— Думаешь, уступит? — засомневался Всеволод.
— А куда он денется, брате? На кого ему нынче в Киеве полагаться? Бояре — не хощут его, видят, что не может оберечь он их от людского гнева. Людины, ремественники — тож Изяслава невзлюбили опосля того побоища. Митрополит — за меня станет, ему уж грамота и дары посланы.
— А ряд отцов, думаешь, забудут все враз? — Всеволод и сам не знал, что задел сейчас Святославово больное место.
Черниговский князь отвёл взор и уныло передёрнул плечами. Вспомнилась вдруг ему горница в Вышгороде, крест в руках Илариона и данная ими клятва, которой тогда не придал он особого значения. Но вот теперь... Подумалось с внезапным ужасом: нешто губит он душу свою?! Что ж делать? Уйти, воротиться в Чернигов, покаяться? Нет! Поздно, негоже отступать! Да и не поймут! Руси сильный князь надобен, не малодушный Изяслав, и потому Всевышний, конечно же, простит ему творимое. Нечего предаваться ненужным сомнениям!
Святослав отогнал бередящие ум тревожные мысли, решительно расправил крутые плечи, позвал писца и продиктовал ему послание, состоящее всего из трёх слов: «Выезжай с Киева».
...Ответа братья ждали весь следующий день. Лишь вечером, когда уже начали сгущаться сумерки, а на восточной тёмной стороне небосвода вспыхивали яркими искрами одна за другой далёкие зарницы, к лагерю причалила ладья.
Сидевший на вёслах дружинник в панцирной броне и шишаке зычно выкрикнул:
— Князь Изяслав съехал с Киева!
На берег ступил старый, седой, как лунь, боярин Чудин.
Святослав, сгорая от нетерпения, не выдержал и бросился ему навстречу.
— Ну?! Что?! — вопрошал он. Очи его горели огнём радостного возбуждения.
— Как токмо сведал князь Изяслав, что вы в Берестове стали, дружины совокупив, испужался вельми, — принялся рассказывать Чудин. — Тут вдобавок ещё весть пришла, будто на подмогу вам Глеб с новогородцами идёт. Суматоха в тереме княжом поднялась, повелел князь Изяслав сложить добро своё в обозы и с сынами обоими да со княгинею вместях в ляхи утёк. Бояре и народ киевский, о том сведав, послали к тебе, княже, и велели сказать: «Ступай на стол отцовский и дедовский».
Обрадованный, Святослав горячо расцеловал равнодушно выслушавшего весть о бегстве Изяслава Всеволода.
— Ужель без крови?! Не верую ушам своим! Уступил! Уступил! — восторженно шептал он. — Видишь, брат, напрасны страхи твои были. Не поминают боле люди ряд отцов.
Ещё до конца не осознав, что то, к чему стремился он всю свою жизнь, свершилось так легко и просто, Святослав зачарованно качал головой и не замечал грустной усмешки на устах Всеволода.
«Ряд ещё не раз вспомнят, если нужда в этом явится», — думал Всеволод, глядя, как в отблесках зарниц сверкает в темноте днепровская гладь, подёрнутая слабой рябью. Покачивались на воде утлые, маленькие лодочки, и думалось ему о том, что и сама жизнь человечья подобна такой лодчонке — то несёт её вниз по течению, то прибивает к берегу, то разбивает о пороги. Ох, как бы не разбилась Святославова лодка об острые камни!
— Брат, — обратился Всеволод к Святославу. — Просьба у меня к тебе будет.
— Сказывай, брате! Помог ты мне вельми! Уж топерича ни в чём те не откажу!
— Мниха одного, Никона, Изяслав неправою силою сослал в Тмутаракань. Позволь ему в Киев вернуться.
— Экая просьба у тя! — пожав плечами, рассмеялся Святослав. — Да хоть десяток, хоть сотню монахов возвращай! Ославят нас токмо!
Не догадывался Святослав, не помнил, что монах Никон — не кто иной, как бывший митрополит Иларион, и с той поры как воротится он в Киев, вечным укором и вечной болью станут для новоиспечённого великого князя его глубоко посаженные исполненные мудрости глаза; с ужасом и трепетом будет вспоминать Святослав то крестное целованье у отцовского смертного одра и будет мучиться он до скончания дней своих, так и не поняв, где, когда и в чём именно совершил роковую ошибку.
А совершил он её, когда погнался за киевским столом и отдал Чернигов Всеволоду, тем самым обделив своих сыновей, лишив их права наследовать отцовскую волость. Но не мог Святослав заглядывать далеко в грядущее — мыслил он только о сиюминутной выгоде, мечтал о власти, о свой славе, не хватало ему в действиях осмотрительности и осторожности, не ведал, что, садясь на золотой стол в Киеве, подталкивает он к власти другого — родного своего брата Всеволода, князя Хольти, гораздо более хитрого, коварного, искушённого, дальновидного.
Всеволод же, слыша звон бубнов и оживлённые голоса вокруг, не испытывал особенной радости. Казалось ему, упустил он что-то в жизни, чего-то не уразумел, не постиг.
«Вот за мной не пошли бы, как за Святославом, — размышлял он с горечью. — Но в чём же, в чём ошибка моя?! Неужели в том, что бежал тогда из Чернигова в Курск? Что не добивался громких ратных побед, как Святослав?»
Наверное, не слишком заметен своими деяниями был доселе он, Всеволод, не любил его народ, даже в Переяславле, и то не вспоминали, что столь много выстроил он церквей, что обновил крепостные стены, что заключил не один важный мир с половцами. Говорили лишь, как оженился на дикой половчанке, отослал дочь в монастырь, коварно полонил Всеслава да унёс ноги с поля брани на Альте.
Но отныне... отныне все силы свои, весь ум употребит он на то, чтобы прославиться и достичь вышней власти. Медленно, постепенно, шаг за шагом будет он подбираться к заветной цели — отцову столу. Он чувствовал в себе силы, знал, что вытерпит, переждёт, если надо — обладал он умением выжидать и терпеть, чего не хватало порой горячему и пылкому Святославу.
Пусть иногда нелепый случай, слепая судьба ускоряют события истории, и трудно сказать, как бы повернула жизнь, но всё равно происходит в ней то, что рано или поздно должно было свершиться.
Тихо, неприметно, но шёл князь Всеволод, «пятиязычное чудо», к своей заветной, возлелеянной в глубине души мечте. И близок был тот час, когда пути назад у него уже не будет. Как стрела, выпущенная из лука, полетит он, князь Хольти, вдаль, не оглядываясь, не рассуждая, почему, что и как. Сейчас ещё, наверное, мог он повернуть, отойти в сторону, что-то переменить в своей жизни, ещё оставался у него выбор. Но уже не думалось ни о выборе, ни о чём ином. Мечта о киевском великом столе туманила ему разум; как зараза, она проникла в каждую частицу его тела, в каждую каплю крови. И не было сил, не было воли, чтобы отступать и каяться.
Глава 61ЛЮБОВЬ РОКСАНЫ
— Ну, ступай же ко мне! — шепнула с улыбкой Роксана, потянувшись к Глебу.
Руки её, сильные и нежные, с долгими пальцами, обвили шею возлюбленного мужа, русые распущенные волосы приятно щекотали его обнажённые плечи. Но Глеб оставался мрачен и молчалив. Казалось, он не замечал Роксаны, не слышал её призывных слов. Отстранившись от неё, он стоял посреди опочивальни, неподвижный, словно бы неживой, и уныло низил взор.
«О, Господи! Опять сей волхв пред очами! И почто поверил я пророчеству его глупому?! Ведь старая вера — ложь! Гоже ли христианину мыслям греховным предаваться?! Вот ныне глядел на братьев и думал: кто из них, кто створит дело кровавое?! Ольг? Роман? Давидка? Нет, не может того быть! А еже Мономах?! Бог весть, что у него на уме?! Да нет, и он не посмеет. Аще вот Изяславичи токмо? Но они топерича — изгои жалкие. Невестимо, воротятся ли когда в Русь!»
— Почто невесел, муж мой? — Роксана прикоснулась губами к его щеке и ласково пощекотала её языком. — Нешто слабой жёнки испужался?! Не узнаю тя. Николи такого не бывало! Твоя я, всю жизнь твоею буду. Счастливы мы, никто счастью нашему помешать не посмеет! Дщерь у нас, Фотинья, топерича-от сынок. А потом ещё дети будут. На Руси жёнки чадородные. — Она засмеялась.
— Нет, не хощу! — воскликнул Глеб.
— Да что с тобою створилось?! Поведай, не таи. — Роксана озабоченно и даже с испугом ощутила, как сильно дрожит мужнино могучее тело.
Глеб сжал губы.
«Нет, николи, Роксанушка, лада моя жалимая, не узнаешь ты, о чём кажен день мыслю я!» — подумал он. Слабая мимолётная улыбка скользнула по его лицу.
— Роксана, может, зря ты се... Не стоило, верно, за меня и выходить. Шла б за Мономаха али тамо... за иного кого. Счастлива была б.
Роксана в сердцах стукнула его кулачком в бок.
— Замолчи сей же час! Али не своею волею пошла я за тя? Али беда какая у нас створилась? Красен ты, силён, сладко мне с тобою, а Мономах что? Приглядеться — угрюм, раздумчив, всё со книгами. Верно, один хлад в сердце. Чужой он мне! Ромей — одно слово! С им не то что счастье тамо — с тоски б удавилась! А ты... Да о таком храбре любая дева мечтает! Забудь, Глебушка, печаль свою!
И Глеб как-то сразу ощутил в душе облегчение. Она, его Роксана, умела успокоить, унять дрожь, с ней он всегда чувствовал себя уверенным, смелым, сильным, она в любой миг готова была его поддержать. Да и можно ли было ему отринуть эту редкой красоты женщину, подарившую ему свою любовь?! Эти серые с голубинкой глаза, белое тело — нет в мире ничего более прекрасного! Будь что будет! Глеб обнял жену, улыбнулся, уложил её, трепещущую в его объятиях, в постель и стал нежно целовать её упругую грудь. Роксана закатила глаза. Тело её дрожало от удовольствия.
Пусть все страхи схлынут! Волхв, конечно же, ошибался, предсказывая ему скорую погибель. Не надо больше думать об этом, ведь впереди ждёт его стол в Новгороде и долгая, полная походов, битв, пиров, мечтаний жизнь рядом с прекрасной, исполненной обаяния женой.
Позже, когда они лежали, утишённые, на просторном ложе, Глеб расе казал-таки о волхве и его пророчестве. Роксана в ответ лишь звонко рассмеялась.
— Пото и ходишь ты, стойно в воду опущенный?! — весело сказала она. — Тож, нашёл кому верить? Волхву какому-то тамо, злодею. И не мысли о нём боле. А то, что он тамо напророчил — всё не тако, всё глупость!
И Глеб почти верил ей, он не мог ей не верить. Он поддавался её беззаботности, её простоте, её веселью, её страсти, сам становился таким же, он зарывался лицом в её волосы и чувствовал себя вполне счастливым и довольным. Словно растекалась по всему его телу великая, необъятная, огромная радость.