— А ежели Изяслав не дозволит? — спросил Глеб, прекрасно осознавая, в сколь рискованное, ненадёжное дело впутывает его отец.
Святослав понял сомнения сына и, неожиданно громко рассмеявшись, похлопал его по плечу.
— Не бойся, сыне. Ещё как дозволит. Уж его-то я слушать не буду. И тебе скажу: никого из иных князей не слушай николи, мысли своею головою, коли сядешь в Новгороде. Ну, со боярами тамо, со дружиною, оно, конечно, совет держи. Но не торопись николи, всё всегда взвешивай, продумывай наперёд, дабы в лужу невзначай не сесть.
Глеб хорошо запомнил отцовы наставления и советы, лишь последние слова — о торопливости — как-то вылетели у него из головы. Не знал он, не ведал, сколь гибельно и для него, и для многих других обернётся подобная «забывчивость», скольких людей свернёт она на опасную дорожку стяжательства, насилия, преступлений.
Глебу уже рисовался в мечтах Новгород Великий, его многоглавый собор Софии, церкви из серого камня, площади, мост через бурный Волхов, необозримые северные просторы. Скоро наконец получит он настоящий стол.
Но предполагать, строить дерзкие планы — это одно, а учитывать и просчитывать заранее — иное. В честолюбивые думы Святослава и его сына ворвался, словно Илья-пророк на бешеной колеснице, наглый охотник до чужого добра — князь Ростислав. Сильный, смелый, безоглядчивый, единым ударом выбил он из Тмутаракани Глеба и его дружину. Глеб отправился несолоно хлебавши назад в Чернигов, явился к отцу мрачнее тучи, Святослав успокаивал сына, улыбался, говорил:
— Недолго коршуну веселиться. Приуготовлена уже и вложена в лук стрела калёная.
Скорые гонцы полетели в Киев и в Переяславль. Зазвенели доспехами княжеские дружинники, грузились на ладьи и в обозы съестные припасы. Святослав готовился к дальнему походу в Тмутаракань.
Ио поход пришлось отложить — медлили братья, Всеволод жаловался на половецкие набеги, на бескормицу и безлюдье, Изяслав, завязнув в делах на севере, тоже не спешил помогать. Так и жил Глеб в беспокойном ожидании, не зная, как и что теперь будет.
...По челу молодого князя волнами пробежали морщины, улыбка исчезла с его уст.
— Что с тобою? Помыслил о чём худом? — спросила озабоченно Роксана.
— Да нет. Так, припомнилось одно тут.
— Ведаю: о Тмутаракани тревожишься. Забудь, развей кручину свою. У тебя отец есть, дядька Всеволод. Порешат они, как быти, помогут. Да, Глеб, вот что! — Роксана задумчиво приставила пальчик с розовым ноготком к носику. — Боярин один давеча приходил, звал нас с тобою в гости. Ловы, баил, учинит.
— Лада моя! — Глеб невольно рассмеялся. — Коли хошь, не токмо на ловы — на край света увезу тя! Голубица моя ненаглядная!
Уста их снова слились в страстном поцелуе. И не ведали они, не догадывались о будущем, о судьбе, ожидающей их, ибо были обыкновенными земными людьми, пусть вознесёнными на вершины власти. И откуда было Роксане знать, что в ту самую ночь, когда она впервые познала мужа, далеко, в сотнях вёрст от Чернигова, на озере Ильмень бушует буря, гремит гром, и широкая купеческая ладья, качаясь из стороны в сторону, везёт на своём борту двоих людей, с которыми много лет спустя причудливо и нежданно столкнёт её жизнь.
...Чёрное ночное небо прочерчивали огненные змейки молний. Ильмень бешено клокотал, буря ревела, рвались снасти, высокие волны яростно взлетали ввысь, и словно сливаясь в один смертельный клубок, боролись друг с другом две стихии — водная и воздушная. Ветер свирепым Соловьём-разбойником свистел в ушах, разгорячённые усталые лица обжигали брызги.
— Огнь! Поглянь! — крикнули с кормы.
И вправду, вдали стал виден горящий факел.
— Ловать близко! Брег! — обрадованно прокричал один из путников, светловолосый, широкоплечий подросток.
— До него ещё добраться надо и ладью не разбить! — мрачно заметил другой, тонкокостный, долговязый паробок с сильно вьющимися чёрными волосами. Облачён он был в свиту из грубого сукна, всю насквозь промокшую.
Одна за другой почти беспрерывно вспыхивали над озером молнии.
— Не хныць, Авраамка! — перекрывая шум стихии, крикнул светловолосый.
Слова его потонули в страшном грохоте. Судно накренилось, ладейная изба надрывно заскрипела и покосилась.
— Прыгаем в лодку! Погребём! — послышался отчаянный крик кормчего.
— Славята, ты где? — Темноволосый паробок растерялся, с ужасом чувствуя, как ноги его скользят по дощатому настилу.
— Здесь я! Прыгай!
Зажмурив глаза от страха, Авраамка прыгнул. Ледяная волна вмиг накрыла его с головой. Собравшись с силами, он резко вынырнул.
— Руку держи! Тако вот! Хватай весло!
Паробки налегли на вёсла. С каждым мгновением удалялась от них чёрная масса погружающейся в пучину ладьи.
Авраамка истово перекрестился и осмотрелся.
Никого больше рядом, они со Славятой вдвоём в утлом челне. Надо же было так по-глупому попасть в бурю! Уговаривал ведь этого Славяту обождать денёк-два, успеется. Так нет, не терпелось боярскому сынку поскорее воротиться домой — видно, сильно скучал он по родным местам.
Они держали путь из Новгорода в вотчину матери Славяты. Уже несколько лет юные отроки обучались в школе при Софийском соборе. Отчего-то сошлись они, оба такие разные — живой весельчак Славята и всегда серьёзный и задумчивый гречин Авраамка, сын церковного списателя. Славята извечно верховодил, а Авраамка был податлив, никогда не перечил, во всём соглашался с другом; это, наверное, и сблизило их. Теперь, когда кончилось обучение, каждый пойдёт по жизни своим путём, выберет свою стезю, а дружба былая, память о школьных летах сохранится на всю жизнь. И хотели отроки немного побыть вместе, беззаботно половить рыбу, выйти на охоту в пущи — когда ещё удастся такое. Поехали в вотчину к Славяте, да вот, надо же, попали в бурю.
С проклятиями и ругательствами они подплыли, вернее, их вынесло к низкому, поросшему густым лесом берегу. Резкий толчок, лодку разбило о прибрежные камни, перевернуло, отроки попадали в воду и кое-как, борясь с волнами, достигли песчаной гряды.
Авраамка сильно ушиб о камень колено, упал и взвыл от боли и отчаяния.
— Полно, полно, вставай, — стал ободрять его Славята. — Повезло нам.
Прихрамывая, Авраамка нехотя поплёлся по песку, в мыслях кляня себя и Славяту за безрассудство.
— Места здесь Перун ьи, — говорил Славята, когда они, раздвигая колючие ветви елей, пробирались через лес. Ветка больно хлестнула Авраамку по щеке.
— Чертовщина какая-то! — злобно сплюнул он, вытирая ладонью капельки крови.
Буря стихла, за лесом занялась алая заря, пробившаяся сквозь громаду серых тяжёлых туч.
По узкой тропке паробки выбрели к полю, за которым завиднелись деревенские избы с курящимися белыми дымками над ними. Послышался крик петуха.
— Ну вот, поцти мы и дома. За пригорком терем матушкин. Обсохнем, поедим, отоспимся. — Славята устало потянулся.
На лице Авраамки промелькнула вымученная улыбка. Славята одобрительно хлопнул друга по плечу.
...Боярыня Гордята всплеснула руками, увидев мокрых и жалких отроков.
— Господи, и откель же вы такие?!
Сенная девка, не выдержав, прыснула со смеху, глядя на насупленные, усталые лица школяров и их порванную во многих местах одежду.
— А ты що ржёшь, полоротая?! Ступай-ка баньку истопи! — прикрикнула на девку боярыня.
Вскоре уже вымывшиеся и переодевшиеся в чистое паробки сидели за столом в горнице.
Боярыня, подперев кулаком румяную щёку, расспрашивала Авраамку:
— Куды ж ты топерица, отроце?
— За отцом вослед, в списатели подамся.
— Талан у его, попы бают, — усмехнулся Славята. — Далеко парень пойдёт.
Авраамка покраснел от смущения и потупился.
— Ну що ж, талан — енто добро. Талан тя и прокормит. А потом, кто его ведает, как поворотит, — вздохнула боярыня, глядя на икону и крестясь.
Авраамка, отложив ложку, сотворил то же.
Глава 31СТРАХИ И МОЛИТВЫ ГЕРТРУДЫ
Нещадно хлеща коня, Хомуня галопом мчал по мёрзлому ноябрьскому шляху, петляя между присыпанными свежим снегом грядами прибрежных холмов. Внизу, под кручами, ярился и клокотал непокорный Днепр.
За спиной остались маленькие речушки (их он проскакивал сходу), сёла, деревеньки, жители которых, упреждённые о половецком набеге, срывались с мест и спешили упрятаться в окрестных лесах.
Короткий отдых, привал; конь с запавшими боками, весь в пене, жадно пьёт студёную речную воду, и снова неистовая скачка — только ветер свищет в ушах да отчаянно бьётся сердце в груди.
Наконец, впереди показался Киев со свинцовыми куполами церквей и изузоренными киноварью кровлями боярских теремов. Высоко в хмурое небо вдавались золотые кресты, проплывали перед взглядом Хомуни верха сторожевых бойниц и башен. Его встретили люди из Изяславовой дружины, велели сойти с коня и следовать к дому воеводы.
Молодой Путята Вышатич, порывистый и резкий в движениях, ходил, звеня боднями, взад-вперёд по горнице. Был он в дощатой броне, на поясе в тяжёлых ножнах висел меч. Булатные пластины на груди отражали яркое пламя свечей в серебряных подсвечниках, висящих повсюду на стенах.
— В силе тяжкой идут поганые Правобережьем, — говорил срывающимся голосом Хомуня. Перед глазами его всё плыло и кружилось после неистовой многочасовой скачки.
— Деревни жгут, городки сторожевые. Обирают землю. Ведаю: сил ноне много у тя под рукою, воевода. Мыслит великий князь воевать Ростислава, идти на Тмутаракань. Так вот, думаю — с Ростиславом успеется. Не повести ли рати, комонные и пешие, на поганых, на Искала? Недовольно ли волкам рыскать по земле нашей?!
— Тебе ль советовать?! — рявкнул Путята. — Вот хожу здесь, не знаю, чё и деять. Князь-от в Турове ноне, на полюдье, как на грех. Оно бы и лепо — выступить на поганых. Коли побьём их — тогда слава, честь. Но вдруг, не приведи Господь, что не так? Приедет великий князь, спросит: «Почто рать сгубил? Рази ж я тя, Путята, супротив половцев посылал?» Что отвечу?