Не, брате! Не створит ничтоже. Всё ж таки родич он нам, не поганин какой, — постарался успокоить брата Святослав.
— Вот и Изяслав то же самое говорил, — мрачно заметил Всеволод.
...Владимир, не проронивший ни слова за время их толковни, смотрел на стрыя искоса, с недовольством.
— Поганые-то грабят уже и мои земли, — быстро перевёл Святослав разговор на другое. — Мыслю, соберу дружину, пешцев, пойду на них.
— И сколько же дружины и воев под рукой у тебя? — Всеволод горько усмехнулся. — Ну, тысячи две-три от силы наскребёшь. А их, половцев, — тьма тьмущая!
Святослав насупился.
— Скажу те тако, Всеволоде: у страха глаза велики! Не хошь — что ж, беги дале, ищи покоя!
— Спасибо тебе за совет, братец. Правда, когда ушёл ты с Альты с дружиной, моим советам не внял. Прощай.
Махнув Владимиру, Всеволод спустился с крыльца.
— Княже! — догнал его у ворот детинца сакмагон Хомуня, встревоженный, со всклокоченными волосами, в покорёженной во многих местах кольчуге.
— Что тебе? — недовольно спросил его Всеволод.
— Княже! — с мольбой в голосе повторил бывалый воин. — Служил я те верою и правдою много лет. Дозволь в Чернигове остаться! Биться с погаными хощу! Уж коль сгину, дак сгину!
Всеволод окинул любимца пристальным взглядом, тяжело вздохнул и, хлопнув его по плечу, с горечью ответил:
— Ну что же. Удерживать тебя не могу. Иди, Бог тебе в помощь.
...Оставив за спиной Чернигов, Всеволод и Владимир с остатками своих дружин помчались дальше на восход, против солнца.
Мелькали по сторонам дороги леса, поля, холмы, проплывали мимо сёла и деревеньки с церквушками и кладбищами, мутилась под копытами вода в маленьких речках.
Страха в душе у Всеволода не было, не было почти и стыда, хотелось одного — уехать подальше, чтоб перевести дух, осмотреться, осмыслить произошедшее.
Лишь в Курске, на дальней границе со степью, в холодном старом доме местного старосты, продуваемом всеми ветрами, почувствовал себя Всеволод в безопасности, но когда, казалось, можно было как-то успокоиться и обустроиться, нахлынуло на него горькое отчаяние.
Вот жизнь проходит, а он, князь Хольти, так и не свершил в ней ничего значительного, великого! И кто же он теперь?! Несчастный изгой! Что может быть горше?! А как же пророчество покойного князя Ярослава? Даже не верится в него сейчас, в таком жалком положении.
«Но нет, надо верить, надо ждать, пробьёт ещё час мой! одёрнул себя Всеволод и в мыслях обратился к Богу, страстно взывая: — Помоги, Господи!»
Тем часом уже скакали по Черниговской земле, загоняя коней, первые вестники.
— Поганые Десну перешли! Рыщут под Сиовском! Осадили было Нежин, да не по зубам, видать, вышел кус! — бодро сообщали биричи на площадях.
Равнодушно выслушивал тревожные вести князь Переяславский.
Обхватив голову руками, он думал совсем о другом: «Погибла Русская земля! Неужели ни мне, ни Владимиру не княжить более?! Нет, Владимира надо послать в Залесье. Пусть хоть он, если доберётся до Ростова, избежит тяжкой участи изгоя!»
Вызвав к себе сына и воеводу Ивана, Всеволод объявил им своё решение:
— Настала пора ехать вам в Ростов. Бояре лихоимствуют там, обирают простой люд, распустились совсем. Тиуны дани не шлют в том числе, в каком надо. Сам я тут пока останусь. Если что переменится к лучшему, даст Бог, в Переяславль вернусь. Может, пройдёт, пронесётся гроза, солнце снова над Русью выступит.
Ошеломлённый, Владимир смотрел на отца широко раскрытыми глазами.
«Вот сколь переменчиво и зыбко всё в мире, — думалось ему. — Ведь вроде совсем недавно сидел себе в Смоленске, и в мыслях не было, что придётся бежать чуть не чрез всю Русь».
...Выехав из ворот Курска, пятнадцатилетний Владимир обернулся и долго махал издали рукой стоящему на забороле возле приземистой деревянной бойницы Всеволоду.
Теперь — понимал молодой князь — наверное, нескоро, один Бог ведает когда доведётся ему снова встретиться с отцом и воротиться в родные, близкие сердцу места. Ничего не поделаешь, такова княжеская доля. Русь велика, и поэтому приходится пробираться через глухие дебри, чащи, болота. Трудности повсюду ожидают человека на жизненном пути.
Но молодой князь не боялся никаких трудностей, верил, что всё обойдётся, и веру эту поддерживал неотлучно бывший при нём воевода Иван.
...Вскоре Владимир с немногими своими спутниками углубился в глухую, дремучую пущу. Взору юного князя предстали знаменитые Брынские леса, воспетые в былинах — воистину, тёмный, нелюдимый край. Нигде не слышно было человеческого голоса — только щебетали на деревьях птицы да по ночам раздавался в чаще зловещий вой волков. Дорога, и та становилась нехоженой, бугристой, прямо как лесная тропинка, а порой и вовсе приходилось пробиваться с мечом в руке сквозь густые заросли.
Одна мысль не давала молодому князю покоя. Наконец, решившись, он высказал её воеводе Ивану:
— Скажи, воевода, ведь неправедно поступил князь Изяслав, не давши людинам оружья и коней? Я мыслю, князь должон с людьми ладить, но не в прю вступать в час лихой. На то он и правитель. Аще неправ, вразуми мя, воевода.
Иван ничего не ответил. Он лишь тяжело вздохнул, передёрнув плечами, а про себя подумал: «Вот молод совсем Владимир, а экие мудрые слова сказывает. Чует сердце, славные дела ждут его».
Глава 42СПАСЕНИЕ ЯРОВИТА
На западе заходило солнце, тусклым багрянцем озаряя злосчастное поле брани на Альте. Мертвенная тишина нарушалась лишь криками хищных птиц, которые слетались из близлежащих дубрав и с жадностью набрасывались на такую лёгкую, доступную им добычу, ведь десятки воинов — руссов и половцев, навсегда остались лежать на этом поле.
Вот могучий киевский богатырь, упавший навзничь на жёлтую, иссушённую степную траву, раскинул в стороны руки и словно погрузился в сон. Глаза его, широко раскрытые, невидяще смотрели на тёмное вечернее небо и низкие густые тучи, гонимые ветром на север, на Русскую землю. И так же, как и тучи, уже где-то неслась по дорогам Руси безжалостная и стремительная половецкая конница. Чёрный ворон подлетел к мёртвому, сел на голову, вцепился острыми когтями в щёку и принялся с наслаждением выклёвывать глаз — любимое своё лакомство.
Неподалёку в скрюченной позе, с искажённым злобой лицом возлежал половецкий воин, поражённый в живот длинной стрелой. Руки его, уже холодные, сжали в предсмертной судороге древко стрелы, пытаясь, видно, вырвать её из тела. Но не успел половец, смерть опередила его и словно надела страшную маску на лицо, изуродованное глубокой раной. Хищные острые зубы степняка выставились наружу и, казалось, ещё могли заскрежетать в лютом остервенении.
В двух шагах от половца валялась отрубленная рука, плавающая в багровой луже крови. Здесь же, обхватив друг друга в смертельных объятиях, застыли два воина, русский и половец. Вдали, в глубине поля выставлялся обломок некогда длинного копья и чуть заметно покачивался, будто живой, под порывами ветра.
Внезапно послышался едва уловимый шорох, и один из воинов, доселе хранивший гробовое молчание, издал глубокий вздох и зашевелился. Вот он приподнялся на локте, опасливо поглядел по сторонам; с трудом, опираясь на огромный прямоугольный щит, встал и, шатаясь и тяжело, с присвистом, дыша, побрёл к видневшемуся вдали в закатных лучах берегу реки. Левая рука его бессильно повисла вдоль туловища, из плеча тонкой струйкой текла кровь, шлем на голове был весь покорёжен и изломан. Наверное, только по изорванному в клочья дорогому плащу да панцирному нагруднику можно было узнать в этом воине со всклокоченной чёрной бородой, некогда холёной, а теперь растрёпанной на ветру, видного черниговского боярина Яровита.
Когда отходили с поля грядущей сечи полки Святослава, упросил он князя оставить его здесь со своими людьми, помочь дружинам Изяслава и Всеволода. Не разделял боярин мыслей и чаяний своего князя, а в лихой час хотел показать всем, и в том числе Изяславу со Всеволодом, что не такой он, как прочие черниговские были.
Святослав равнодушно усмехнулся и отпустил его. Едва успел Яровит воротиться в лагерь, как налетела на его маленький отряд озверелая орда. Долго рубились при свете факелов, сильный удар сбил Яровита с коня, он упал на полынное поле и больше уже ничего не помнил.
Очнулся боярин от острой, колющей боли в плече. Долго лежал, собирался с силами, смотрел на хмурое вечернее небо. Раненое плечо сильно кровоточило, малейшее движение причиняло резкую боль.
Обмыв рану речной водой и кое-как перевязав её обрывками плаща, боярин в раздумье опустился на землю. Чёрные глаза его выражали тоску и обиду на горькую судьбу, но порой в них неожиданно вспыхивали живые искорки, думал он, что теперь ему делать и как бы поскорей пробраться к своим.
«Вот так, один посреди убиенных, — с грустной улыбкой подумал он, оглядывая поле. — Надо, однако же, коня где-то искать».
Он устало поднялся с земли и медленно пошёл по полю, опасливо озираясь. Ни единой души живой, трупы и трупы.
Яровит с отвращением пнул лопавшуюся под ноги отрубленную половецкую голову в аварском шеломе и отогнал от себя обнаглевшего жирного ворона, который так и норовил сесть на раненое плечо. Закрыв в отчаянии ладонью лицо, боярин свернул в небольшую рощицу и...
— О, Боже, Ты всемогущ! — не удержался он от радостного восклицания, увидев перед собой низкорослого степного конька, спокойно жующего жухлую траву.
— Нет ли кого рядом? — Яровит огляделся. — Слава Всевышнему! Верно, этот конь от табуна отбился или хозяина в сече потерял.
Почуяв незнакомца, конёк злобно заржал. Яровит подошёл к нему и погладил здоровой рукой по густой чёрной гриве.
— Дикий, необъезженный, на него и сесть-то трудно будет. И седла нет на коне. Половцы ведь без сёдел скачут.
С превеликим трудом он забрался на сопротивляющееся животное, но проклятая скотина яростно забила копытами и понесла, норовя сбросить вершника. Несколько раз Яровит был близок к земле, перед глазами его качалось небо, колыхались степные травы, мелькали придорожные камни и кочки. Всё же кое-как ему удалось удержаться верхом на коне. Изрубленный шелом остался лежать неведомо где, плечо нестерпимо заныло, ладонь здоровой правой руки стёрлась в к