...Обратно ехали в возке, Всеволод приложил к больному колену лёд и сидел, вытянув ногу вдоль скамьи. Мало-помалу полегчало.
— Дай-то бог ушибом отделаться, — промолвил князь, устраиваясь поудобней.
В дорожной печи играли языки пламени, потрескивали дрова. Гертруда сидела напротив него, изредка взглядывая в забранное слюдой оконце.
— Мне было страшно! — призналась она. — Ведь этот лось... Он мог тебя искалечить... И даже убить! Не представляю, что бы я делать стала... Мне так одиноко, Всеволод! Вот у тебя — семья, как семья. Жена, дочь. А я... Мой муж месяцами пропадает на войне или на охоте. Мои старшие сыновья — они каждый как-то сам по себе. Мстислав — он часто излиха груб. Святополк — хитрый, сребролюбивый. Господи, почему они уродились такие?! Один Пётр-Ярополк — моя надежда. Ты знаешь, Всеволод, я хочу, чтобы у меня, как и у тебя, была ещё дочка. С нею, я думаю, мне станет легче. Вот мы с Рихезой были вдвоём у нашей матушки, Риксы. И всё время жили при ней до замужества. Все вечера проводили вместе. Делили все трудности. А теперь... Я на Руси, Рихеза в уграх... Овдовела, живёт с сыновьями в Нитре. Часто пишет. А тебе? Шлют послания Елизавета, Анастасия, Анна — твои сёстры? Анна у вас была красавица. Королева Франции.
— Анна меня младше двумя летами. Анастасия — та самая старшая. На семь лет меня старше, — отозвался Всеволод. — С Анною вместе росли, почитай. А Анастасия за нами присматривала по материному наказу, следила, чтоб не баловались. Иной раз и розги в руки брала.
Он улыбнулся, с теплотой вспоминая своё новгородское детство.
— Ах, князь! Если бы я знала! — Гертруда вздохнула и горестно качнула головой. — Если бы хоть увидела тебя чуть пораньше! Я бы уговорила брата Казимира не за Изяслава — за тебя меня отдать!
— Но я был ещё совсем подростком в ту пору. Помню день твоей свадьбы в туровской деревянной церкви. Ты стояла, такая красивая, вся набелённая, нарумяненная. Впрочем, ты столь же красива и теперь.
— А я тебя даже не заметила. Нет, кажется, видела. Ты стоял со свечой чуть позади князя Ярослава. Ещё я подумала: какой хорошенький отрок. Не догадалась тогда, что ты — княжеский сын. А потом, спустя несколько лет, мы повстречались в Новгороде. Помнишь, как ты учил меня русской грамоте? — Гертруда неожиданно рассмеялась. — А я не слушалась, издевалась над тобою, один раз ущипнула, вдругорядь расцеловала в щёки. Ты зарделся, яко паробок, стал оглядываться по сторонам, не заметил ли кто. Как я тогда хохотала!
Всеволод ничего не ответил, смолчал, прикусив губу.
«Ещё скажи, сколько полюбовников у тебя в Новгороде было! И потом, после...» — подумал он с раздражением.
Вспомнился ему богатырь Ростислав и та щель в двери, куда привёл его пронырливый евнух.
Нет, хватит, довольно с него этих пустых и ненужных разговоров. Через пару дней воротится Гертруда в Киев, и всё... всё между ними кончится.
Было некоторое сожаление, но его легко пересиливали вновь усилившаяся боль в колене и глухое глубокое, словно выворачивающее душу наизнанку, презрение.
Глава 34ВОЗВРАЩЕНИЕ ВЛАДИМИРА
В летней чуге[233] с короткими рукавами и алой вышитой огненными змейками рубахе, верхом, во главе молодшей ростовской дружины подъезжал Владимир к Киевским Горам. Без малого год не был юный княжич на юге Руси — с поздней осени и до лета пропадал он в дальнем Залесье. Окреп, возмужал вчерашний паробок, силушкой палились его длани, огрубели, измозолились и почернели от поводьев ладони, обветрилось и покрылось бронзовым загаром лицо.
Тяжек, многотруден путь через брынские чащобы, еленские болота, окские крутяки. Встречала путников повсюду стена глухого леса, по ночам ухал над головами филин, выли в пуще волки, ревели медведи. Владимир привыкал спать на сырой земле, подкладывая под голову, по примеру предков, конское седло, привыкал к незатейливой, грубой пище, к простоте в одежде и к постоянному чувству опасности. Чуть что, десница сама безотчётно тянулась к острой сабле на боку.
Ростов встретил князя-отрока звоном колоколов. Город был маленький, словно бы игрушечный, сказочный, бревенчатые стены отражались в прозрачной воде озера Неро. Из Ростова Владимир ездил в Ярославль, в Суздаль, побывал на Белом озере. Вместе с воеводой Иваном ставил он посадников из числа верных отцу, князю Всеволоду, людей; назначал тиунов и вирников; повсюду оставлял отряды оружных ратников. Укреплялась власть княжеская в дальнем Залесье, за долги попадали в кабалу и работали на княжеской ролье вчерашние свободные общинники-людины — охотники, рыбаки, бортники, пахари. Торговые ладьи бороздили речные просторы, полнились товарами и сребром княжьи скотницы и одрины[234].
Радостно было у Владимира на душе — жизнь текла своим обычным порядком, изо дня в день, из месяца в месяц. Правда, замечал порой юный князь неприветливые, насторожённые взгляды крестьян-закупов, полные скрытой угрозы; видел отчаяние на лицах жёнок с малыми детьми, одетых в убогое тряпьё; жалко становилось до жути, дрожь брала, страх сковывал сердце, но знал он, понимал, помнил сказанное когда-то отцом: всем мил не будешь, не угодишь. Не бывает так, чтобы закон и порядок устраивали всех.
Весной, как только схлынули талые воды и установился сухой путь, прискакали гонцы от отца. Всеволод велел передать сыну: ему надо покинуть Ростов и как можно быстрее выехать в Киев.
В чём причина спешки, Владимир не мог понять. Душу грызла тревога, он торопился, гнал коня, не замечая ни зеленеющих дубрав, ни седины северных красавиц-берёз, не слыша пения птиц. В волнении стучало в груди сердце: что там, в Киеве? Успокаивал отрока воевода Иван. Говорил он, как всегда, мягко и веско:
— Никоей беды не створилось. Иначе повелел бы князь Всеволод полки собирать, пешцев, дружину старшую. Верно, какой стол новый для тебя выспорил у братьев.
Понемногу спокойствие воеводы передалось Владимиру, он заулыбался, нахмуренное чело его разгладилось.
В Киевский детинец они въехали поздним вечером и остановились на новом Всеволодовом подворье. На недоумённые настойчивые вопросы сына князь Всеволод с хитроватой улыбкой уклончиво отвечал:
— Не торопись. Завтра всё узнаешь.
Бодрый вид отца окончательно снял с души Владимира тревогу. Уставший после долгой дороги, он как лёг, так мгновенно и заснул, и снились ему широкие поля с густыми перелесками, высокие земляные валы со сторожевыми бревенчатыми башнями и ковыльная степь с порхающими в выси жаворонками.
Утром Владимира разбудил воевода Иван.
— Вставай, мил свет. Князья тя кличут. В терем великокняжеский ступай, на совет, — молвил воевода. — Святослав нощью из Чернигова прискакал. Слухай, о чём толковать они будут, да запоминай крепко-накрепко. То на всю жизнь те наука.
...В просторной Изяславовой палате восседали на обитых бархатом скамьях вокруг стола князья Киевский, Черниговский и Переяславский. Владимир скромно устроился на краю скамьи, но Всеволод, поманив его перстом, усадил рядом с собой, по левую руку.
Речь держал Святослав Черниговский.
— Пора, братья, пора промыслить нам о лиходее Всеславе, — горячо убеждал он братьев. — Вовсе обнаглел сей супостат! Всякую совесть потерял! Давеча на Плесков нагрянул, яко разбойник, яко зверь дикий, да, благодарение Господу, расшиб чело о плесковские стены. А ныне князь полоцкий ещё пущую пакость учинил: взял копьём и пограбил Новгород! Сказывают: людей в полон увёл, иконы вывез, потиры[235] церковные! Отнял у новогородцев один погост[236]. Не пойти ли нам на него?
— Воистину, совсем обнаглел Всеслав. На Смоленск метит, — тихим голосом добавил Всеволод.
— Бают, язычник он истый, в Бога не верует, на голове повязку чародейскую носит, на шеломе — знак поганый, а в лесу особый пень отыскивает, переворачивается возле него три раза чрез голову и волком обращается, — продолжал Святослав, разглаживая свои рыжие вислые усы.
Владимиру сделалось страшно от этих слов. Он не мог себе представить, как живой и здоровый человек может оборотиться волком. А ещё подумалось, как всё-таки странно: в глухом лесу, окружённый зверьём, с малочисленной дружиной, в любой миг готовый к схватке со свирепыми разбойниками или хищниками, он не ощущал никакого страха, а сейчас сидит здесь, в тепле и холе, в княжеской палате, и всё тело бросает в дрожь. Нет, дивно, чудно устроен человек!
— В Смоленск не мешало бы воеводу опытного послать, — снова ворвался в стройную речь Святослава осторожный Всеволод. — Оборонить надо город. Думаю, ясны вам, братья, помыслы Всеслава. Хочет он перекрыть торговый путь из варяг в греки. Испокон веков ведь через Смоленск ладьи купеческие хаживали. Нельзя никак лиходею в лапы смоленские волости отдавать.
Всеволод пристально всматривался в лица братьев. Не догадаются ли, к чему он клонит? Святослав, кажется, смекнул, ибо, тщательно скрывая в усах лукавую улыбку, спросил:
— Не темни, брате. Сказывай прямо: кого мыслишь в Смоленске посадить?
— Воеводу Иоанна Жирославича. Муж разумный, в ратном деле смыслён. Владимира же, думаю, посадим на смоленский стол. Почитай, седьмой год, после смерти брата нашего Игоря, князя там нет. Сынок же мой уже большой, пора ему стол давать. И воеводе легче управляться будет, и Владимир многому научится. — Всеволод ласково провёл ладонью по выгоревшим на солнце рыжеватым сыновним волосам. — Да и неспокойно сейчас в Смоленске. Поделили мы город между собой на три части, чему ни бояре, ни чёрные люди не рады. Боюсь я, как бы за Всеслава они не встали.
Изяслав, до того хранивший молчание, покачал головой:
— Дак ить и моим сынам пора столы давать. Почто Владимира мыслишь в Смоленск посадить, а не моего Мстислава, брат?