— Умели, поганые ироды, делать! — злобно проворчал Святополк и, достав из-за пояса топор, с силой вонзил его остриём в древо.
— Получай, Перун, вражина языческая! — Он с яростью рубил крепкую древесину. Удар за ударом. Пот катился градом, спина стала мокрой, а Перун всё стоял несокрушимо. Наконец, дерево затрещало. Отделившись от туловища, круглая серебряная голова тяжело рухнула на землю и покатилась по траве.
Святополк устало присел на пень. С трудом подняв тяжёлый слиток, он вожделенно прошептал:
— Теперь ты мой. Не отдам никому.
На небе догорала вечерняя заря, и казалось княжичу, будто это заканчивается целая эпоха, навсегда уходит в прошлое старая языческая вера, а с ней — жестокие волхвы и обезглавленный идол, который всё ещё упрямо стоял под елью, прикрытый густыми хвойными ветвями.
Глава 29СВАДЬБА В ЧЕРНИГОВЕ
Весёлым гулом встречал Чернигов гостей. По кривым улочкам носились, вздымая клубы густой осенней пыли, расписные нарядные свадебные возки. Радостно перекликались тоненьким перезвоном серебряные колокольчики, слышались задорные припевки скоморохов, гремели литавры, лилось стройное пение хора. И повсюду — смех, улыбки на румяных здоровых лицах.
По велению князя Святослава прямо на торговую площадь выкатили огромные кади с медами, раздавали нищим и голодным рыбу, овощи, печенье.
Так, на широкую ногу, всем городом хотел отпраздновать Святослав свадьбу своего первенца Глеба.
Всеволод с сыном не без труда пробрались сквозь толпы людей к каменному княжескому дворцу. Их встречали поясными поклонами бояре, среди которых мелькнуло на мгновение спокойное продолговатое лицо Яровита, затем на крыльцо вышел сам князь Святослав, весь какой-то бесформенный, расплывшийся, исполненный важности и самодовольства. Он сухо расцеловал брата и племянника и пригласил их в палаты.
«Странно, а Изяслава не позвал на свадьбу. Не к добру это», — пронеслось в голове Всеволода, когда он шёл по широкой, светлой галерее с толстыми изузоренными резьбой столпами и говорил обычные пустые приветственные слова Святославу и разряжённой в ромейский аксамит юной княгине Оде.
Шедший за ними следом Владимир натянуто улыбался. Он уже знал, что невеста Глеба — та самая девушка, Роксана, которую они со Святополком встретили тогда возле терема Вышаты.
Запала в сердце паробка занозой светлоокая красавица, ещё не видел он её в свадебном багряном одеянии, но уже живо представлял, как плывёт она лебёдушкой, как оборачивается, чуть щуря смеющиеся лукавые глаза, с виду серьёзная, но вся словно бы залитая, наполненная изнутри светом жизнерадостности и неуемного веселья. И когда сели за столы, уже не спускал глаз Владимир с Роксаны. А она, столь близкая и в то же время очень далёкая, видно, заметила его и слегка улыбнулась пухленькими алыми губками. Боже, как было бы сладко прикоснуться, пусть хоть на краткое мгновение, к этим губам, ощутить их нежность и аромат, перенять эту её жизнеутверждающую весёлость, пусть наивную, но всё же такую притягательную! Но нет, княжеские дела, заботы, — Владимир понимал и чувствовал со всей неизбежностью, — отодвигают уже и отодвинут потом, после навсегда его от этих свежих, простых ощущений и переживаний. Ждёт его иная стезя, иной путь.
— Чего сидишь, яко жених?! — смеялся вкусивший излиха мёду Святослав. — Пей, ешь, не робей, сыновец! В шкуре жениха ещё, даст Бог, побываешь!
Щёки Владимира окрасил густой румянец смущения. А к нему уже подходил тем часом сын Святослава, Олег, такой же, как и Владимир, подросток, почти ровесник его, поднимал чарку, чокался, хвастливо рассказывал о соколиной охоте и обещал подарить доброго коня.
Под крики «Горько!» светловолосый красавец Глеб жадно и страстно целовал Роксану. Владимиру стало отчего-то обидно и неприятно, он потупил очи и готов был в сие же мгновение выскочить из-за стола, убежать, укрыться где-нибудь подальше, пусть хоть в глухой лесной чащобе.
Он с нетерпением ждал конца ставшего ненавистным пира. Молодых сопроводили в холодные сени, где постелены были снопы. Там должны они будут провести свою первую брачную ночь.
— Отчего грустен? — спросил после Всеволод, когда они с сыном остались вдвоём в отведённом им покое.
— Да так, устал, отче. Шум, гам, — отмахнулся Владимир.
— Вижу, сын, ты глаз с Глебовой невесты не сводил, — строго и спокойно сказал ему отец. — Рано тебе ещё о красных девках думать.
— Да я и не думал, а так... Второй раз её узрел, — пролепетал зардевшийся отрок.
— Вот-вот. Узрел. Смотри у меня. Ну да ладно. Выброси её из головы, Влада. Не о такой невесте надо тебе мечтать. Что там красота? За ней ничего, никого. Дочь дружинника, из бояр далеко не первых. Святослав удумал с простым людом сблизиться, черниговцам своим показать — вот, мол, я каков, не чинюсь, невесту сыну из вашего круга подобрал, одной лишь красы её ради. Важней и опасней здесь другое — черниговские были его на прю толкают. Жаждут обильных зерном и сочными лугами киевских волостей. Потому и горой за него стоят. Силён стал Святослав, слишком силён. Опасно силён.
Последние слова Всеволод говорил, задумчиво разглаживая бороду, скорее обращаясь к самому себе, чем к Владимиру. Ведь паробок, хоть и слушал со вниманием и сосредоточенностью отцовы слова, был всё же в свои годы далёк от высоких княжеских помышлений.
— А в Ромее, ты ж, отче, сам рассказывал давеча[228], как невест на погляд выставляют, — возразил Владимир после недолгого молчания. — Ездят гонцы от базилевса по всем весям, отбирают самых красовитых. И не смотрят — смердова ли дочь, боярска ли.
— Верно. Но у нас тут с тобой не Ромея, сын, не Ромея. Помни об этом. В другой раз ещё с тобой поговорим. А сейчас спать. Ночь глубокая.
Они легли. Под дверью устроился, накрывшись дорожным вотолом, верный Хомуня. Владимир почти сразу заснул, утомлённый переживаниями, Всеволод же, забросив руки за голову, долго ещё взирал в темноту и размышлял о странностях судьбы и нелепом поступке Святослава.
«Не позвал Изяслава. Значит, правда, раздор назревает между братьями. И что же мне? Кого из них держаться? Или... оставаться в стороне, ждать? С Яровитом надо перетолковать. Он всё знает. А если чего не знает, догадывается».
Наконец, веки князя смежились. Он погрузился в тяжёлый, беспокойный сон.
...Наутро Всеволод вызвал к себе воеводу Ивана.
— Вот что, Иване, — говорил он, глядя на простодушное усатое лицо бывалого воина. — Владимиру расскажи о княжеских наших делах, о Ростиславе, поясни о Залесских наших вотчинах. Ничего не скрывай, не утаивай от него, ничего не упускай. Пусть знает и о спорах между Изяславом и Святославом, и о шкодах полоцких князей. Державный муж растёт. А как вернёмся в Переяславль, готовься, в Ростов со Владимиром поедешь. Пора ему на стол садиться. Вроде он и смекалист, и силушкой Бог его не обделил. Самое время. Воевода ты добрый, Иван, в иных прочих делах тоже смыслён. Вот и подскажешь Владимиру, где что нужно будет.
Иван молчал, согласно кивая. Что ж, Ростов, так Ростов. Он давно ждал такого разговора и ничему не удивлялся.
Глава 30КУРЯ НА ИЛЬМЕНЕ
В сенях было прохладно и темно. Сквозь забранное слюдой оконце проникал неяркий утренний свет. Роксана проснулась, сладко потягиваясь, встала, лениво ополоснула лицо водой из широкой кади. Обернувшись, глянула на Глеба. Тот спокойно спал, раскинув в стороны руки. Роксана зачерпнула в ковшик воды и со смехом облила ему лицо. Молодой князь, вздрогнув, вскочил.
— У, шкодная! — вытираясь, погрозил он хохочущей Роксане перстом. — Почто в этакую рань поднялась?
Роксана порывисто бросилась ему на шею, повалила на солому, стала целовать в щёки, в губы, жарко, с пылом неутолённого желания.
— Полно, полно. Али нощью не набаловались с тобою?
— Не набаловались, — мотнула светло-русой головкой молодица.
Копна густых волос упала Глебу на грудь. Он сильными руками обхватил молодую жену, заключил в объятия, с улыбкой взирая на её серые с голубинкой смеющиеся, наполненные восторгом глаза.
Отчего-то Глебу вспомнилась их первая встреча в саду возле дома Воеслава. Оба они стояли тогда смущённые внезапной этой встречей, потом она улыбнулась и спросила:
— Ты Глеб, да? Сказывают, ты смел, силён? Уже на ловы со старшими хаживал? С торками рубился? Правда?
Он кивнул и, в свою очередь с трудом преодолевая растерянность, пробормотал, запинаясь:
— А ты... ты красней всех на свете.
И уже как-то сразу потянулись они друг к дружке, и так стояли долго под высокой яблоней, не замечая вокруг себя ничего и никого, словно пребывали во сне, и чудилось им, что лишь двое их в целом мире. В те мгновения Глеб понял: без Роксаны, её удивительной улыбки, её девичьего обаяния, её юной всепобеждающей красы не будет для него на свете счастья.
Но вскоре князь Святослав призвал старшего сына к себе в палату и долго и обстоятельно говорил с ним, наставляя:
— Нынче времена лихие, сынок. Неровен час, много зла на Руси свершиться может. Изяслав, стрый твой — худой князь. Глуп он, не ему бы стол киевский держать — нет! Покойного батюшку разумею — не хотел котор меж нами. Но неужто ж не ведал он, кому в наследство стольный Киев отдаёт?! И Новгород тому ж Изяславу дал! Эх, отче, отче! Но ладно, что было, того не переделаешь. — Святослав хлопнул ладонью по дощатому столу. — Вот что, Глеб. Покуда поезжай на княжение в Тмутаракань. Ныне Ростислав тамо уселся, верно, по наущению Всеволодову. Дак поди, сгони его. Но помни: по первому моему зову ворочайся. Скачи вборзе шляхом Залозным[229], коней не жалей. Есь у мя одна думка. — Князь понизил голос и лукаво подмигнул недоумевавшему сыну. — Мыслю: не занять ли тебе новогородский стол. Оно, конечно, Изяслав осерчает вельми, да каков в том прок будет, коли новогородцы сами его посадникам путь укажут, а тебя станут просить во князи. А? Дабы не было кривотолков никоих, посиди покуда в Тмутаракани. Я же тем часом с новогородскими мужами тихонько перетолкую. Коли согласятся они, тотчас к тебе гонца пришлю. А в Тмутаракань тогда пущай Роман едет, ему тож ко княженью привыкать пора приспела.