Глава 62БОЯРСКИЕ СПОРЫ
Чернигове после вокняжения Святослава на великом столе было неспокойно. Многие видные бояре, имеющие в стольном свои подворья, наскоро собирались и отъезжали из города. Скрип телег, шум, всеобщее оживление, гонцы-вершники на запаленных конях, беспрерывные споры, ругань — на торгу ли, в боярских ли хоромах, в кабаках ли — всё это ворвалось в жизнь Тальца и его дяди, как горная река, низвергающаяся в скалистое ущелье.
На совете в доме тысяцкого Воеслава спорили, гудели, готовы были едва не вцепиться друг другу в бороды родовитые бояре.
— Я те баю: верно князь Святослав содеял, согнавши Изяслава с Киева! — орал, гневно сверкая глазами, распалённый Воеслав на светлобородого, казавшегося спокойным Порея.
Высокий, худой и прямой Порей упрямо качал седатой головой, цокал языком, вздыхал, в сомнении косил взглядом на, как всегда, молчаливого Яровита.
— А ряд Ярославов как же?! Побоку? — Наконец, вымолвил он, дождавшись, когда Воеслав примолк.
— Что ряд твой?! — вспыхнул снова тысяцкий. — Князь-от наш мудр, ведает, что творит! Али позабыл ты, боярин, как терем твой киевские голодранцы в пепел обратили?! Али как холопы ватаги разбойничьи сколачивали, да возле самого Чернигова, яко половчины дикие, на проезжих купцов да на твоих же тиунов из лесу налетали?! Не было порядку на земле, вот пото и порешили князи!
— Оно тако, — раздумчиво произнёс боярин Мирон. — Да токмо не о том мы толкуем, бояре. Как нам-то отныне бысть? Чью сторону держать? Тебе, Воеслав, хорошо, в Киеве у тя хоромины, дочь за сына Святославлева выдана, а нам ить, топерича, почитай, с новым князем жить надоть, с новыми людьми знаться придётся. Не бросать же хозяйство справное, дом. Святослав-от всем хорош был, о дружине, о нас обо всех заботу имел, а каков братан его меньшой — того мы не ведаем покуда.
— Ничем не славен Всеволод. Токмо и помним, как тогды аж до Курска добежал, в порты наложивши. Такой не оборонит, как Святослав, ни от поганых, ни от голытьбы вонючей! Ох, бояре, лихонько нам придёт! — вздохнул старый Еленич, отец Миланы.
— Ну, а ты, боярин, чего молчишь? — насупившись, спросил Мирон стоящего возле слюдяного оконца облачённого в розовый кафтан с синими грифонами в круглых медальонах Яровита.
Яровит провёл ладонью по высокому челу, смахивая выступивший из-под войлочной шапки пот. Медленно, тихим голосом, взвешивая каждое слово, он сказал:
— Князь Всеволод, думаю, правитель не из последних. А то, правильно или нет сделали с Изяславом, не нам судить, доблестные мужи. И как жить кому дальше, это должен каждый о себе помыслить. Я вот решил так: остаюсь здесь. Буду служить князю Всеволоду.
— Переметчик[274] ты! — загремел Воеслав.
Серые глаза его налились бешенством, толстая шея вытянулась, лицо побагровело от гнева.
Охолонь, тысяцкий! — ухватил его за рукав парчового опашня боярин Тудор, ражий красномордый детина. — Верно сказано: у кажного из нас своя воля. Чай, не холопы еси.
И снова спорили, горячились, бранились бояре.
...Домой Яровит пришёл уже за полночь. Отстегнул наборный серебряный пояс, положил на ларь саблю в чеканных ножнах. Велел звать Тальца. Вытянувшийся стройный русоволосый юноша, мягко ступая ногами в тимовых жёлтого цвета сапожках, тотчас явился перед ним.
— Вот что, Талец, — устало присев за дубовый стол, промолвил со вздохом Яровит. — Сам знаешь, какие дела на Руси делаются. Говорил о тебе с князем Всеволодом. В общем так: служить теперь ему будем. Он не то что крикун Святослав. Если справим службу ему верно, полагаю, не обидит. Ныне князь Всеволод сыну своему Владимиру в помощь людей ратных набирает. Вот думаю, ехал бы ты в Киев, а оттуда с Владимиром на Волынь. И гляди получше вокруг, ума-разума набирайся. Под стрелы не лезь, помни: один ты у меня. Но и за чужие спины не прячься. Да что тебя учить — сам знаешь. В Киеве повстречайся со старым знакомцем нашим — Хомуней. Вот грамоту мою держи, передашь. Слушай его во всём. Он — ратник добрый, бывалый. Завтра же поутру и выедешь. Ну, всё. С Богом.
Выхваченное тусклым светом мерцающей свечи из мрака лицо дяди казалось Тальцу схожим с иконным ликом. Ум и печаль, мудрость и тревога читались в его больших чёрных глазах. И ещё словно бы некая затаённая мысль сквозила в уголках его чуть прищуренных век, струилась по морщинам высокого чела, скрывалась в извороте тонких алых губ.
Что за мысль такая, и была ли она вообще, Талец не знал, но что-то загадочное чуялось в последнее время в дядин ых словах, а ещё больше — в его вечных умолчаниях, в недосказанных словах, в неоконченных разговорах, в странных полунамёках.
...Прошлым летом выезжали они с отрядом сторожи на пограничье. Голубел за холмами Донец, степь жарко дышала в лицо, бросала в них струи горячего, обжигающего ветра.
Недавно очередной набег на русское порубежье совершил коварный половецкий хан Шарукан. Поднимались к небу дымы пожарищ, перед взором вставали разрушенные дома, горы трупов на дорогах, лежащие в руинах пограничные городки и сёла. Одни чёрные остовы печей высились над степью да ещё кое-где чёрные же обгоревшие кресты над пустыми глазницами окон каменных испоганенных церквей.
Тогда Яровит говорил, словно бы сам к себе обращаясь:
— Русский человек не для такой жизни создан. Ему — покой, хозяйство справное нужно. А эти просторы, где нет ничего стойкого, постоянного, где каждое лето — половцы, торки, берендеи или ещё бог весть кто — нет! Я вот люблю лес — там тишь, прохлада, уют. А здесь — здесь пограничье, тут сторожевые крепости должны стоять, валы, но не деревни, не сёла. Заставы — но не пашни.
— Но земля-то вон экая добрая. Чернозём, — возразил один из дружинников.
— Земля? Да, хорошая земля. Только вот пахарей живых что-то не вижу я на этой земле. — Яровит горестно усмехнулся и, круто поворотив копя, коротко приказал ехать в обрат.
...Почему-то вспомнился Тальцу этот давешний разговор. Что хочет дядя? Что думает о своём и о его, Тальца, будущем? Или мыслит уехать навсегда отсюда, с Черниговщины, забраться в вятичские свои вотчины? Но зачем тогда отправляет его на Волынь? Или таит в душе нечто большее?
Талец не решился спрашивать — не время было сейчас для такой толковни. Утром, оседлав любимого своего каракового жеребца, понёсся он крутым речным берегом в Киев.
Глава 63ПУТЬ НА ЗАХОД
С важным спешным поручением отправлялся молодой князь Владимир Мономах в Волынскую землю. Тревожные вести катились волнами с западных рубежей Русской державы — заступился за Изяслава и собирался помочь ему вернуть Киев и покарать нарушителей Ярославова ряда польский князь Болеслав Смелый. Но помощь помощью, ряд рядом, а червенские города — вот что влекло на Русь наглого и жадного ляха. А там — железные рудокопни на Тетереве и Гнилопяти, свинцовые рудники возле Родно, на самой границе с Угрией, соляные кони под Галичем. Великое богатство мнилось Болеславу. А ещё — проходили здесь торговые пути из Византии и болгар, стояли неприступные города-крепости, простирались богатые пашни, струились полноводные реки.
Трудное дело предстояло двадцатилетнему князю — должен будет он повести с ляхами переговоры о мире. И мир этот нужен был сейчас во что бы то ни стало, иначе снова будут гореть разграбленные сёла, реветь угоняемый скот, снова чертополохом и бурьяном зарастут поля, захиреет Русь, погрузится в пучину лихолетья. Тогда и половецкие ханы опять о себе напомнят, и полоцкий чародей Всеслав, того и жди, вцепится в спину волчьими острыми зубами.
Издревле была Волынь камнем преткновения в добрых отношениях двух славянских держав — Польши и Руси. То ляхи иной раз, пользуясь слабостью соседа, овладевали Червеном, Бродами или Луцком, то русские князья внезапными стремительными ударами дружин возвращали эти города себе, возводя на берегах Буга, Хучвы, Стыри, на высоких земляных валах и на крутых горных склонах неприступные крепости.
Добирались Владимир и его люди на Волынь по широкой, проторенной через зелёные буковые леса и рощи дороге — той самой, по которой совсем недавно шли на Киев иноземные рати.
Война в этих местах — пахарь привычный, и то и дело на глаза путникам попадались или жёлтый скелет убитой лошади, или оброненный воином в жаркой схватке ржавый шелом, или длинная стрела, намертво врезавшаяся в сухую кору дерева.
За Возвяглем начиналась Волынская земля с её серебристыми быстрыми речками, извилисто петляющими между холмами, льющимися откуда-то сверху, журчащими на камнях. Леса и перелески стояли зелёные, жирные, ухоженные рольи тянулись на многие вёрсты. Дышалось легко, привольно, ласковый свежий ветерок обдувал лица.
На полях шла уборка озимых, множество крестьян в посконных рубахах, на которых проступал обильный пот, усиленно работали серпами.
«Вот трудятся, и не думают, верно, что нахождение ратное случиться может. Придут ляхи али иные какие вороги, да отберут весь урожай. А может, привыкли к войне, вот и не глядят окрест? — размышлял, всматриваясь вдаль, Владимир. — А если вот так подумать. Вот я — людин, ролью нашу, сею, убираю, в закрома зерно сыплю. Не едино ль мне: посадник ли киевский в городе сидит, кастелян ли краковский? Лишь бы не ограбили, излиха тяжкой данью не обложили, не вытоптали б посевы. Али есть иное что?.. Да, есть. Вот оно: римские патеры, латинский крест, огнём и мечом прививаемый, как в Поморье. В этом беда, в этом несчастье».
...Главный город края — Владимир-Волынский, основанный прадедом Мономаха, Крестителем Руси, раскинулся на небольшом возвышении над заболоченной низиной при впадении в Лугу речки Смочь. Дубовый детинец обрамляли земляные валы высотой до десяти аршин. Такие же высокие валы окружали и обширный, тесно застроенный окольный город. Маленькие уютные домики из камня, белого галицкого и зелёного холмского, светлые одноглавые церквушки с рвущимися в небо крестами, оживление, веселье вокруг, и вместе с тем — мрачные дубовые стены, заросшие ряской протоки Смочи, кольцом опоясывающие укрепления детинца, суровые усатые воины в сверкающих на солнце доспехах на забороле — таким необычным показался молодому Владимиру этот город, в котором доведётся ему в грядущем побывать ещё не один раз.