— Воевода, они не сожидают отпора. Думают, как в Переяславле будет. Даже сторожей не выставляют, — устало прохрипел Хомуня. — Налететь надоть. И пешцам в топоры ударить. Богатую добычу возьмёшь, полон освободишь. Дело верное.
Путята молчал, в задумчивости ходил по горнице, потом вскинул голову и, супясь, коротко отрезал:
— Пойду, скажу княгине, тысяцкому. Ты здесь побудь, пожди.
Он быстро вышел за дверь.
«Токмо б задницу свою прикрыть! Тьфу! — в сердцах сплюнул Хомуня. — Ну и воевода!»
...Великокняжеский столец пустовал. Гертруда сидела слева от него, скрестив на груди руки. Сейчас она казалась жалкой, перепуганной, с надеждой и отчаянием смотрела она на лица бояр, на Путяту, на тысяцкого Коснячка, на четырнадцатилетнего Святополка. Она не знала, что и как делать.
Говорил Путята, как всегда, осторожный и скользкий:
— Может, сперва сторожу наладим, выведаем?
— Хомуня — верный человек, воевода. Он сакмагон князя Всеволода, хорошо знает степь, — возразила, покачав головой, княгиня.
— Надо идти, Путята, — раздался звонкий, дрожащий от волнения голос юного Святополка. — Подумай, сколько награбил Искал! Сколько у него сребра в возах, рухляди разноличной, злата!
Гертруда недовольно поморщилась.
«Этому только золото да серебро подавай. И в кого такой сребролюбец выдался?! — с презрением подумала она о Святополке. — Недавно вон перстень с голубым камнем самоцветным выцыганил, припрятал».
Воевода и бояре как-то разом замолкли, вопросительно уставясь на великую княгиню.
Гертрудой овладел страх. Она поняла: предстоит принимать нелёгкое решение, сейчас, здесь, немедля! В мыслях прокляла Изяслава — надо ж, укатил на своё полюдье! Будто не ведает, что творится вокруг!
Стараясь придать голосу твёрдость, она промолвила, до боли в пальцах стиснув подлокотники кресла:
— Велю выступать. И комонным, и пешцам. И да благословит вас Всевышний на труд ратный!
Бояре поднимались со скамей, отвешивали Гертруде поклоны, она сидела бледная, тяжело дыша, сейчас особенно сильно ощущая своё одиночество и беззащитность.
Когда они вышли, она разрыдалась, вытирая слёзы шёлковым платком.
...Вечером бесшумной тенью скользнула Гертруда, закутанная с ног до головы в монашеское одеяние, в ропату к отцу Мартину. В ропате она долго стояла на коленях, шепча по-латыни молитву.
Старого Мартина била жестокая лихорадка. Поддерживаемый служками, он устало сел на широкую скамью за стол и, с трудом ворочая беззубым ртом, с присвистом, тяжело дыша, принялся наставлять свою духовную дщерь:
— Тебе надо идти в поход вместе с войском. Меч в руках держать ты можешь. В гуще боя делать тебе нечего, а вот показать, что ты, великая княгиня Киевская, здесь, вместе с ратниками — это надо. И направь гонца в Переяславль, к Всеволоду. Прикажи передать, что нуждаешься в его советах и помощи. Вот и посмотришь, любит ли ещё он тебя.
Гертруда томно вздохнула, согласно кивнув. На глазах её заблестели слёзы.
— Мне тяжело, отец, правда, тяжело. Боюсь за сыновей. Не на кого опереться. Коснячок — продажен, Путята — о себе только думает, Мстислав — жесток, не имеет в сердце милосердия, Святополк — волчонком растёт. Корыстолюбив, алчен, жаден до золота и рухляди.
— Делай, как полагаешь нужным, дочь моя, — продолжал, будто не слыша её слов, Мартин. — Тебе тяжело — да, но и раньше не было легче. Ничего не бойся. Береги сыновей. Помни о римской Церкви. Встань над другими княгинями, над князьями, будь великой не только по титулу. Твои шляхтичи головы за тебя положат. Старайся, чтобы и руссы тоже готовы были умереть за твою честь. Наверное, скоро не будет меня с тобой, дочь. Последние годы, чую, хожу я по этой бренной земле. Но радостно мне смотреть на тебя — ты умна, ты настоящая госпожа, Гертруда. Только укроти свои страсти, помни — это они помешали тебе покорить сердце князя Всеволода. Не допускай больше таких ошибок.
Мартин осенил княгиню крестом, а Гертруда, расплакавшись, дрожащими устами приложилась к его сухой, сморщенной руке.
Глава 32МЕСТЬ ХОМУНИ
Рати шли берегом Днепра под завывание холодного северного ветра. Впереди на конях ехали двое: Путята, продрогший до мозга костей и проклинавший всё на свете, в том числе и себя, за то, что послушал княгиню, и Хомуня, спокойно и уверенно указывающий воинству путь по заснеженным холмам.
Святополк, хмурый и сосредоточенный, держался чуть позади. Время от времени он поправлял мёрзнувшей на лёгком морозце рукой плосковерхий шелом, сжимал холодную рукоять сабли и, вскидывая голову, смотрел вдаль. Перед мысленным взором княжича вставал вражий стан, рабыни с золотыми браслетами и ожерельями, дорогие шелка на просторных возах. Всё это будет его добычей, он никому не отдаст своего богатства. Чего только этот Хомуня не торопится?! Надо подъехать, сказать, чтоб поспешил... И зачем это мать увязалась за ними?! Какой толк во время сечи от баб!
Княжич в нетерпении кусал уста.
...Позади конной рати шли пешцы. Впереди полка на вороном скакуне важно гарцевал тысяцкий Коснячок. Рядом в крытом возке, окружённая доброй сотней гридней, шляхтичами и немецкими баронами, ехала Гертруда. Через узкое оконце она взирала на озарённую слабыми лучами ноябрьского солнца степь.
Панцирная броня, тяжёлая и неудобная, сковывала её движения. Холопка советовала переодеться, снять с плеч опостылевшее железо, но княгиня молча закачала головой: нет. Так ей было спокойней.
Стало холодно, всё тело бил озноб. Гертруда натянула на руки кольчужные рукавицы, набросила на плечи поверх брони подбитый изнутри мехом плащ, велела положить рядом с собой меч, подняла его, примериваясь, привыкая к рукояти — вдруг доведётся схватиться с погаными? На душе было тревожно, подумалось о посланном к Всеволоду гонце. Пока из Переяславля не было никаких известий. Откликнется ли Всеволод? Ей хотелось, чтобы он отозвался, пришёл, помог ей. Хотя... Говорят, всё Переяславское княжество разорено, Всеволоду не до их забот. Но ведь Хомуня пришёл же оттуда, с Левобережья. Правда, у Хомуни свои счёты с половцами, они убили всю его семью. Жену, малых детей изрубили на куски саблями! Ужас какой! Гертруда испуганно поёжилась...
Со Снови вернулись сторожи, сказали, что половцы, ополонившись, идут берегом реки, охраны у обозов нет, идут налегке, не ждут нападения.
Путята отдал короткие приказы: гридням — оберегать как зеницу ока княгиню, тысяцкому — идти следом за комонными с пешим полком, ударить по поганым в топоры.
— С Богом, други! — торжественно заключил он, обращаясь к дружине. — За мною!
Вихрем понеслись всадники, разрезая воздух, только комья снега летели во все стороны из-под копыт.
— Главное — не дать им развернуться. Наскочить, посечь — в прямой схватке они не сдюжат. Кони у их голодные, медленные, — бросил на ходу Хомуня. — Да вон и они!
Впереди у окоёма показались фигуры комонных воинов в аварских шеломах и широких мохнатых шапках. Воевода Путята, чуть придержав коня, выхватил из ножен меч и дал знак к битве.
В глазах паробка Святополка промелькнул страх. Это там, вдали от поля брани, думал он о богатом полоне, теперь же у княжича в голове блуждала совсем иная, трусливая, мысль — как бы уберечь свой живот[230].
— Эй, гридни стольнокиевские! — крикнул заметивший робость Святополка Хомуня. — Княжича поберегите!
Киевская дружина налетела на врага сомкнутой лавой, с яростной быстротой. Половцы не успели развернуть свои боевые порядки, многие так и не вскочили на коней и вынуждены были рубиться пешими. На берегу скованной льдом узенькой Снови закипел бой, неистовый, отчаянный и дикий. Одни мстили за сожжённые сёла и городки, за уведённых и проданных в рабство на невольничьих рынках полоняников, за погубленных родных, другие защищали награбленное добро и своё право на разбой и набеги.
Стоял над рекой свист сабель, скрежет железа, раздавались крики и стоны раненых и умирающих.
Хомуня, пробиваясь сквозь толпу степняков и круша булатным мечом направо и налево, искал глазами солтана. Вот красный, с дорогим узорочьем, солтанский шатёр на одном из возов. Кто-то из руссов выбил копьё из рук нукера. Хомуня спрыгнул с коня и бросился внутрь шатра. Никого нет — только рабыня испуганно жмётся к войлочной стенке.
— Где Искал?! — схватив за грудки раненого нукера, грозно прорычал по-половецки Хомуня. Страшен был его вид — всклокоченная борода, сизый шрам через всё лицо, искажённое дикой ненавистью.
— Там... там, — указал задыхающийся от боли и ужаса нукер.
Отшвырнув его прочь, Хомуня в одно мгновение впрыгнул обратно в седло и ринулся к берегу, где подоспевший пеший полк теснил половецких ратников к самой реке.
Наконец! Сердце Хомуни забилось в предвкушении сладостной мести! Он заметил Искала. Солтан что-то яростно кричал своим воинам, брызгая кровавой слюной, и хлестал плетью статного аргамака[231]. Хомуня, проложив себе дорогу несколькими ловкими ударами меча, обрушился на солтана чёрным коршуном.
В снег полетела кривая половецкая сабля. Искал с разрубленным черепом, выпустив из рук поводья, покачнулся и грузно упал с коня. Одно мгновение, вспышка, один добрый удар — а как долго ждал его Хомуня! На душе у него стало вдруг как-то сразу пусто и уныло, ожесточение и ярость его схлынули, он стоял над телом поверженного солтана, тупо глядя на расплывающееся вокруг его головы по снегу кровавое пятно.
Он жил ради мести — за свою жену, за детей, — а теперь, когда месть свершилась, стало одиноко, беспросветно и тоскливо. Даже ветер, которого он до сих пор просто не замечал, внезапно пронизал всё тело холодом.
...Половцы были разбиты. Святополк бегал по лагерю, срывал с убитых и пленённых солтанских жён дорогие украшения, прятал за пазуху, радовался прибыткам. Дядька, боярин Перенит, едва поспевал за княжичем, крича ему вослед: