Князь сидел на коне и, прикрывая ладонью от солнца глаза, пристально смотрел на городок, возле которого уже хозяйничали ляшские воины. Был этот Белгород ему ненавистен.
«Здесь укрепиться мыслили, голодранцы распоясавшиеся! Что ж, получайте топерича!» — думал он с тайным удовлетворением.
Сколько позора вынес он, когда бегал по чужбине, испрашивая помощи!
Вспоминая своё унижение, проникался князь лютой злобой, глушил в душе всякое сострадание.
Ляхи разбивали пороками ворота и стены, врывались на Подол, хватали в полон мужиков, баб, детей, целые семьи, жгли дома и ремественные мастерские.
Изяслав взирал на бесчинства соузников равнодушно. Подумалось вдруг о грамоте братьев и о кресте, который пришлось намедни целовать.
Вовсе, если уж честно признаться самому себе, не хотелось ему возвращаться в Киев, думалось порой даже — не уступить ли кому другому, к примеру, Святославу тому же, или Всеволоду, великий стол, но тотчас вставали пред очами сыны — гордые, жаждущие расплаты; бояре, которые, сведав о его слабости, отвернутся от него, и тогда ни Киева, ни чего иного он вообще не получит; ляхи — сегодня соузники, а назавтра невестимо кто, может статься, и вороги.
Изяслав тяжело вздыхал.
Неустанно подогревала, разжигала в нём ненависть к восставшим жена, Гертруда. Она примчалась на Волынь в крытом возке, вся пылающая гневом, горящая жаждой мести.
— Накажи их, казни лютые учини! Чтобы боялись, не смели идти против тебя! — злобно шептала она ему на ухо долгими бессонными ночами в походном шатре.
И Изяслав проникся было уже её ненавистью, её беспощадностью, готов был уже к жестокости, к лютой расправе, но вот приехали послы от братьев, и всё стало по-другому. Не мог, нет, не мог он, князь Изяслав, сын Ярослава, преступить снова чрез святой крест! Один раз преступил, послушал Всеволода, а как всё вышло!
...Гертруда ожидала мужа в веже посреди воинского стана. В плаще из алого бархата, в шапке, украшенной дорогими каменьями, сидела она на раскладном походном стульчике и смотрела на Изяслава с насмешкой и недоверием.
— Что, на поводу у братьев пойдёшь? — спросила она, смерив его презрительным взглядом. — Не накажешь виновных?
— Не могу же, не могу я, Гертрудушка! — морщась, будто отведал чего-то кислого, выговорил Изяслав. — Тогда, подо Ршою, послушал Всеволода, порушил роту, и вот... Киева лишён ныне.
— Хватит нюни распускать! — зло топнула ногой в красном тимовом сапоге Гертруда. — Стыдись! Сыны взрослые видят, бояре, иноземцы! Роту он преступить не может! Ты послушай-ка, что скажу. Как братья велят, так и делай, только наперёд с ратными Мстислава пошли. И я с ним поеду, шепну тихонько. Мстислава упрашивать не надо — перебьёт всех ворогов! Вина на него ляжет, а он роты не давал. Ну! Да говори же ты!
— Творите, как разумеете. Устал я, — слабо вымолвил, вытирая платом взмокшее чело, Изяслав. — Ведать о сём ничего боле не хощу.
Глава 51ЛЮТЫЕ КАЗНИ
Любомир сперва даже не сообразил, что стряслось.
У Подольских ворот наскочили на него сразу несколько оружных ратников, сорвали с седла, выбили из рук меч, поволокли куда-то. Потом дошло: опередили, вороги, не успел он со словесами Святославовыми. А может, и сам Святослав предал — кто знает?
На Бабьем Торжке — площади перед княжеским дворцом — рядами стояли виселицы, между которыми разъезжал с дружинниками весь багровый от ярости старший сын Изяслава — Мстислав.
Раздавались истошные крики — возле поруба, где сидел в прошлое лето Всеслав, палачи, орудуя раскалёнными жигалами, слепили захваченных горожан — тех, кто грабил княжескую скотницу и освобождал полоцкого князя.
Из окна терема следила за расправой Гертруда, вся сияющая от дикого торжества.
Наконец-то, сбылась её надежда, она вернулась домой! Вернулась хозяйкой, а не пленницей! Но теперь — нет, ни за что не простит княгиня своего позора! Пусть получат за свои злодеяния все те, кто подверг её унижениям и страху!
— Вешайте их, и дело с концом! Да поживей! — приказывал в злобе своим подручным Мстислав.
— Пытать их, пытать железом калёным! — крикнула ему сверху Гертруда.
Мстислав кивнул, не желая перечить жестокосердой матери.
«Угожу ей», — решил он и, указывая плетью на Любомира, Онфима и старого косматого волхва, пойманного на Подоле, повелел, злобно усмехаясь:
— Сих троих пытать калёным железом. А после — четвертовать!
— Что ль ты, князь, не чёл «Правды Русской»? — насмешливо спросил, прищурив очи, Онфим. — Нет тамо казни смертной. Али ужо и позабыл, в ляхах сидючи, что дед и отец твои писали?
— Молчи, голодранец вонючий! — Мстислав, размахнувшись, огрел его плетью по лицу.
— Бейте, бейте, нечестивые! Псы! Постигнет вас кара! Перун наказует вас, вероотступников! — исступлённо вопил волхв.
Вид его внушал ужас: в лохмотьях, с язвами на теле, со всклокоченными седыми волосами, сверкающим яростью взглядом, искажённым от злобы лицом, он громко вещал, насылая страшные проклятия на головы своих врагов.
Мстислав не выдержал и закрыл лицо руками.
— Господи, прости грех страшный! — прошептал он.
На дворе перед княжеским теремом подготовили плаху и плетьми согнали побольше народу — пусть поглядят, чем кончаются лихие дела, подумают, что ждёт тех, кто посягает на власть князя и богатство бояр. Палач с раскалёнными клещами и топором приступил к своему кровавому ремеслу.
Осуждённые на смерть держались с достоинством и лишь вскрикивали от непосильной боли. В воздухе стоял тошнотворный запах горелого человеческого мяса. Мстислав и дружинники отворачивались, не в силах лицезреть страшную картину пыток. Люди с ужасом взирали на происходящее; многие в скорби и отчаянии опускали головы, другие уныло отводили очи в сторону, женщины рыдали, закрывая ладонями лица.
Гертруда, стоявшая возле настежь раскрытого окна на верхнем жиле хором, торжествовала.
Пусть знает жалкая чернь, сколь тяжкое наказание ждёт всякого, кто сеет на земле семена недовольства, кто разжигает бунт, расхищает княжеское добро, кто, наконец, осмеливается на самое гнусное преступление — попирает испокон веков сущий порядок, посягает на самим Богом установленную власть.
Хищным удовлетворением блестели серые Гертрудины глаза, в них играла неотступная, ничем не сдерживаемая, нечеловеческая жажда мести, крови, смерти.
Но вдруг что-то внутри неё будто надорвалось, она послала гонца сказать Мстиславу — довольно! Княгиню стало тошнить, мутило, перед глазами всё поплыло, она пошатнулась и осела на пол. Челядинки подхватили её под руки, унесли в опочивальню и осторожно положили на постель. Гертруда хрипела, брызгая слюной.
— Хватит! — крикнул Мстислав палачу, выслушав посланца княгини. — К чёрту пытки! Руби головы!
Палач послушно взмахнул топором. Первой полетела с плеч страшная голова волхва. Скатившись с помоста, она упала прямо под ноги Мстиславу, и князь, вскрикнув от ужаса, отскочил в сторону.
— Знамение небесное! — тихонько зашептались в толпе. — Падёт пролитая кровь на Мстиславову голову.
Онфим, вырываясь из цепких рук державших его за плечи подручных палача, успел выкрикнуть:
— Прощайте, люди! За правое дело, за люд чёрный головы на плаху кладём! — И гневно окликнул палача. — Руби вборзе! Невтерпёж ждать!
И вот уже и его голова упала с колоды, и Любомир, с ужасом глядя на неживую эту красивую голову, которую палач равнодушно сунул в корыто с отрубями, понял, что настал его черёд.
Собрав последние силы, одолевая жгучую боль в обожжённых руках и ногах, молодой кузнец взглянул, в последний раз в своей жизни, оказавшейся такой короткой, на ясное голубое небо, на солнце, что скрывалось за куполами собора Софии и разбрызгивало на помост свои копья-лучи, на Днепр, едва различимый издали, на людей, стоящих у помоста в скорбном молчании. С трудом улыбнувшись, он сказал, бесстрашно смотря прямо в лицо Мстиславу:
— Молод я, но не жаль погинуть. Чем холопом быть у такой мрази, как ты, лучше уж умереть!
Он плюнул в сторону ошалевшего от бешенства князя.
Мстислав, злобно ощерившись, затопал ногами и заорал на всю площадь:
— Палач! Почто медлишь?! Не смей мешкать!! Руби его!!!
Раздался глухой удар, и люди, вздохнув с облегчением (Слава тебе, Господи, всё!), расходились с сумрачными лицами. Кто шёл хоронить убитых, кто возвращался к повседневной, будничной работе, стараясь побыстрее забыть о случившемся.
Спустя примерно час после казни на Бабьем Торжке в ворота княжьего двора на взмыленном запаленном скакуне ворвался Святополк, весь в пыли и дорожной грязи.
В ужасе от злодейств, творимых братом, он набросился на Мстислава с упрёками:
— Ты что, совсем очумел, что ли?! Зачем ты мать слушал?! Не вельми велика она разумом! Сказано тебе было: виновных только наказывать! А ты всех подряд начал тут, без разбору!
— Нечего те старших учить! — злобно огрызнулся Мстислав. — Тож, советчик выискался!
Святополк, не слушая его, сокрушённо обхватил руками голову и бормотал:
— Проклятие, проклятие падёт на весь род наш! Чует сердце: лихое грядёт! Сторицей кровь пролитая окупится!
— Чё болтаешь! — прикрикнул на него Мстислав.
Святополк с досадой отмолвил:
— Тебе этого, видно, не уразуметь. Людьми же, дубина ты этакая, править нам придётся. Теми самыми, коих ты нынче на казнь глядеть заставил. Они злобы твоей не забудут и не простят ни за что!
— А я не боюсь их, не боюсь! — Мстислав в негодовании топнул ногой. — Голытьба вонючая! Всех бы под топор!
Святополк махнул рукой в его сторону.
— Переменю коней, поскачу в Вышгород. Не хочу, чтоб ваши с матерью делишки на мою голову пали, — хмуро заключил он, отворачиваясь и не желая больше разговаривать со Мстиславом.
Восставала душа молодого князя против бессмысленного насилия и кровопролития. Хоть и понимал он мать и брата, разделял их желание отомстить виновным в своём изгнании, но делать это надо было не так жестоко и не прилюдно...