После Гертруда рассказывала ему, сидя в горнице:
— Голь совсем обнаглела! Управы на неё никакой! Ух, добраться б до них! Всех бы под меч!
Она грозила невидимым врагам кулаком.
— Излишне перегнули палку киевские бояре. И Изяслав, твой муж, во всём им потакал, — елейным голосом ответил ей Всеволод. — Резы брали великие, разорили многих купцов и ремественный люд. Вот и дождались лиха на свои головы. Во всём мера нужна, княгиня.
— Мера?! Да с ними чем ласковей и мягче, тем они наглей! Видел, в чём я приехала?! В овчине вонючей, дымом пропахшей! Вот до чего дожила! — продолжала гневаться Гертруда.
Её радость обретения свободы схлынула, она ругалась и грозила, ненавидела и жаждала мщения!
И Всеволод, взглянув на неё, вдруг ясно и чётко осознал, насколько же далека и насколько чужда ему эта женщина, сидящая рядом, но живущая словно совсем в ином мире, полном низменных чувств и буйства страстей. Что находил он в ней раньше, какую прелесть? Куда притягательней Анна, молодая, полная женского обаяния, покорная, во всём послушная. Но такая ли тихоня нужна ему, князю? С Анной, по сути, и говорить-то не о чем. Нет, и Анна — совсем не то, нету в ней ни дерзости, ни молодого задора, ни светлой северной красоты, такой, как у тех молодиц из глубин памяти.
Но что об этом думать? Время ли? И стоит ли вообще мучить себя, задавая глупые, бессмысленные вопросы, на которые невозможно отыскать правильных ответов? Будь что будет.
Всеволод удивлялся сам себе и пожимал плечами.
Глава 48СТРАХИ ВСЕСЛАВА
Недобрые вести с западных рубежей покатились в Киев весной, через семь месяцев после восстания.
— На Волыни, — оповещали облепленные грязью скорые гонцы, — объявился Изяслав. Ведёт он с собою Болеслава, князя Польского, охотника великого до чужого добра, а с ним рать большую. Уже в Дорогобуже[263] Изяслав. Конюх его любимый убитым там найден был. Рассвирепел от сего князь, поклялся отмстить вам. Особо старшой сын еговый, Мстислав, гневен. Не может простить, как вы скотницу княжую грабили.
...Для киевлян наступили тревожные времена, ведь с каждым днём враг приближался. По обычаю, исходящему из глуби веков, кликнули вече, зазвонив в тяжёлый раскатистый колокол на Туровой божнице. Оставляя повседневные дела и хлопоты, люди стекались на Подол, на широкую торговую площадь. Бурными радостными возгласами встретили они поднявшегося на степень[264] хмурого Всеслава. В нём видели простые ремесленники и смерды защитника от притеснений бояр и ростовщиков. Откуда им, бедным и неразумным, было знать, какие помыслы таятся в душе могучего телом полоцкого князя? Но если бы могли собравшиеся на вече получше присмотреться, то заметили бы они, как непривычно подрагивают руки Всеслава, сколь бледен он, как испуганно оглядывают площадь его светлые красивые глаза.
— Пойдём, укажем Изяславу путь с Киева!
— Помрём, но ляхов во град не пустим!
— Пущай убираются отсель[265], лиходеи! — раздавалось в толпе.
Всеслав плотно сжал губы.
«А аще Изяслав победит? Тогда что? — пронеслось у него в голове. — Лишусь всего. Но ещё хуже, ежель сей же часец о том молвить. Убьют, раздерут прямь на площади! Скажут: предал, изменил Всеслав! Сгину тут на потеху ворогам! Ну да рази ж криком дела вершатся?! Кричи, не кричи, одно ясно: не удержать Киева простолюдинам! Эх, ежель бы Гертруда с Анною тут были! Тогда знал бы, что деять? А тако? Проворонили, псы! Топерича что ж? Бояре все за Изяслава стоят, ныне попрятались кто куда. Клир[266] тож супротив стал: не по ряду, мол, князь, стол занял. Положиться не на кого. Одни монахи печерские, да каков толк от их?! Что ж деять остаётся? Бежать бы, бежать отсель в родной Полоцк! Тамо жена младая, лебедица белая, верно, ждёт — не дождётся, все слёзы уж выплакала, сыны малые по отцу скучают».
Широкоплечий, рослый гончар Онфим, выступив вперёд из толпы, прервал невесёлые думы Всеслава.
— Мыслю, други, идти нам нать супротив Изяслава, супостата! Укажем ему путь сызнова, коли единого раза сему лихоимцу мало было! — прокричал он громовым басом, потрясая в воздухе здоровенным кулаком. — Пущай собе ступает, откудова пришёл!
— Верно сказываешь! — дружно поддержали люди.
— А ты как мыслишь, княже? — спросил молодой кузнец Любомир.
Всеслав внезапно вздрогнул. Срывающимся голосом, с трудом шевеля бледными губами, он выговорил:
— Мыслю я... Да, други... Противу Изяслава идти... Выступим же.
Всё тело его пробирала мелкая дрожь.
— Погромче, не слышно ничтоже! — крикнул Онфим.
Всеслав собрался с духом и выпалил, стараясь придать голосу уверенность:
— Я с вами заедин! На Изяслава пойдём! На ляхов!
— Добре, добре молвишь! — послышались из толпы одобрительные возгласы. — Веди нас, княже!
На Подоле дружно закипела работа. Кузнецы ковали мечи, щиты, копья и раздавали их всем желающим вступить в ополчение. Недостатка в последних не было. Даже женщины и подростки вооружались, примеряли доспехи, учились натягивать тугую тетиву лука.
Всеслав, обхватив голову руками, восседал в палате княжеского терема возле настежь распахнутого окна. Он со страхом слушал доносившийся издали шум приготовлений и готов был тотчас же бежать куда угодно, лишь бы подальше от этого страшного и дикого киевского люда.
«Что за рать будет? Сброд один. Даже воеводы приличного, и того нету! Бежать, бежать надоть от сих смутьянов!»
Поздним вечером в княжеский дворец пришли Любомир и Онфим, оба в добрых кольчугах, с мечами в обшитых сафьяном ножнах.
— Люд градской послал нас к тебе, княже, — молвил, прокашлявшись, Онфим. — Промыслим же, когда б нам выступить. Весь Киев, яко один человек, по твоему зову подымется!
А всё ль готово? Не забыли ль чего? — спросил Всеслав, пытаясь через силу улыбнуться.
— Рать оружная наготове стоит. Коней, правда, не хватает. Но ничего, и пешие сгодятся.
— Ну, стало быть, поутру и выступим, — устало вымолвил Всеслав.
— Да как же поутру, аще ворог рядом! — вспылил молодой Любомир. — Не хоть, тако и скажи! Выезжай с Киева на все четыре стороны! Не держим!
— Вельми ты смел, погляжу я! — рассердился Всеслав и, встав с кресла, щурясь, пристально посмотрел на богатыря Онфима. — Нешто прямь сей же часец выступать?! Нощь ить на дворе?
— Да, тако нать, княже, — подтвердил Онфим.
Нет, не верил он во Всеслава, нечто змеиное, предательское читалось в его холодном лице с боязливо бегающими белесыми глазами.
— Ладно, — вздохнул Всеслав. — Собирайтесь, други...
Тою же ночью ополчение покинуло Киев и подошло к Белгороду[267], небольшому сторожевому городку на низком берегу спокойного Ирпеня.
— Изяслав в Возвягле, — принесла недобрые вести сторожа.
— Надоть лагерем стать, укрепиться, стены кое-где подновить. Чай, плотники средь нас сыщутся, — посоветовал Онфим. — Как, княже?
Всеслав согласно кивнул.
В Белгороде тотчас начались приготовления, беспрестанно слышались стуки топора, звон железа, громкий говор. Всеславу стало жутко.
«Пора, пора бежать! Не кончать же жизнь в порубе! А вдруг выдюжат смерды?! Что с того? Пройдёт лето-второе, и меня погонят вослед Изяславу распоясавшиеся сии голодранцы!»
С такими мыслями в голове Всеслав крадучись покинул свой шатёр и, затаив дыхание, стал осторожно пробираться вдоль крепостной стены. Отряд верных полочан крался за князем следом.
От сердца отлегло, когда он заметил впереди узкий пролом. Скорее! Надо спешить!
Князь бросился к конюшне, вывел, держа под уздцы, могучего вороного, любовно похлопал его по морде и в мгновение ока взмыл в седло. Конь вместе со всадником сходу перелетел через разломанную стену, чуть задев подгнившие брёвна, и ринулся вдаль, окунаясь в синюю мглу ночи.
Почти ничего не видя вокруг, Всеслав с трудом определил по звёздам путь. Приостановив бег скакуна, он беспокойно прислушался. Погони не было. Князь перевёл дух и пустил коня рысью.
...Утром киевляне обнаружили, что Всеслава в лагере нет.
— Вот он, перевет княжой! — в сердцах воскликнул Любомир.
— Чего ж ты хотел? — горько усмехнулся Онфим. — Сказано ить: князь — ворог!
Глава 49РЕШЕНИЕ ВЕЧА
При вести о бегстве Всеслава в лагере повстанцев воцарились уныние и растерянность. Тщетно Онфим, подходя к затухающим кострам, у которых сидели угрюмые ополченцы, пытался ободрить людей — лишь злые насмешки встречали его повсюду.
— Что, получил благословенье княжое?!
— Вона каков Всеслав! Чародей! Заяц трусливый!
— Ещё на вече видать было!
— Надобно, братцы, в Киев воротиться. Сызнова вече кликнем, порешим, как далее быти.
В конце концов и сам Онфим впал в отчаяние. Слишком мало было у киевлян сил и слишком много нашлось среди них тех, кто предпочёл спрятаться и отсидеться, подобно Всеславу, за чужими спинами, издалека с насторожённым любопытством следя за развитием событий.
«Теперь, — понял умудрённый опытом гончар, — восстание обречено. Да было оно, собственно, обречено на провал с самого начала, ибо не отыскалось среди киевлян вождя, человека, который повёл бы за собой всю эту массу обездоленных, замученных поборами людей, который сумел бы поднять на борьбу даже сомневающихся, малодушных, трусливых. Да и мог ли найтись такой вождь — ведь очень уж дики, невежественны, неукротимы были люди, и вряд ли они, даже доведённые до отчаяния, стали бы кого-то слушать. Верили, слепо верили в хорошего, доброго князя, таким видели Всеслава, тоже, как и они, обездоленного, затворённого в сыром порубе, отчаявшегося. Когда же бежал он от них тёмной ночью, как волк из капкана, вконец растерялись, не ведая, на кого и на что им теперь полагаться».