— Против твоих сыновей ничего не имею, — спокойно ответил ему Всеволод. — Только думал я, что прогоним Всеслава из Полоцка, туда и посадим Мстислава.
— Депо, лепо, — кивнул Изяслав, поглаживая бороду.
«Сказать или не сказать глупцу?! — беспокойно размышлял Святослав. — Ну что за дурень ентот Изяслав! Эк же ловко Всеволод отвадил его от Смоленска! Полоцк невестимо, возьмём аль нет, а Смоленск — вот он, под рукою, бери. А скажешь — Всеволод обиду затаит. Рази ж мне от того польза? Нет, коли хощу я сесть в Киеве, коли мечтаю стать первым на Руси, а Глеба в Новый город устроить, надлежит со Всеволодом жить душа в душу! Он, глядишь, когда и подмогнёт. Изяслав же — чёрт с им! Коли своей головы нету, на чужую полагаться — пустое».
— Станем же собирать дружины и ополчение, братья, — предложил Святослав, оторвавшись наконец от своих дум. — Зимою, когда снег ляжет, в кривскую землю идти мочно. Да и степь покуда покойна. После Искаловой гибели нету боле охотников средь зимы набег учинять. Вот и надоть в феврале, аще не студёно особо будет, и выступить нам ратью из Турова за Припять. Никуда, лиходей, не денется. Али отдаст грабленое, али ратиться ему с нами придёт. Владимир же пущай в Смоленск езжает. По нашему зову смолян да ростовцев приведёт в подмогу.
— Прав ты, — согласился Изяслав. — Доколе ж нам терпеть крамольника сего? — Он развёл руками. — Разом бы с им и покончить.
— Одна тут только есть трудность, братья. Побить Всеслава надо нам успеть до весны, до распутья. Когда реки разольются, дороги развезёт, какая уж там будет война, — предостерёг братьев Всеволод.
— Воистину тако! — тотчас с готовностью поддержал младшего брата Святослав.— А потому пущай каждый из нас не мешкая идёт в свою волость и собирает дружину и полк! — заключил он.
Князья один за другим встали. Вслед за отцом торопливо, словно боясь отстать от старших, вскочил со скамьи и Владимир. Обняв сына за плечи, Всеволод провёл его к себе в покои.
Весь вечер они сидели вдвоём за крытым алым ромейским бархатом столом. Всеволод наставлял Владимира:
— Не теряй никогда зря времени, сынок. Утром же завтра выезжай в Смоленск.
Глядя на заметно возмужавшее обветренное лицо сына с пушком над губами и на подбородке, он с улыбкой добавил:
— Многому ты уже научен. Знаю усердие твоё в языках, в ратном деле тоже ты не последний, но тебе ещё предстоит обучиться главному — править людьми. Будь со всеми одинаково добр и вежлив, но не спускай никому лиходейства. Больше перенимай у старших, особо у воеводы Ивана. Уразумей: жизнь наша сложна и трудна. Тебе уже тринадцать. Быстр бег времени. — Князь вздохнул. — И один Всевышний ведает, что ожидает нас. Ну, ступай, верно, с Богом. В Смоленске наберёшь дружину, пешцев. И жди грамоты моей. Укажу в ней, что вам дальше делать.
Он трижды перекрестился и облобызал сына.
Утром Владимир наскоро собрался в путь, благо молодшая ростовская дружина, упреждённая воеводой Иваном, уже была наготове. Перед отъездом княжич прошёл на хоры собора Софии, выслушал молитву, а когда возвращался, у самых врат встретились ему в сопровождении сонма боярынь разряженные в шелка Гертруда и Ода с набелёнными лицами и подрумяненными щёчками. Владимир невольно залюбовался красотой юной Оды, её походкой и хитроватыми серыми глазками. Всходя по высоким ступенькам лестницы, Ода приподняла подол платья, и взору княжича предстали маленькие, обутые в сандалии ножки, словно выточенные искусным мастером из мрамора.
— Куда путь держишь, Владимир? — пропищала тоненьким голоском Ода, лукаво улыбнувшись.
Владимиру вдруг сделалось настолько неловко, что он покраснел и опустил голову, пробормотав:
— В Смоленск, светлая княгиня, на стол княжеский.
Хорошенькое личико Оды просияло от удовольствия. Ещё бы, её назвали светлой княгиней при этой противной, злой Гертруде. Глаза Оды будто говорили Владимиру: «Всё, что хочешь, сделаю для тебя».
— О, как прекрасно! — внезапно воскликнула она, захлопав в ладоши. — Как бы я хотела уехать с тобой! Но нет! Сиди тут, жди, когда Святослав увезёт в свой Чернигов!
Она капризно поморщилась и передёрнула плечами.
— У каждого из нас своя судьба. Неси крест свой, княгиня, — холодно ответил ей Владимир, замечая, как вмиг потускнело её лицо и надулась розовая губка.
«Девочка неразумная! — подумал он. — Господи! Наставь и просвети рабу свою заблудшую!»
Наскоро простившись с княгинями, юный Владимир поспешил на площадь и взобрался на подведённого дружинником вороного коня с длинной густой гривой.
Почему отвернулся он сейчас от Оды, столь милой и ласковой? Потому что Ода ветрена, непостоянна и капризна? Или... Владимир до мельчайших подробностей помнил давешний разговор в Изяславовой палате. Князь Святослав! Такой большой, сильный, могучий, властный, грозный во гневе. Зачем делать его врагом, зачем ссорить этого великана с отцом? Ведь Ода его жена, и Святослав наверное знает, как она хороша собой. А может, потому юный княжич старался сейчас забыть лик Оды, что другое, ещё более прекрасное, лицо с серыми, как лесные северные озёра, глазами, навсегда потерянное для него, но такое, которое невозможно забыть и выбросить из памяти, вставало перед его мысленным взором?
Он сам, если б кто спросил, не смог бы ответить на эти вопросы, ибо, лишь раз обернувшись и увидев, как Ода и Гертруда, стоя у решётчатого окна в боковой башне собора, машут ему платочками, через мгновение уже перестал думать и об Оде, и обо всём том, что осталось у него за спиной.
Ветер свистел в ушах от бешеной скачки. Дружинники и воевода Иван не отставали от своего князя и только за городом, в поле, следуя его примеру, перевели коней на шаг. Воины оживлённо переговаривались между собой.
— Развратницы сии латинянки! — покачал головой Гюрята, старший дружинник, темноволосый полный человек лет пятидесяти. — Ишь, стервь, ещё задом крутит и платье задирает, дабы ноги видны были.
— Зато экие ножки! Небось Гюрята, загляделся. Да, рыженькая-то что надо девка! — мечтательно причмокнул языком Столпосвят, молодой воин с насмешливыми голубыми глазами.
— Да тебе не по зубам, — угрюмо заметил, скривив рот, Годин, ратник с глубоким сабельным шрамом на левой щеке.
Дружинники громко захохотали.
— Вот тако и позавидуешь князю Святославу, — сквозь смех вымолвил сотник Рагуйло.
— Чему завидовать? Девчонка ещё, а уж, поди, и мужу неверна. Худой женой будет, — с грустной усмешкой сказал Гюрята. — По моему разуменью, князья наши уж шибко на иноземок глядят. Лучше б на славянках женились, на своих. На Руси ить что ни баба, то и цветок.
— Будто у нас неверных жён нету, — возразил хмурый Годин. — Тоже, поди...
— Глуп ты! — сердито перебил его воевода Иван. — Хотя б при князе юном языки попридержали за зубами, лиходеи. Рази ж в бабах дело? Женитьба князьям надобна не для того вовсе, о чём вы тут баили соромно. Оно, конечно, к лучшему, еже жена и хозяйство ведёт, и мужа свово любит, души в ём не чает, и мать справная. Но важней тут иное — браки княжьи ради блага Руси вершатся! Уразумели?
— Ну-ка, поясни, воевода. Туги мы на ум, не шибко-то тя разумеем, — попросил Столпосвят.
— Ну вот, к примеру, Владимир Святославич, прадед твой, княже, оженился на греческой царевне, Анне. Для чего, вопрошу? Не по любви же, не красы ейной ради — не видал ить её ни единого разу до венчанья — а потому как заручиться надоть было соузом с братом её, базилевсом Василием. Окромя того, показать хотел князь, сколь Русь наша велика и могуча, еже царевна сия строптивая, коя со всего свету женихов отвергла, безропотно пошла за князя русского. Стали нас тогда всякие тамо германцы, франки, фрязины[237] уважать. Вот вам пример. Для князя Владимира Святославича благо Руси превыше всего было. Вот, княжич, и запомни на будущее, как ожениться надумаешь. — Воевода рассмеялся. — А их не слухай, — указал он на воинов. — Люди простые, как язык развяжется, так всяких глупостей и наболтают.
Владимир молча кивнул. Грусть заполнила его душу, когда медленно ехали они берегом Днепра и жёлтые опавшие листья громко шуршали под копытами коней.
Будто переворачивался мир. Вроде всё, как раньше, как обычно, а совсем иначе. Смоленск — новый стол, новый, неведомый поворот в жизни! Сердце отрока стучало в волнительном ожидании.
Глава 35УЖАСЫ ВОЙНЫ
В небе над Меньском полыхало огненное зарево. Багряные отблески метались по истоптанному копытами снегу, искрились, мелькая на льду замёрзшей Свислочи, падали на разгорячённые лица. Взятый копьём город отдан был на поток княжеским дружинам. Всеволод, стуча зубами от холода и кутаясь в тёплую шубу, неторопливо верхом въехал в городские ворота. Глазу открылась леденящая душу картина — всюду были истерзанные тела. На укутанных снегом улицах стояли, подмерзая, лужи крови. Слышались радостные громкие крики победителей, глухие стоны раненых, горестные вопли и стенания захваченных в полон. Навстречу Всеволоду попался воин из переяславской дружины. Хищно ощерившись, он волок за косу упирающуюся жёнку. Рядом рослый черниговец рубил наотмашь саблей мужика, судорожно сжимающего в руках дубину. Чуть поодаль двое киян[238] тупыми концами копий подталкивали в спины группу одетых в жалкие рубища подростков. Из домов волокли утварь, лари с добром, дорогие сосуды, вели захваченную скотину. Всеволод резко натянул поводья и поворотил в сторону. Горестно, жутко было на душе. Но разве мог он здесь что-либо изменить? Разве это в его силах? Ну что — приказать, запретить, взывать к совести, напоминать о Боге? Да кто станет его слушать, ведь и пошли-то за ним и его братьями, прельстившись обещаниями добычи и большого полона! Давеча на совете Изяслав ещё предлагал начать с менянами переговоры, боялся пролить кровь, но Святослав и четверо его сыновей, жадные до чужого добра, переспорили, перетянули, убедили, что надо идти на штурм. Он, Всеволод, отмолчался, он не хотел портить отношений ни с одним из старших братьев и лишь кивал головой, думая о том, сколько же русичей сгинут под саблями и стрелами. И разве виновны они, что Всеслав рассорился со своими двоюродным и дядьями, что ограбил и пожёг он Новгород, что ходил осаждать Плесков?! Почему за грехи одного должна нести ответ вся земля?