А когда последний русский солдат ушел к Корнилову продолжать ту же борьбу с теми же немцами и ставленниками последних — большевиками, Сена и Темза так откликнулись на этот уход, что торжественное слово союзники с тех пор стало неизбежно сопровождаться насмешливыми кавычками.
Бросая на неминуемую смерть сотни тысяч людей ради спасения Парижа, русские были союзниками. А чем были вы, присылая на Кубань и в Крым пушки с испорченными замками? Или винтовки без затворов? Или сапоги только на одну ногу? Или пулеметы одной системы с лентами для другой?
Я понимаю, конечно, что русские вынуждены были брать все, что присылали им, разную заваль, негодные остатки военных запасов. Согласен и с тем, что не всегда мы оплачивали полностью испорченные консервы или гнилые шинели южнорусским хлебом, а доплата — кровь — торгового веса не имела. Но кто скажет, что «союзники» сами себя не окружили кавычками?
Спасая в 1920 году поистине героическим прорывом во много раз сильнейшей советской армии на севере Крыма, спасая этим прорывом от полного разгрома большевиками друга Франции — Польшу, мы были не только верными союзниками Франции, но и союзниками ее союзницы. А как назвать тех, кто в этом же году потребовал от генерала Врангеля в самой ультимативной форме немедленно прекратить борьбу с большевиками, угрожая флотом его величества британского короля?
Вот вы говорите теперь на бесчисленных конференциях о взаимной помощи, верности договорам, поддержке союзников (без кавычек). Вероятно, это хорошие слова, потому что их слушают, в общем, внимательно…
А я вот вспомнил сейчас не слова, а дела ваши. Начало осени 1920 года, еще в Крыму. Рано наступившие холода, дожди с утра до вечера. Месяцами мы ждали обещанного обмундирования — мешки с пшеницей ведь вывозились исправно из крымских портов. Наконец доставили нам крепко сколоченные ящики с разноязычными этикетками на крышках, с пломбами. И нашли мы во всех этих ящиках только одно: красные носовые платки. Понимаете: красные платки. И больше ничего.
Так вот, как по-вашему: снабжать Белую армию только носовыми платками, да еще красными, — что это — помощь или издевательство?
Если бы мы были большевиками, мы украсили бы этими подарками свои знамена. Если бы вы были союзниками без кавычек, вы не прислали бы этих платков. Но вы — «союзники», мы — давно уже брошенные на произвол судьбы те самые последние русские солдаты, что спасли по очереди Сербию, Францию и Польшу от разгрома. И мы бросили ваш подарок в осеннюю грязь.
Всего содеянного Белой России и до эвакуации Армии, и после ее эвакуации, этого жуткого ряда оскорблений, ударов из-за угла, обид и горечи, не вспомнить. Да и вряд ли это нужно теперь. Но, может быть, кое-кто из «союзников» понял теперь, почему наша правая, наша честная борьба закончилась нашим поражением.
Быть может, ход событий в достаточной мере воздал каждому по делам его. Сначала посылка Белой армии красных платков и — вольное или невольное укрепление советской власти, потом смута в Китае, коммунистическая пропаганда в Индии, Египте, Сирии, Марокко, все прогрессирующее обеднение Франции и Англии.
Став нашими «союзниками», вы тем самым стали союзниками большевиков. Что из такого альянса вышло — мы все свидетели. И будем свидетелями до тех пор, пока не будет начата решительная, прямая и напряженная борьба за некоммунистическую Россию. Мы, русские, готовы к ней. Готовы ли «союзники»?..
Тысячи
Каждая эпоха в жизни народа органически связана с предыдущей: от поколения к поколению тянется неразрывная, тайная нить, связывающая предков и потомков, отцов и детей общностью устремлений, мысли и действа — причем преемственность эта не всегда основана на положительных началах, не всегда безупречна. Внимательному наблюдателю века нынешнего порою даже кажется, что он, век этот нынешний, заимствовал у минувшего только мрачные или бесцветные стороны его, бросив светлые, как ненужный балласт.
Чем была, с точки зрения духовной, дореволюционная Россия? Сознание своих ошибок, явились ли они следствием заблуждения или слепого упорства, все равно — обязательно для тех, кто хочет понять, осмыслить результаты их прошлой деятельности, понять, почему так, а не иначе сложилось их «сегодня», неразрывно связанное с «вчера». Сознаемся же, что Россия, Россия вчерашнего дня, представляла собой конгломерат случайно сцепленных, нередко даже враждебных друг другу индивидуумов, пеструю сумму слагаемых, слишком разнородных, чтобы их можно было слить в одно целое. Духовная жизнь захватывала только верхний, очень тонкий слой нашего общества. У нас было народонаселение, не было народа. Да и народонаселение эти условия бытия раскололи на три неравные части: миллионы серых, гнувшихся в любую сторону обывателей, сотни тысяч улавливателей любого политического курса, как и любой монеты, и только тысячи людей, которые действительно звучали гордо.
Моральный разброд того, что называлось русским народом и что, в сущности, им не было, не замедлил с особенной наглядностью сказаться в первые же годы так называемой «свободы». Не успел еще немецкий штык достаточно ясно объяснить, что значит эта самая «свобода» в переводе на язык войны, как вся Россия, от хладных финских скал до пламенной Колхиды, уже стремительно катилась к анархии, умело использованной большевиками.
Эпоха гражданских войн только обострила это раздробление, подвела бесспорные, пусть и мучительные итоги. Миллионы обывательской слизи покорно дали себя высечь коммунистическому кнуту: к сомнительной чести их надо добавить, что эта порка без различий пола и возраста принималась даже как нечто должное, ибо в такой среде власть силы понятней, если не приемлемее, власти права. Сотни тысяч российских хамелеонов быстро перекрасились в «защитный цвет» компартии, как красились они в германскую войну в такой же цвет земгусаров, работы на оборону или дезертирства. И только тысячи ушли в холод, в темь, в нищету во имя национальной России.
Заслуга огромной ценности этих тысяч не только в их личной доблести, личной чистоте. Русская история знает множество примеров исключительного напряжения духа, героизма почти сказочного. Но те тысячи давно минувшего были костью от кости, плотью от плоти вместе с ними восставшего народа, шли на смерть в окружении всеобщего воодушевления и энтузиазма. Наши тысячи, наши полураздетые офицеры, наши голодные, бездомные юнкера, студенты, кадеты, гимназисты, наша затравленная молодежь, принесенная в жертву молоху революции, шла на смерть под свист, брань и улюлюканье хамелеонов и покорный скрип обывательских флюгеров.
Если бы не было их, этих тысяч, народ проклял бы нас, и мы прокляли б народ за духовную выжженность, за рабье непротивление злу, за самоуничтожение. Если бы не было их, этих жертв вечерних, и современник, и историк имели бы полное право сказать: «Когда банда моральных и умственных психопатов подняла над Россией арапник, весь русский народ покорно склонил голову».
Они, тысячи, не склонили головы. Оплеванные и осмеянные, преданные и проданные, они исполнили до конца свой горький долг.
Этого нельзя забыть, нельзя в достаточной мере оценить. Малочисленные отряды безусых мальчиков, контуженых, раненых, измученных предыдущей войной офицеров, загнанные революционным сумасшествием в чуждую большинству из них окраину, брошенные на произвол судьбы недавними союзниками и злостно травимые недругами — они спасли Россию от нынешней и будущей клеветы на ее народ. Этого нельзя забыть, это увековечено славой, славой и кровью.
С особенной гордостью должно помнить об этом сегодня, в корниловский день. Корнилов первым пал на мученическом пути к русской России. Корнилов первым поднял ее стяг. И звездой первой величины светится это имя в темени недавнего прошлого.
Не погаснет она, как и тысячи других огней, зажженных сильными духом в гиблом болоте революции. По плитам вечности прошуршат шаги лет, веков. И когда-нибудь прочтут в учебниках дети, что из миллионов обезумевших рабов только тысячи услышали зов Корнилова, первого добровольца.
Наша задача
Один год издания газеты в условиях мирных — это такой юбилей, о котором и вспоминать не стоит. Праздновать же 365-дневный юбилей было бы даже как-то неприлично. Это сильно отдавало бы саморекламой.
Совсем не то теперь, в жесточайшую эпоху русской исторической жизни, когда каждый день газетной борьбы дается с таким напряжением воли и нервов. Как в Севастопольскую кампанию, день этот стоит года.
Как бы ни был скромен орган зарубежной русской мысли, он необычайно ценен. Свободное слово там, в бывшей России, давно уже расстреляно. Давно уже оно заменено покорным, жалким лепетом подхалимов, заливающих словесной макулатурой бесстыдные просторы советских листков.
Задача огромной важности была возложена событиями на эмигрантскую прессу. И мы счастливы утверждать, что задача эта выполнена.
Голосами десятков зарубежных газет миллионы русских людей, русских во всей глубине этого прекрасного слова, заявили: царство интернационала — не Россия. От имени всего русского народа его лучшие представители, не примирившиеся с красным злом, утверждали и не перестают утверждать, что не вечна оккупация коммунистическими башибузуками русского государства, что будет день и погибнет советская Троя.
Дала ли какие-нибудь результаты эта дружная проповедь? Услышали ли нас те, кому сие ведать надлежит?
„На эти вопросы лучше всего ответить новым вопросом: «Что было бы, если бы молчали?»
Европа, а за ней весь мир признали бы СССР, то есть на долгие годы затормозили бы дело освобождения России, настоящей России. Европа, а за ней весь мир ничего не знали бы о том, что в действительности происходит там, за красной чертой. Ведь общепризнано, что европейскую печать в очень малой степени интересует нынешняя русская жизнь, быт, общественные настроения и чаяния — словом, все то, что тщательно скрывается большевиками от постороннего слуха и глаза. Только так называемая «белогвардейская» пресса является той мировой радиостанцией, с вышки которой правда о советском рае разносится по всему миру.