Далеко внизу, у окоёма, мелькали десятки ярких огоньков.
— Се Болеславова рать стоит, — взволнованно говорил воевода. — Цельную седьмицу топчутся тут. Сперва в малом числе стояли, а третьего дня сам Болеслав с обозом, с ратными подступил. Гонца послал, о тебе вопрошал. Мыслю, оно и хощется ему градами червенскими овладеть, но оно и колется. Вот и кличет тя на свещанье. Токмо, княже, ты б с им сторожко. Лукав вельми.
— Ну что ж, воевода, — раздумчиво ответил Владимир. — Может статься, то и к лучшему. Заутре ж вершника к нему снаряжу. Пускай в крепость едет с малым отрядом. Потолкуем.
Болеслав появился в Сутейске на следующий же день. Сбросив с плеч алое корзно, сорвав с рук дорожные перщатые рукавицы, прямой, быстрый, темноглазый, тонкоусый, порывисто сел он на столец напротив Владимира. На скамьях в горнице по обе стороны князей расселись старшие дружинники и воеводы, окидывая друг друга недобрыми, исполненными подозрительности взглядами исподлобья.
Мономах не спеша, спокойным, ровным голосом стал плести нить нелёгкого разговора. Болеславу приходилось пока в основном слушать. Как-то невзначай подумалось Владимиру: «Ведь родичи мы с Болеславом. Почитай, дядей двоюродным он мне приходится. Мать его, княгиня Доброгнева, сестра единокровная была деду моему, Ярославу. Ну да что с того? Ныне вон родного брата за волка почитаем, а тут... Родич тож выискался!»
— Что влечёт тебя, князь многомудрый и славный, на Волынь? Корысть непомерная али величья бренного жажда — не в том суть, — говорил Владимир. — Погляди на заход и уразумей: великое зло в земле твоей может створиться. Опасно оголил ты пределы свои, князь. Взываю к мудрости твоей: обрати взор к прошлому, к старине нашей седой. Вспомни: когда Русь и Польша, две великие славянские державы, жили промеж собой в мире и добром согласии, никакой ворог не страшен им был. Но когда сребролюбивые князья Польши, презрев своими же печатями скреплённые договоры, шли на Волынь с мечом в деснице, то не власть, не богатство обретали они здесь, но позор лишь единый, а страна их бедствия великие претерпевала. Ибо немцы, злейшие враги Полыни, тотчас же поднимали супротив неё оружье. Так почто ж теперь повторять ошибки прошлого? Почто на Краков, на Гнезно маркграфам германским путь открывать? Ведь так и норовят они тебе в спину ударить, князь? Да что говорить: знаешь ты волчий их норов. Помысли лучше: и я, и ты — славяне суть. В жилах наших, почитай, одна кровь течёт. Но ведай такожде и иное, княже. Великое число на Волыни градов крепких, в коих не перечесть ратников хоробрых и умелых. Почто ж без смысла ратиться нам? Помни: твой отец, князь Казимир, завсегда в дружбе с Русью жил. Помни и про соуз тот крепкий, что был доселе меж нами.
— Всё сказанное тобой верно. Да не столь гладко, видать, у вас на Руси, коли гоните князя из Киева, — перебивая Владимира, быстро, уверенно заговорил Болеслав. — Не по обычаю то, не по праву. Князь Изяслав горько плакался о своей несчастливой судьбе, и не могли мы отказать ему в просьбе его. Ибо одну только жалость внушает нам убитый горем и тоской изгой. Несправедливо, мерзко поступили с ним. И знай, князь Владимир: мы и мои воины уйдут отсюда, только когда восстанет на Руси порядок и справедливость, когда воротите вы Изяславу Киев!
Болеслав хищно, с прищуром смотрел на Владимира.
В лице его молодой князь уловил высокомерие и неприязнь к юнцу, взявшему на себя смелость поучать его, опытного правителя и воина.
— Лукавишь, князь, — по губам Владимира скользнула лёгкая усмешка. — Ведомо нам, почто привёл ты сюда дружины свои. Рази ж не обещал тебе князь Изяслав червенские грады, не такую рази плату назначил он за киевский злат стол? Ну да оставим се. Помни, княже, о германцах, а ещё о силе нашей. Не ввязывайся в лихую затею. Для нас всех то к худу и к печали.
Глубокое раздумье омрачило чело Болеслава, он опустил голову и после долгого молчания выдавил из себя:
— Подумать я должон. После порешу, как быти. Гонца пришлю. Тогда и потолкуем сызнова.
Он тяжело поднялся, громыхая навешанным на поясе оружием.
Глава 65ПОМОЩЬ СЕСТРЫ
Затаив дыхание, медленно, крадучись, время от времени припадая к земле и прислушиваясь, пробирались меж деревьями вниз по склону трое сакмагонов. Внизу слышны были голоса польских охранников, раздавалось ржание коней, горели костры.
— Тише. Тс-с! — приложил палец к губам Годин. — Талец, ты по правую руку иди. А ты, Бусыга, держи левей. И ползком, чтоб не узрел никто.
Ползли сакмагоны по мёрзлой, мокрой земле. Холодный дождь вперемежку со снегом неприятно обжигал лица.
...Долгие, унылые дни проводил в тщетном ожидании известий от Болеслава молодой Владимир, но ляшский князь не спешил возобновлять переговоры. С заборолов Сутейска видели, как всё новые и новые отряды оружных ратников подходили к польскому лагерю.
Со временем всё сильней овладевало Владимиром беспокойство.
«Почто тянет время лукавый лях? — лихорадочно размышлял он, вышагивая по горнице. — Нет, здесь нечисто».
Весьма кстати подвернулся один русский купец, возвращающийся в Киев из немецкого Регенсбурга[277]. От него Мономах узнал: в Германии идёт война. Спорят меж собой германский король Генрих[278] и многие герцоги и графы, принявшие сторону римского папы. А разгорелась вся эта свара из-за инвеституры, то есть права назначения на церковные должности. Папа Григорий считал, что только он имеет право рукополагать в епископы и аббаты, Генрих же в противовес ему выдвигал своих сторонников.
«То лишь предлог — инвеститура, — думал Владимир. — Король Генрих, бестия этакая, давно на италийские земли глаз положил. А папа Григорий допустить сего не хощет, боится, соуза ищет у норманнов в Неаполе и на Сицилии. Но для меня тут иное важно: руки у Болеслава ныне развязаны, не боится он, что немцы ему в тыл ударят. Пото и время тянет лукавый лях, и силы великие совокупляет. Как же ему помешать?»
Так ничего и не придумав, нарядил Владимир к польскому лагерю сторожу. Старшим пошёл опытный Годин, а в подмогу ему молодые Талец и Бусыга.
...До утра трое сакмагонов отсиживались в глубокой, поросшей орешником балке. Когда же на востоке тускло зарозовела унылая осенняя заря, выползли они на пригорок, откуда весь ляшский лагерь виден был, как на ладони.
В лагере чувствовалась суматоха. Сотники в бронях объезжали костры, у которых собирались пешие воины, в звонком, прозрачном воздухе слышались громкие слова приказов. Вот заиграл рог, и во главе комонного отряда показался сам Болеслав, в багряном корзне и отливающем холодной сталью шишаке с белыми перьями. Крикнув что-то гридням, рысью поскакал он по дороге на Сандомир. Следом, растянувшись длинной цепью, поспешали вершники.
— Чего они? Куда-то в иную сторону полетели? — пожал плечами Талец.
— Верно, дело какое спешное. Обоз встречать аль с кем из бояр свидеться, — ответил Годин. — Поглядим, дале что будет.
— А вон то что за возок? — Быстроглазый Бусыга указал на выкрашенный в красный цвет, с белым орлом — гербом Пястов[279] — посередине, запряжённый шестёркой лошадей крытый возок. Окружённый несколькими стражами, он медленно катил прямо на них.
Годин, нахмурив чело, молча передёрнул плечами.
Возок остановился шагах в пятидесяти от сакмагонов. Один из стражей отворил дверцу, другой поставил посреди поляны раскладной стульчик. Молодая женщина в долгом плаще и парчовой шапочке с алым верхом сошла со ступеней возка. Она села на стульчик и, жестом отстранив гридня, задумчиво обратила взор вдаль. Сакмагонам даже почудилось, что слеза покатилась по её густо намазанной белилами щеке.
— Что за краля? — шёпотом спросил Бусыга.
— Тише ты! — цыкнул на него Талец. — То княгиня ляшская, Святослава, князя Киевского, дщерь.
— В самом деле?! — удивился Бусыга. — Слышь-ка, Талец. И ты, Годин. Может, нам её сейчас... ну, в полон взять. Гляди — я вон того гридня, усатого, на ся возьму, ты, Талька, того, который на козлах, а Годин стрелами тех двоих, что на поляне, сшибёт. Тотчас мы тогда сию княгиньку под белы ручки да ко Владимиру в гости.
— Глуп ты! — осадил не в меру разошедшегося молодца Годин. — Ветер у тя в голове гуляет, хлопче! Еже мы княгиню полоним, то и князь Владимир разгневается, и Болеслав осерчает, сразу рать поведёт на город. Ты б думал сперва, а после уж болтал. А то молотишь чепуху всякую!
— Я думаю, князя Владимира вборзе упредить надоть, — сказал, бесшумно отползая вниз в буерак и увлекая за собой товарищей, Талец. — Княгиня сия, слыхал я, дружна была со Владимиром. Глядишь, она и поможет мир створить. Да и Болеслав покуда в отлучке.
— Верно сказываешь, — одобрил Годин. — Поспешим же в обрат.
Возвращались они почти не таясь, быстро проскакивая овраги и перелески. Князь Владимир уже с утра ждал своих сакмагонов. Выслушав короткий, сбивчивый рассказ Тальца, он велел немедля седлать коней и послал в лагерь ляхов гонца с вестью: он-де, князь Владимир, выезжает на встречу с сестрой. С собой Мономах взял только нескольких гридней и обоз с богатыми дарами.
«Болеслава в лагере нет. Самый час потолковать с Вышеславою. Токмо вот... сколь лет-то прошло! Поди, уж и не помнит, как тогда хворостиной нас со Святополком отхаживала».
...Изумлённая Вышеслава ожидала его на той же полянке, возле того же раскладного стульца. Давно не видевший сестру Владимир залюбовался её красотой. Он даже усомнился поначалу: а та ли это смешливая, златокудрая девочка в голубом платьице? Стройная, строгая красавица-княгиня стояла перед Владимиром; обшитая горностаем шуба струилась с её плеч; горели золотом серьги; прикреплённые к парчовой шапочке алмазные подвески сверкали у висков. Только в уголках больших алых губ проглядывала всё та же детская смешинка, да глазки серые лукаво светились, да носик всё так же задорно был вздёрнут, а личико было миниатюрное, хрупкое, словно вырезанное неведомым искусником из белого мрамора.