юности). Приехала из Грузии, где осталась ее большая семья, в Москву на заработки. Живет у знакомых и вроде бы собирается вернуться. Вдруг как-то сами собой у меня вырываются слова: «Приходи ко мне жить»…
И стала со мной жить-поживать Тина Романовна Потоловская-Бускивадзе, добрая, прямодушная и норовистая дочь Грузии, не обремененная знанием жизни где-то еще под другой крышей, кроме родного крова.
Мне тоже не думалось, что так трудно впустить в свой десятилетиями складывавшийся мир привычек и вещей незнакомого человека, близкого лишь исторически, по бывшей на слуху фамилии. Очень было странно видеть у себя дома чью-то крупную фигуру, по-свойски гремящую посудой на кухне и прихорашивающуюся перед зеркалом в маминой комнате. (В старой квартире я не смогла бы даже ангелу открыть эту комнату).
Было понятно, что Тина выросла в многочисленной семье, на Кавказе, где просторные жилища — как свободный проходной двор для друзей и соседей; где эмоциональные разговоры по телефону и на базаре ведутся на громкой ноте; где южным вечером можно вернуться домой в любой поздний час, но… в каждом монастыре свой устав. Тем более в небольшом монастырчике на Ленинском проспекте, где многие годы некая москвичка все что-то пишет и пишет в тиши своих книг и мыслей.
Велика была разница в домоощущении, и наша совместимость рождалась с трудом. Бывали дни душевного сближения, а бывали и такие, когда у обеих возникал вопрос: «А надо ли?…» Я, например, сама ходила в магазин, готовила себе еду, а одиночество меня никогда не пугало.
Статус-кво держался на трех китах и обусловливался в основном тремя обстоятельствами.
Вначале — смертью отца Тины, сделавшей ее вдруг кормилицей семьи в расчете на работу и проживание в Москве.
Во-вторых, мне стало казаться, что пришествие Тины — это своего рода моя эпитимья, духовное испытание за мои собственные былые взбрыки и срывы, случавшиеся даже не помнится по какому поводу, на что мама грустно и спокойно говорила (без всякого гнева или пророчества): «Ты очень пожалеешь…»
И наконец, как бы там ни было, у нас с самого начала были единство мироощущения в широком плане, взаимная приязнь и позже привязанность, вопреки отсутствию общих интересов.
С годами Тина становилась мудрее, я — старее; прояснилось видение наших жизненных перспектив, и к нам подобрался консенсус. Потомки А. Березовского и А. Потоловского продолжили свой совместный путь.
Аргентина внезапно опять ворвалась в мою жизнь. Странные сложились у нас отношения. На первых порах я сама стремилась к ней, но она уходила, ускользала от меня. Весь срединный период моей жизни — аспирантура, журнал «Иностранная литература», Институт Латинской Америки и, наконец, переводы — Аргентина определяла пути моих интересов и занятий. И вот, словно очнувшись, она снова стала настойчиво звать меня и приглашать к себе. Уж не стараниями ли иконы Владимирской Богоматери, которую я подарила в пятидесятых годах писательнице Марии Росе Оливер, моя связь с этой страной никак не прерывалась?
Новый виток аргентинской спирали начался еще в 88-м году, когда в Союзе писателей была организована туристическая поездка специалистов-латиноамериканистов в Аргентину за сравнительно небольшие деньги. Возглавлял делегацию профессор Венедикт Степанович Виноградов, мой хороший знакомый, симпатяга и бонвиван.
Я наотрез отказалась. Попасть в Аргентину, на знакомые улицы, где когда-то так скучала по маме, но знать, что теперь к ней уже никогда не вернуться, — для меня было невозможно. О Хорхе Виаджо и не вспомнилось.
Это было начало.
В том же 88-м году в Колумбии я познакомилась с довольно известной аргентинской писательницей Анхеликой Городишер. Ее полное имя — Анхелика Беатрис Аркаль де Городишер. Она — автор довольно остроумных бытовых рассказов и фантастических интеллектуальных новелл, многие из которых получили континентальное признание и были переведены на французский и немецкий языки.
Анхелика — высокая, порывистая, коротко стриженная дама — воспылала ко мне профессионально-литературной любовью. Впрочем, мы прониклись и взаимной человеческой симпатией, но мне было ясно, что ей страшно хочется, чтобы я перевела ее творения на русский.