родовитые, за ровню себе не почитают. А сами же токмо обжорством да пьянством славны. Ты, отроче, — обратился он с ласковой улыбкой к Тальцу, — сиди покуда, отдыхай, гляди на бел свет. Сподобит Господь, довезём тя до Чернигова. Недалече. К вечеру будем тамо. Трогай, Никита.
Телега сдвинулась с места, заскрипела. Кобыла с жёлтой свалявшейся гривой неторопливо, шагом побрела вдоль реки. Никита со злостью хлестнул её плетью.
— Старая кляча! — ругнулся он, но, уловив осуждающий взгляд Иакова, презрительно скривился и умолк.
Кобыла перешла на рысь. Трясясь на кочках и ухабах, покатилась телега по пыльному шляху.
Справа, за курганами алела багрянцем утренняя заря. Лёгкие розоватые облачка медленно ползли по светлеющему небосводу. В рощах пробуждались птицы, отовсюду слышалось громкое щебетание. Унылой чередой потянулись поросшие ковылём и разнотравьем дикие поля.
Солнце выплыло из-за окоёма, ударило в глаза яркими копьями-лучами. Талец зажмурил глаза. По щеке покатилась струйкой слезинка.
— Жаркий день будет, — взглянув на небо, промолвил Иаков.
Талец спросил:
— А книги где, что вы везёте?
— Да вон в ларях. Зришь?
Отрок обернулся назад и изумлённо уставился на два огромных окованных серебром ларя с висячими замками.
Ты грамоту разумеешь? — добродушно вопросил Иаков.
Талец смутился и отрицательно мотнул головой.
Научат тя. В Чернигове школа есть. Не токмо бояр — и людинов, и смердов учат. Всяк человек разуметь грамоту должен. Вот книги везём. На русском, греческом, латынском писаны. Евангелие, Деяния апостолов, молитвослов, хронографы разноличные.
— Ветхий Завет забыл, брат Иаков, — провизжал Никита. — Не эта ли книга наипаче иных важна для разумения?
— Что ты мне всё про Ветхий Завет, брат Никита? — Иаков нахмурился, помрачнел, в светлых глазах его вспыхнул неодобрительный огонёк. — Дивлюсь те. Сдаётся, впал ты в ересь жидовскую. Ибо ни Евангелия, ни Апостола, — святых книг, в Благодати Господней нам переданных, — ни честь, ни слушать не хощешь. Боюсь, прельщён ты еси от ворога.
— Дивлюсь и я тебе, списатель. — Безбородый евнух ухмыльнулся. — Из Ветхого Завета — мудрость почерпнёшь, советы, опыт, из поколенья в поколенье переданный. Как и людская жизнь ныне полна грехов, так и там. И страх Божий, и кары, и казни Господни — обо всём сведаешь из этой книги. Весь наш греховный мир, как на ладони, узришь. В том великая ценность Ветхого Завета. Мудрым станешь, как царь Соломон.
Монахи шумно заспорили, с русского языка перешли на греческий, непонятный отроку, Талец с раскрытым от изумления ртом смотрел на них, ожесточённых, одержимых, готовых, казалось, вцепиться друг в друга.
Никита брызгал в ярости слюной; Иаков, гневно сжимая обеими руками палку, отвечал — зло, резко, лицо его раскраснелось от волнения.
Талец немало испугался. Он никак не мог уразуметь, из-за чего вспыхнул этот странный горячий спор, почему монахи готовы побить друг дружку, как какие-то грубые, неотёсанные мужики. У них в селе, бывало не раз, спорили, учиняли драки, ругались — то по пьяному делу, то из-за бабы, но чтобы вот так! Из-за книг?! Отрок удивлённо пожал плечами.
— Такие, как ты, семя зловредное сеют! — заключил Иаков.
Он устало смахнул со лба пот, откинул на спину чёрный куколь и, посмотрев на растерянного Тальца, неожиданно рассмеялся.
— Эй, отроче! Гляжу, перепужали мы тя. Али как?
Талец промолчал, смущённо улыбнувшись.
— Не пужайся. Мы вот поспорим, покричим да отойдём. Монахи ведь, не ратные люди. Верно ли говорю, брат Никита?
Евнух хмуро кивнул.
Дальше ехали молча, Талец с любопытством завертел головой, осматриваясь Вокруг. Дикую степь сменили возделанные поля, густо засеянные пшеницей. Вдали видны были работающие крестьяне — мужики в посконных рубахах, бабы в ярких, разноцветных саянах, в платках на головах. В самый разгар вступила жатва. Талец вздохнул и, вспомнив с остротой и горечью всё случившееся в родном селе, вдруг расплакался, уткнувшись лицом в колючую холстину.
Иаков с участием посмотрел на него, но ничего не сказал. Да и что толку тут было говорить, чем мог он утешить юного паробка? Безжалостное время неотвратимо, и Талец ещё сам до конца, наверное, не понял, что с потерей близких ушла навсегда из его жизни золотая пора детства. Что ждёт его впереди? Встреча с безвестным дядькой, а дальше? Неведомо. Многолик и причудлив мир, при всей своей необъятности он тесен, судьбы людские переплетаются в нём порой чудно и дивно, одному Господу известно как...
В полдень остановились у околицы большого, богатого села, монахи наскоро поснидали и накормили изрядно проголодавшегося паробка. Сушёная рыба и чёрствый хлеб сейчас, после нескольких дней трудного пути, показались Тальцу особенно вкусными.
— Ишь, оголодал, — усмешливо заметил Иаков. — Ну да Господь те в помочь. За сим селом большак, а тамо ужо и Чернигов недалече с дядькою твоим. И нам, грешным, конец дороги. Монастырь, княжьи палаты.
Никита достал из сумы немного овса, с руки покормил кобылу, после чего они продолжили путь. Проехали мимо села, в котором наряду с обычными утлыми мазанками и совсем убогими полуземлянками высились добротно срубленные избы, окружённые тыном. Было даже два или три каменных дома.
— Богатое село, княжеское. Когда выезжает кажен год князь Святослав на полюдье, здесь становится. Тут двор у его, тиуны, волостель, — пояснял Иаков Тальцу. — Народец здесь не токмо землю пашет, но и ремеством разноличным пробивается: кузни имеют, скудельницы. Верно, твоё-то село, отроче, невелико было, одни мазанки да землянки, да хаты утлые?
— Тако, — кивнул Талец.
— Верно, непривычно глядеть. Ну, даст Бог, повидаешь бел свет. Никита! Хлестни-ка. Поедем борзее.
Кобыла понеслась вскачь, роняя на пыльную дорогу хлопья жёлтой пены.
Глава 22ВО ГРАДЕ ЧЕРНИГОВЕ
Огромный город с шумными, полными люду площадями, дубовыми стенами на мощных земляных валах, суровыми воинами в булатной броне, охранявшими обитые листами меди тяжёлые ворота, оглушил юного паробка. Весь сжавшись, недоверчиво, но с заметным любопытством взирал Талец на большие дома, нарядные церкви из розовой плинфы, украшенные резьбой, со свинцовыми куполами и золотыми крестами, рассматривал одежды горожан — боярские кафтаны, свиты купцов и видных ремественников, летники и высокие кики[200] жёнок.
Позади остался мост через Стрижень, монашеская телега въехала во внутренние врата. Здесь рядами стояли оружные чубатые воины, все в сверкающих на солнце доспехах.
— Кто таковые?! А, это ты, Иаков! — пробасил здоровенный детина.
Узнав знакомого монаха, он махнул волосатой рукой. — Пропустить! По княжому порученью люди!
Телега остановилась на площади возле боярской усадьбы, обнесённой частоколом из длинных, в несколько сажен высоты, остроконечных дубовых жердей. Из-за огромных деревянных ворот визгливо и зло залаяла собака.
— Вот твово Яровита хоромы, — пояснил Иаков. — Слазь, стучись. Не робей.
Талец несмело шагнул к воротам, тихо постучал. Лай собаки усилился, стало слышно, как кто-то недовольно цыкнул на неё, лязгнула цепь, отворилось сбоку от ворот смотровое оконце.
— Кто тут? Кому чего надоть?! — раздался хриплый, сердитый голос.
— До боярина Яровита мы, — ответствовал за вконец растерявшегося Тальца Иаков. — Передай, добр человек: племянника ему привезли.
Воротник с любопытством просунул в оконце голову.
— Ты, что ль, племянник? — удивлённо спросил он Тальца. — Чегой-то свитка у тя худовата.
— Ты бы, добр человек, кликнул боярина. Да не мешкай. Мы ведь со братом Никитой к самому князю спешим, ждут нас тамо, — молвил Иаков.
За воротами послышался какой-то шорох.
— Кто там? Что случилось, Младан? — раздался другой голос, мягкий и вкрадчивый.
— Да вот, боярин, — отозвался воротник. — Монахи тут. Бают, племянника твово привели. Да парень одет больно худо, и... Чудной какой-то.
— А ну, отворяй скорей!
Врата широко распахнулись. Иаков подтолкнул Тальца в спину. Навстречу им вышел высокий человек лет тридцати с небольшим в наброшенном на плечи лёгком суконном кафтане, под которым виднелась лиловая шёлковая рубаха. Серого цвета шаровары перетягивал золочёный пояс с раздвоенными концами. На смуглом лице незнакомца горели чёрные пронизывающие глаза, лицо отличалось правильностью черт и какой-то особенной, спокойной красотой. Боярин был не худ, но и не толст, носил тонкие усы и густую короткую чёрную бороду, волос на голове у него было мало, на затылке они вились колечками и доходили почти до плеч. В левом ухе его отливала золотом крупная серьга, на пальце смуглой десницы сверкала жуковина[201] величиной с горошину.
— Ты Талец, да? — ласково, с улыбкой спросил боярин паробка.
— Талец. — Ланиты отрока окрасил багряный румянец смущения.
— Тебя видел малым совсем. Года два или три тогда тебе было. Ну, заходи. И вы заходите, люди Божьи. Вот вам по серебренику, молите Господа за нас.
Яровит провёл гостей к крутому крыльцу, кликнул дворского и коротко распорядился накрывать стол в горнице. Монахи кланялись боярину в пояс и просили отпустить их — важное дело имеют, книги везут князю Святославу.
— Книги! — оживился Яровит. — Ну что же, дело доброе. Ступайте тогда, да возвращайтесь только. Покуда будете в Чернигове, становитесь у меня на постой.
— Спасибо, добрый боярин. Храни тебя Господь! — визгливо пропищал Никита.
Монахи отправились восвояси, а Яровит провёл Тальца в горницу.
— Так, говоришь, поганые село сожгли? Отец, мать, братья, сестра — все погинули? Да, верно, так. А может, жив кто остался? Может, поганые в полон увели?
Талец застыл в оцепенении. Как же он не подумал?! А если, воистину, прав дядька?!
— Знать бы, из какой орды были те половцы. Осулуковы или Шарукановы. Тогда послал бы я к ним в становище, поискали бы среди полоняников, — раздумчиво изрёк Яровит.