День и ночь в Киеве стоял плач, приглушённые голоса читали заупокойные молитвы, люди клали в гробы погибших.
Святополк с отрядом воинов вечером умчал в Вышгород, не забыв, правда, прихватить с собой множество возов с добром. Он на чём свет стоит клял Мстислава, прекрасно осознавая всю гибельность и неразумность учинённых им кровавых расправ.
Глава 52СТРАХ И НЕНАВИСТЬ
Изяслав с Болеславом, сопровождаемые, как и было условлено, малым числом поляков, въехали в Киев утром 2 мая.
У Золотых ворот встречала князей с поклонами небольшая группа посадских людей. Пустынно было на киевских улицах — горожане в тревожном ожидании затворились в своих домах.
Изяслав ехал молча, в мыслях взывая к Господу: «Прости, Боже, не по своей воле створил! Слаб, не возмог! Не возмог по-иному!»
Те же слова шептал он, стоя на молитве в Софийском соборе, куда Болеслав, ревностный католик, не пошёл, а предпочёл дожидаться его в тереме. Когда же Изяслав воротился, польский князь счёл нужным напомнить ему:
— За помощь надо платить.
— Да, да, брат. — Изяслав называл Болеслава братом, памятуя, что матерью того была Доброгнева, единокровная сестра покойного князя Ярослава. — Вельми благодарен те. Беру на содержание славное воинство твоё. Припасы съестные дам, одежду, златом и сребром одарю. Всё, по уговору. А киевский люд вели не трогать. Злобою преисполнены.
Пока ляхи были здесь, в Киеве, под рукой, Изяслав был спокоен — и от мести простолюдинов охранят, и от братьев, ежели те недоброе измыслят, оберегут. Правда, братья вроде супротив покуда не шли, право его на великий стол не оспаривали, но кто ведает, как отнесутся они к сотворённому Мстиславом? Ведь даже Святополк, родное чадо, и тот, недовольный, умчал в Вышгород, не стал дожидаться отца.
...Ляхи обустроились в городах — в Любеч, Вручий, в Поросье посланы были их отряды на «кормление». Но не учли Изяслав с Болеславом: не в одном Киеве была встань, всюду собирались замученные поборами простолюдины, стекались в разбойничьи шайки, устраивали засады на приречных дорогах, ночами внезапно налетали на дворы, в которых жили на постое спесивые, надменные ляхи.
Тихая, невидимая народная война закипела в Поднепровье. Изяслав и его ближние люди ощущали, как дрожит земля под их ногами, как всё непрочно, неустойчиво стало на Руси.
В конце концов ляхи, несмотря на уговоры Изяслава, покинули Киев и убрались восвояси — слишком велики были их потери в этой тайной войне. На возвратном пути в дикой злобе спалил Болеслав пограничное Берестье[269] — городок на Буге, пусть хоть как-то, но мстя за погибших людей и позорное своё отступление. С Изяславом он крепко разругался, даже слушать не захотел его жалких объяснений, сказал лишь с раздражением на прощанье:
— Сам управляйся с голытьбой своею! Что за страна у вас?! Одни тати[270] да лихоимцы вокруг!
Ляхи ушли, и жизнь, казалось, вернулась в прежнюю привычную колею. Мало-помалу народ поутих, смирился, снова гнули безропотно люди спины на пашне и у кузнечных горнов, но во всём — во взглядах, в неодобрительном шепотке за спиной чувствовал Изяслав скопившуюся против себя ненависть.
Ему становилось страшно, снова хотелось бросить всё и бежать, он призывал к себе братьев, слушал их советы, тонкие намёки, от которых его ещё сильней бросало в трепет. Тягостно было у великого князя Киевского на душе, понимал теперь Изяслав, знал точно — допустил он тяжкую, непоправимую ошибку, за которую ещё предстоит горько расплачиваться.
Глава 53ЛЕТОПИСЬ ИАКОВА
Свеча неярко горела на крытом грубым сукном столе. Иаков, склонив начинающую седеть голову над листами и свитками харатьи, выводил строгим уставом ровненькие буквицы. Писал обо всём, что наболело, слал долгие послания в далёкую Тмутаракань своему учителю Илариону, ныне — монаху Никону, испрашивал советов, думал, ужасался, сомневался в своей правоте.
«И бысть клятвопреступлению во Рше, и потатчиком в том деле лихом князь Всеволод был... И добежа Ростислав до Тмутаракани, а путь ему указал туда, как говорят, князь Всеволод-Святослав на Снов пошёл, Всеволод же не поверил словам братним и ушёл в Курск... А киянам помочи князи Всеволод и Святослав не дали...»
Почему так любил бывший митрополит князя Всеволода, почему так верил в его разум и справедливость?! Что сделал этот князь большого, значительного за те пятнадцать лет, что прошли после смерти старого Ярослава?!
Много зла сотворилось на Руси за эти годы, и почти за всеми лихими делами смутно вырисовывалась перед Иаковом зловещая фигура некогда способного темноглазого юноши, а ныне осторожного в делах своих, скрытного, всегда неторопливого, рассудительного мужа с кошачьими движениями. Из сумрака кельи, словно наяву, вырастает перед монахом его иконописное лицо, тронутое морщинами и обрамлённое узкой длинной бородой. Он со всеми вежлив, приветлив, но за приветливостью этой таится зло, скрывается неистребимая жажда власти.
Пока, сегодня это понимал только один он, Иаков-мних, молящий в своей утлой келье о спасении Русской земли. Завтра осознают это со страхом и растерянностью многие, цепкую длань переяславского князя ощутит вся Русь, от берегов Двины до причерноморских степей.
Медленно оплывая, догорает на столе свеча. Келья погружается во мрак таинственной неизвестности.
Глава 54НОВГОРОДСКИЙ ВОЛХВ
Время, словно многоводная река, течёт быстрым бурным потоком, вздымая порой по воле ветра пенящиеся волны, сотрясая утлые лодки — человеческие судьбы, втянутые в это непрерывное, никогда не кончающееся движение. Лодки рано или поздно пристают к берегу, а течение продолжается, оно ломает на своём пути любые преграды, и ничто и никогда не может его остановить.
Четыре года подряд на Руси бушевали неистовые бури, и могучая народная река, ранее покорная и тихая, внезапно забурлила. Высокие волны, поднятые ураганом людского возмущения, с яростью обрушивались на тех, кто до сей поры умело держал их в покорности. И деревянная плотина, ещё молодая и крепкая, но уже изгрызенная червями междоусобиц, заскрипела под напором столь великой тяжести. Но эта плотина пока ещё была прочна, слишком прочна, чтобы можно было её легко разрушить.
Потопленное в крови восстание в Киеве, подобно извержению вулкана, эхом откликнулось в городах, сёлах, слободах. Повсюду — где с ужасающей силой, где лишь слегка колебля воздух — прокатились громовые раскаты. То тут, то там засверкали внезапно сполохи встаней, пролились кровавые ливни. Волнение и тревога охватывали людей, они срывались с насиженных годами мест, всё спешили, уходили куда-то, словно спасаясь от неведомой страшной силы, от грозы, которая вот-вот должна была разразиться.
Эту повсеместную неустроенность, неблагополучие, неизведанность грядущего остро ощущали и те, кто стоял у кормила власти, но так нежданно вспыхивали порой искры народного недовольства, разрастаясь затем в неистовый пламень, что и они трепетали, терялись, молили Всевышнего о милости.
Помимо чьей-либо воли шла по Руси волна бунтов. Прокатилась она по Поднепровью, зацепила Ростов и Ярославль, устремилась дальше на север и через дремучие леса и топкие болота подступила к Великому Новгороду.
...С утра в тот день в городе ничто не предвещало беды. Привычно застучали плотничьи топоры, зажужжали пилы, в кузницах загремели молоты. Люди мостили досками улицы, рубили избы в конце города, расположенном за детинцем на левобережной Софийской стороне — конец этот люди называли Загородским.
Негустые группы людей шли на молитву в каменный Софийский собор, куда бо́льшие толпы направлялись к торжищу возле Ярославова дворища[271] и на пристань, где купеческие слуги выгружали тяжёлые мешки с товарами.
Волхв возник на торгу неведомо откуда — будто упал с неба. Сгорбленный седовласый старец, одетый в лохмотья, измождённый, с больным, блуждающим взором, с тяжёлым посохом в деснице — таких немало встречалось в те годы в Новгородской земле. Почти все они были чудины или корелы и, как верили люди, водились с некими чёрными крылатыми духами, от которых узнавали будущее.
— Слушай, люд новогородский! — обратился волхв к собравшейся на торгу толпе. — Епископы и монахи глупостью головы вам забивают, а сами ко злату руки тянут! Ведаешь ли, бедный человек, откуда у епископа ризы и кресты златые?! Да с твоих же трудов! А откель хоромы каменны?! Да ты же костьми лёг, камни сии ворочая! Ты же пот проливал! А теперь и сего мало — последнее оттягать у тя хощут! Я же — кудесник вещий, грядущее ведаю, могу сказать: коли не изобьёте и не прогоните епископа и попов — верных слуг его — много лиха створят они вам! От глада помрёте! Разгневаются на вас наши боги — боги праведные! Не суть древо они, как попы рекут, но суть огнь земной и небесный, ветер, дождь, земля, род! Отчего, люди, живёте вы плохо?! Отчего в житницах ваших пусто? Отчего скотина дохнет?! Да оттого, что души свои продали вы богу неправедному! А вороги ваши — попы и монахи! Побьёте их — и настанет жизнь вольная!
— Правду баишь, вещий странник! — раздалось в ответ.
Люди, истощённые поборами, которые заметно выросли после недавнего нашествия половцев и оскудения княжеской скотницы, готовы были поверить во всё.
— Пойдём за тобою!
— Айда к терему епископову!
Толпа хлынула через мост на Софийскую сторону.
У хором епископа встретила народ вооружённая копьями и мечами дружина во главе с молодым князем Глебом Святославичем. Здесь же стоял облачённый в святительские ризы епископ Феодор — седобородый, горбоносый грек.
— Разгоним смутьянов, — подкручивая пальцем тонкий ус, обратился к Феодору Глеб. — Лихо створят.
— Нет, княже. Разгонишь — озлобятся. Ко кресту призвать их надо. Пусть поцелуют в знак любви к Господу.