— А ты, Иаков? Почто из обители уходил? — продолжал настойчиво расспрашивать учителя Владимир.
Иаков горестно вздохнул.
— Не ушёл бы николи[221]. Да наставника моего, отца Никона, князь Изяслав невзлюбил. Монастырь не тронул, внял жениным советам, но на его голову гнев свой излил. Опосля тех событий с Иоанном да Ефремом велел Никону убираться из Киева в Тмутаракань. Ну, отец Никон меня с собою взял, но по дороге в Переяславле оставил, у князя Всеволода, отца твоего. С той поры семье вашей я и служу, чем могу.
Слушая Иакова, Владимир хмурился. Выходит, мирская жизнь и монашеская, что бы там кто ни говорил, одна от другой неотделима.
Хотелось юному княжичу самому побывать в Печерах, но было не до того. Вокруг него в княжеских хоромах кипела обычная будничная суета, и она целиком захватывала, затягивала в свой крутой круговорот и старого, и младого.
...Владимир давно уже уяснил себе, что в великокняжеском тереме первенствует княгиня Гертруда. В любом деле, важном или неважном, её слово было главным. Дядя Владимира, князь Изяслав, держался всегда тихо и побаивался своей властной и решительной супруги. Жена вертела им, как хотела, сквозь пальцы, правда, глядя на юных рабынь-наложниц и позволяя мужу держать в Василёве и в Берестове чуть ли не гаремы, как у сарацинского[222] халифа. Но порою в Изяславе внезапно просыпался властелин, он начинал гневаться, кричать и перечить княгине, тогда Гертруда сильно обижалась и подолгу отсиживалась у себя в покоях, писала в свой знаменитый псалтирь с миниатюрами очередную молитву, просила Господа о прощении за грехи и терпеливо ожидала, когда муж снова станет тихим и послушным. Из троих сыновей своих она любила паче других младшего, Ярополка, к Владимиру же относилась равнодушно и старалась вовсе не замечать его.
Единожды за обедом Владимир рассказал о встрече с Антонием. Каково же было изумление паробка, когда, выслушав его, княгиня Гертруда звонко расхохоталась.
— Божий человек! — молвила она, с трудом сдерживая смех. — Босой, как нищий ходит, грязный, а у самого золота побольше, чем у нас, в пещерах запрятано. Даже вымыться не желает! Фу!
Гертруда наморщила острый нос.
— На Афон-горе возле Царьграда жил долго Антоний, у ромейских мнихов и перенял обычаи многие, — заметил Изяслав.
— Ещё байт он, будто Бог среди нас обитает, — вступил в беседу Святополк. — Мол, наверху-то, на небесах, и несть[223] ничтоже[224]. То для простоты, дабы людям понятней было, придумано.
— Ересь экая зловредная! — ахнула Гертруда, отвесив Святополку подзатыльник. — Чему чад княжьих учит! Не верьте ему, ложь это! Чтоб не смели больше с ним знаться!
Она погрозила отрокам перстом с ярко накрашенным красным ногтем, а после, вдруг улыбнувшись, сказала, глядя на Владимира:
— А ты всё сильней на своего отца, князя Всеволода, похож становишься.
Как-то странно смотрели на княжича серые Гертрудины глаза. Он почувствовал охватившее всё существо глубокое отвращение ко княгине: чего она так глядит, будто впервой видит его?! И за мудреца Антония стало обидно: узрела в нём Гертруда только грязного, ничтожного монашка. Что знает она о нём, как может судить его?! Почему позволяет себе говорить такое об этом Божьем человеке?!
Конечно, он, Владимир, княжеский сын, не разделяет мыслей Антония о ничтожности тела. И не собирается он покуда менять княжий терем на холодную утлую монашескую келью. Но что с того? У каждого — своя судьба, свой путь, и Владимир сейчас отчётливо осознавал: для каждого из них, и для князя, и для монаха, своя жизнь лучше, чем чужая. А потому осуждать Антония — глупость!
О своих думах Владимир после поведал Святополку, и тот, ничего не ответив, согласно кивнул...
Глава 26МЕЧТЫ ЧЕСТОЛЮБИЯ
Никита возлежал у ног Всеволода, лобызая облачённые в кампагии[225] стопы. Князь, с презрительной леностью полузакрыв глаза бархатистыми ресницами, сидел на высоком стольце. Длани его перебирали цветастые ореховые чётки, стан облегало строгое тонкое платно из мягкого шёлка без всяких изысков и узорочья, на шее поблескивала золотая гривна, голову покрывала парчовая шапочка.
— О могучий, всемилостивый княже! Христолюбец и нищелюбец! — рассыпался в похвалах евнух.
— Довольно! — сердитым голосом прервал Всеволод льстивые, льющиеся, подобно сладкому мёду, слова монаха. — Дело говори! Не томи душу!
Евнух поднял на князя изрытое оспинами безбородое лицо, лукаво улыбнулся, встал с колен и, пятясь, подвинулся к стоящей у стены низенькой лавке.
— В Киеве неспокойно, князь, — начал он, усевшись на мягкий бархат. — Народ бурлит. Князь Изяслав и ближние его бояре пользуются неурожаями, набивают мошну. Люди нищают, берут в долг у ростовщиков-иудеев и у бояр. А бояре и иудеи берут потом рез втройне. Многих жителей стольного разорили, многие попали в кабалу долговую. Вот и вскипел Подол, на вече выходят с кольями, с топорами, кричат разное. Особенно ругают тысяцкого Коснячка. Говорят, он главный потатчик лихоимству.
— Что ещё узнал, выведал? — Князь кинул недобрый взгляд в окно, за которым полоскал стремительный летний ливень.
«Говорил же, ещё когда отец помер — не по себе шапку надел Изяслав!» — подумал Всеволод с горьким вздохом.
— Ещё сведал: великая княгиня тайно с латинским попом встречается, бывает у него в ропате.
— Что в этом тайного? Она латинянка. Весь Киев о том знает, — удивился Всеволод.
— Оно так, только... Подозрительно это. Проследил я за нею, в ропату ту прокрался, беседу их подслушал тихонько. Сначала говорил прелат Мартин о вере, наставлял княгиню, потом о тебе речь зашла. Сокрушался прелат, что не смогла княгиня тебя прельстить лукавыми словами. После о брате твоём, великом князе Изяславе, говорили. Сказал Мартин, чтоб настраивала его княгиня против нас, иноков печерских, а особо против всего греческого.
Всеволод молча кивал, слегка покачиваясь на стольце. За наружным спокойствием его скрывалось негодование, почти ярость. Внутри всё клокотало от возмущения, была какая-то тяжкая, тупая, как густой туман, обида, словно бы растекающаяся по телу досада, боль. Вот какова, значит, Гертруда. Все её ласки и нежности — не по прихоти и похоти даже, а по указке латинского попа! Тьфу! А он поверил ей тогда; искренне, горячо полюбил её, воспылал страстью! Как мальчишка несмышлёный! Но ничего, он отомстит за себя, за свою наивность, за свои ошибки! Отомстит беспощадно!
— Перед тем в Чернигове мы были, у другого брата твоего, Святослава, — продолжал тем часом Никита. — Жили на дворе у боярина Яровита. Так вот, думается мне: недоволен этот боярин князем Святославом. Часто спорит с ним, не соглашается.
Тут ещё племянника, сестрина боярина Яровита на пути мы подобрали. Из одного села дальнего паробок, которое половцы сожгли. Отца его убили, а мать, сестра боярина, пропала. Думают, может, увели её с малыми чадами в полон. Боярин князя Святослава просил в степь, в половецкие становища послать, разузнать. Князь отказал.
— Так. Это хорошая весть, монах. — Всеволод заметно оживился. — Боярин Яровит. Кто таков он? А... Помню. К боярышне одной, Аграфене, сватался он, да что-то там у него не выгорело. Аграфена пошла за воеводу Тудора. Вот что... Никита! Ты отправляйся-ка опять в Чернигов, передай Яровиту: я, князь Всеволод, смышлёных людей в степь пошлю, сестру его велю искать. Прослышал, мол, о его беде. И ещё молви про Ростислава, про Тмутаракань. Но чтобы рот на замке держал, ничего Святославу об этом. И чтобы передавал мне обо всём, что в Чернигове творится.
Никита застыл в низком раболепном поклоне. Всеволод жестом руки велел ему ступать вон.
В раздумье перебирал он белыми холёными перстами цветастые чётки. Подумалось: начал он плести сложную, хитроумную и опасную паутину. Как бы только не запутаться в ней самому, не прогадать, не совершить промах. Изяслав — глуп и ничтожен, Гертруда — развратна и жестока, Святослав — безмерно честолюбив и самонадеян. Такие люди недостойны быть у власти, их нужно низринуть с высоты, доступной лишь большому уму, и он, Всеволод, это совершит. Должен совершить! И кажется, Святослав в грядущем, в начавшейся незримо и скрытно уже сейчас борьбе будет опаснее остальных. Славно, что нашёл Никита Яровита. Этот боярин неглуп, может стать нужным человеком, надёжным слугой и верным другом. Не зря к нему благоволил покойный князь Ярослав. Нельзя его отталкивать, надо приблизить к себе, дать понять, что проникся к его бедам участием, тогда он будет предан, податлив, голову будет готов сложить.
...Тускло мерцала на столе тонкая свечка. Всеволод писал наказы воеводам, тщедушный печатник прикладывал к грамотам вислые печати — восковые, свинцовые, серебряные.
Князь тревожился, недобрые вести приносили с юга загадочные и буйные степные ветры. Стал чувствовать он непрочность, зыбкость вокруг. Переяславское княжество представлялось ему теперь утлой лодчонкой посреди бушующей водной стихии. Куда унесёт её по воле свирепых волн, найдёт ли он, незадачливый лодочник, путь в тихую, спокойную гавань?
Всеволод вздыхал, макал гусиное перо в чернильницу, с какой-то обречённостью и равнодушием выводил очередную строку: «Поганых посторожи. Деревни и сёла оборони. Если набег случится, шли гонца. Огни зажигай на башнях...»
Наконец, он отпустил печатника и слуг, задул свечу и медленно поднялся со скамьи.
Распахнул ставни окошка, вдохнул в лёгкие свежий после дождя прохладный воздух, глянул ввысь, в ночное звёздное небо, потом перевёл взор на тёмные тени деревьев в саду, уловил тихое стрекотание сверчков в густой траве. Вдали раздавались молодые весёлые голоса, слышался смех, мужской и женский.