Любое дело, любой свой поступок, любой шаг надо заранее осмысливать, подготавливать, пусть бы на это уходили даже многие годы.
Вот был богатырь — весёлый, красивый, смелый, дерзкий, нетерпеливый, пылкий, юный — и нет его более на свете. Как же странно устроен этот бренный и жестокий земной мир!
Глава 38СМЕРТЬ МАРИИ
На низком резном столике мерцала лампада, на стенах красовались хорезмийские ковры, дорогие греческие паволоки, шелка, в углу топилась муравленая[248], выложенная изразцами печь.
Всеволод, в чёрном долгом платне, безмолвно сидел у ложа жены. Мария умирала, медленно, тяжело, князь слышал её прерывистое хриплое дыхание, подходил к ней ближе, наклонялся, хотел сказать что-нибудь ободряющее, успокаивающее, но тотчас из-под беличьего одеяла выпрастывалась тонкая, горячая рука, отстраняла его, с уст княгини срывалось:
— Уйди... Варвар... Скиф... Дикарь.
И Всеволод вспыхивал на мгновение гневом; отшатнувшись от этой руки, как от змеи, уходил, садился поодаль, смотрел на пламя свечи; в тёмных больших глазах его загоралась, бродила доселе невысказанная никому, даже самому себе, мысль: «Она уходит, умирает. Она стала лишней в моей жизни, стала помехой. Выполнила своё назначение, возвысила меня, сделала зятем базилевса, родила сына. На этом кончается отведённая, отмеренная ей Всевышним на Земле дорога».
Нет, прочь эту мысль! Всеволод недовольно нахмурил чело и вдруг содрогнулся, почувствовав, как холодок ужаса, страх бежит по его спине: «В латинство впадаю, мыслю о предопределении»...
Он вспомнил читанные когда-то в юности трактаты Блаженного Августина о ничтожности человека, о том, что вся жизнь его определена и расписана заранее, что человек не властен что-либо изменить в своей судьбе, он не имеет свободы воли. Когда рождается он, раб Божий, то уже известно наперёд, попадёт душа его в рай или в ад.
Против подобных умозаключений всегда восставал Всеволодов разум, он в мыслях яростно спорил с Августином, пытался доказать, что нет, человек — не ничтожество, не пылинка на путях бытия. Пусть жалок и слаб он, но имеет свою волю, может сам менять свою жизнь. Хотя, воистину, многое зависит в ней от случая, от обстоятельств, и есть на свете Провидение Божье, и оно помогает и должно помочь ему, пока ещё просто князю, владетелю пограничной с Дикой Степью волости, достичь вершин славы и земного величия.
Мария глухо застонала, стала шептать что-то невнятное.
«Отходит. Пора попа звать». — Всеволод молча сделал знак челядинке.
Когда та стремглав юркнула за дверь, князь подошёл и склонился над умирающей, вслушался в её бессвязную, неразборчивую речь.
Княгиня бредила, металась в горячке, но вдруг сорвались с её уст сквозь бред ясные и твёрдые слова:
— Будь ты проклят! Ты убийца, враг! Ненавижу!
Лицо Марии передёрнулось, исказилось от боли, она приподняла голову, широко раскрыла глаза, обвела ничего не видящим взором покой и откинулась обратно на подушки.
Вскоре после полуночи Мария испустила последний вздох. Всеволод, отрешённый, задумчивый, смотрел на её холодное, воскового цвета лицо и беззвучно шептал заупокойную молитву. Рядом, склонив голову и горестно сжимая уста, стоял Владимир. На цветастом ковре билась в рыданиях Янка, которую напрасно старалась утешить старая горбоносая гречанка — кормилица усопшей.
В эти тягостные часы Всеволод начинал ощущать, что со смертью жены, нелюбимой им и не любившей его взбалмошной и вздорной женщины, словно уходила, истаивала часть его жизни. Он не понимал, почему, но чувствовал, твёрдо знал, что отныне всё будет совсем по-другому, изменится мир вокруг, и сам он, Всеволод, тоже изменится. Уверенность и покой в душе его окончательно схлынут, на место их придёт бесконечная череда трудных забот и тяжких свершений, и он верил: ждёт его впереди земная слава, власть — то, о чём говорил когда-то отец, князь Ярослав. Но достичь славы и власти будет трудно — ох, как трудно!
Вдруг спустя всего несколько часов после последнего вздоха жены смерть её стала представляться Всеволоду событием мелким и ничтожным, таким, через которое надо просто вот так взять и перешагнуть, равнодушно и смело. Князь сам удивился и ужаснулся своим мыслям.
Глава 39ДЕВЫ ИЗ ПАМЯТИ
Как было положено, Всеволод год носил траур по умершей, клал поклоны в церквах, ставил свечки и заказывал молитвы за упокой её души, вносил богатые вклады в окрестные монастыри. Но время шло, и надо было думать о новой жене. Хотелось, конечно, выбрать себе невесту такую, чтоб жить с ней душа в душу.
Летними вечерами, когда зной и дневную суету сменял лёгкий, слабый ветерок, приятно освежающий разгорячённое лицо, любил князь, широко раскрыв ставни, грустно смотреть на сверкающие в далёкой выси загадочные звёзды, на тёмный сад внизу, под окном, на луну, серебристым сиянием освещающую спокойную речную гладь. Иногда он поднимался на бревенчатую крепостную стену, полной грудью вдыхал чистый воздух и взирал на дальние степные просторы. Тишина и покой царили на порубежье, но были они непрочны и обманчивы — где-то рыскали по бескрайним ковыльным равнинам, взбираясь на курганы, половецкие отряды, зорко следили они за русскими княжествами, как хищные коршуны за желанной добычей.
В душу закрадывалась тревога, Всеволод гнал её прочь. Снова, в который раз ощущал он щемящее сердце одиночество, пустоту, ходил по утихшему терему, погружался в чтение книг, посылал грамоты сыну в Смоленск. С грустью думал: вот сын уже вырос, получил стол, скоро заведёт свою семью. У сына другая будет жизнь, совсем другая.
Врывался в ночную тьму весёлый девичий смех. Всеволод подходил к окну, вглядывался в синеющую мглу, и возникали перед ним, выплывали из глубин памяти картины прошлого. Вот он, совсем юный — едва пушок пробивается на подбородке — с братьями Святославом и Игорем едет по пыльному шляху. Перед ним — высокий берег Днепра, круто обрывающиеся вниз скалы, а навстречу им выплывают в хороводе юные девы, одни — в повойниках, убрусах[249], другие — простоволосые, с туго заплетёнными длинными косами, все — в ярких праздничных саянах. Как притягательны, свежи, прекрасны их румяные лица, стройны станы! Братья проехали дальше, а он остановился, как вкопанный, поражённый этой так внезапно открывшейся ему сказочной красотой, и стоял, смущённый, не зная, как теперь быть и что сказать.
Девы смеялись над ним, дразнили, зазывали, он брусвянел[250] от стыда и молчал, только сердце в груди стучало тревожным набатом, возникало в нём неведомое доныне чувство, соприкасался он с иным, новым для себя миром.
Давно это было, затерялось в памяти, а теперь вот вспыхнуло, всколыхнуло душу, столь свежо и ярко, словно было вчера.
И подумалось: «К чёрту богатство боярское! К чёрту Гертруду — любострастницу гулящую! Вот взять бы в жёны простую деву, такую же, как те, из памяти, любить её, не знать, не ведать никаких хлопот и кручины». Хватит с него Марии — надменной дурочки, помешавшейся на своём знатном происхождении.
Но тотчас же одёргивал себя Всеволод. Не его доля — те девы, он — князь, и княгиня его должна быть тоже не простого, но знатного и богатого рода. Всё чаще взор Всеволода обращался на юг, в бескрайние половецкие степи, и понимал он: надо крепить мир на русском порубежье, нужны тесные соузы с мирными половецкими коленами, нужно входить в степной мир, в степную жизнь, становиться там своим, близким, необходимым...
Средь зимы на берега Донца в дальний путь отбыло из Переяславля пышное посольство. Хану донецкой орды Осеню везли богатые дары — скору[251], мёд, ожерелья, ткани с дорогим узорочьем, золотые блюда и много другого добра. Посольство правил боярин Ратибор. Предлагал он хану мир, дружбу и просил для своего князя руки его дочери.
В начале весны Переяславль наводнили всадники в мохнатых бараньих и лисьих шапках, в панцирных коярах и доспехах из кожи, в сафьяновых сапогах, богато отделанных серебром, плосколицые и узкоглазые. Половецкие смуглые девы с бедовыми чёрными глазами, весёлые и смешливые, сменили строгих чопорных приближённых жешцин покойной княгини. И сразу — шум, гам пришёл на княж двор, к великому неудовольствию Всеволода. Но он терпел, как терпел и ярость маленькой Янки, которая, гневно стуча ножками в ромейских сандалиях, выговаривала отцу:
— Стыд, позор! На поганой женишься, князь! Мать была царевна, высокого рода, дочь императора, бабка — крулевна, а ты? Почто нисходишь до грязи такой, до смрада вонючего?! Не нашей веры она, не нашей крови! Что, добрых невест не сыскать на свете?!
Всеволод сердился, запирал дочь в её покоях, но всё было тщетно — бурлила в Янке горячая греческая кровь.
Владимир — тот отнёсся к женитьбе отца спокойно — он был старше сестры и многое в свои годы уже понимал. Вдумчиво и холодно выслушал он отцовы слова.
— Степь надо утишить, умирить, сын. Пусть хоть одно колено, одно племя будет соузно и мирно Руси. Когда-нибудь пригодится нам хан Осень со своими ордами, крепко пригодится. Неспокойно теперь стало на земле нашей. — Всеволод подавил тяжёлый вздох и развернул перед сыном широкий свиток пергамента, испещрённый красными, чёрными, синими красками. Внизу голубел, врезаясь берегами в серую телячью кожу, Эвксинский Понт, выше широкой синей жилой извивался Днепр, красной полосой были очерчены границы Переяславской земли.
— Великая сила у половцев, — говорил Всеволод. — Населили они всю степь от Дона до Дуная. Смотри вот. В луке Днепровской обитают половцы лукоморские, выше — по обоим берегам Днепра у порогов — живут половцы приднепровские, главный хан у них — Тогорта, кочевья их тоже прилегают к нашим землям. За Орелью — половцы заорельские, кочуют они между рецами Орелью и Самарой. В степях между Донцом и Торцом сидят орды нашего будущего родича, хана Осеня — это половцы донецкие. Но самые лихие и опасные из них, сыне, те, которые обитают на Дону, донские. Оттуда, с Дона, ходил жечь наши города и сёла проклятый Искал, чтоб он изжарился в аду, там и теперь зарождаются набеги, злоба дикая, там собираются в кулак толпы бешеных всадников. Тяжело с ними сладить, одному Переяс