Талец вздрогнул. Словно и не дядя родной, а какой-то совсем чужой, жестокосердый и мстительный человек говорил с ним; и слова, и помыслы были чужие, далёкие от его, Тальца, дум.
Ничего не ответил он Яровиту, только кивнул рассеянно, понимая вместе с тем, что много, очень много и верного сказал ему дядя.
Но знал теперь Талец: мстителен боярин Яровит, все насмешки былые, всё зло творимое помнит он и ничего не спустит — ни Еленичу, ни Воеславу, ни Ратше. Ни единого оскорбления, ни единого слова, ни даже взгляда.
«А Милана?!» — подумалось вдруг. Нет, Милану он, Талец, от дядиного гнева сумеет защитить, иначе и быть не может. Вот тогда и узнает она, какова его любовь, как глубока она, как искренна.
Голос Яровита прервал мысли молодца.
— Ныне еду я послом в Данию, в Роскильду. Говорил об этом уже. А о тебе так князь Всеволод решил: будешь исполнять разноличные порученья, с грамотами к князьям, к воеводам, на порубежье и в иные места ездить. Вот и присматривайся, приглядывайся ко всему. И думай, думай. И помни ещё: никому, ни единой душе сокровенного своего не выдавай. Люди вокруг — мелки, болтливы, далеко не смотрят.
Он положил руку Тальцу на плечо, обнял его, подвинул к себе, вдруг вздохнул и тихо рассмеялся.
— Ты думаешь, злой я? Прощать не умею? Мстить за обиды свои собираюсь? Нет, Талька. Это так, пока. Вот наберём силу, по-иному вокруг глядеть станем.
Он улыбался, хитро подмигивал, и Талец в ответ, отбросив уныние и угрюмость, тоже заулыбался, сознавая, что дядя его, пожалуй, во всём прав и что впереди у них обоих много светлых, счастливых дней.
Глава 71КОВАРСТВО И ЛЮБОВЬ
В снежной дымке тонул Третьяк — окольный черниговский град, притиснутый к земляным валам и примыкающий, с одной стороны, к строениям Елецкого монастыря, а с другой — к высившемуся на крутом мысу детинцу. Вдали справа поблескивала окованная искристым льдом Десна, из-за стен выглядывали свинцовые купола церквей, а над зубцами крепостных башен гордо реял на пурпурном прапоре белый рарог-сокол — родовой княжеский знак.
Одинокий вершник на резвом скакуне пропетлял по кривым улочкам Третьяка, лёгким намётом вынесся, вздымая снег, к воротам детинца, крикнул тонким звенящим на морозе голосом воротной страже:
— На княж двор. Из Переяславля.
Гулко простучали копыта в створе ворот, всадник проскакал мимо ограды собора Спаса и, круто вздыбив коня, остановил его возле княжьего дворца. Гридни перехватили поводья, вершник спрыгнул на расчищенную от снега дорожку и, весь сверкая булатом панцирной брони, звеня боднями, лихо вскочил на каменное крыльцо хором.
— Кто еси?! — Рында[283] в красном кафтане, с бердышом в деснице преградил ему дорогу.
Приехавший сорвал с головы шелом и волчью прилбицу. Две тугие русые косы упали на плечи, глаза засветились лукавой сероватой голубизной.
— Господи, Роксана! Княгиня! — Рында, раскрыв от изумления рот, застыл в дверях.
— Пусти, дяденька! Покажусь стрыю, — весело тряхнула головой Роксана.
Слегка подтолкнув растерянного стража, она едва не бегом через сени на подклете[284] вознеслась на верхнее жило.
В горнице топились печи, трещали охваченные огнём дубовые кряжи. Роксана, не раздеваясь, нырнула в мягкое глубокое кресло, обшитое серским[285] шёлком. Всеволод, в долгом, до пят, кафтане синего бархата, в мягких арабских туфлях с загнутыми кверху носками, неторопливо прохаживался по горнице. Говорил, бросая на молодую княгиню короткие настороженные взгляды:
— В этакий холод. В лесу вон деревья трещат, а ты... одна, без гридней... без охраны... Обморозилась, поди... И что мне с тобой делать? Как только Глеб позволил!
— Буду я его слушать! — Роксана фыркнула и расхохоталась. — Захотела, отъехала! По подружкам, по родному граду, по отцу соскучилась!
— Ты кольчугу сними. Чай, не во вражеский стан попала, — съязвил Всеволод. — Тоже мне, поленица-молодица! А если бы половцы наскочили? Ищи потом тебя, в степи! Ветер, стужа!
Князь зябко поёжился.
— В этакую непогодь-то?! Да ни единого путника от самого Переяславля не повстречала! Замёрзла, оно тако. Но то не беда. Отогреюсь в хоромах.
Руками в чёрных кожаных перщатых рукавицах она стала тереть нос и щёки. Оглядела себя в медное зеркало, успокоившись, промолвила так же весело и задорно:
— Ничего. Нос, уши целы, не отморозила.
Челядинка поставила перед ней чашу с горячим сбитнем. Роксана медленно, маленькими глотками стала пить.
Всеволод смотрел на неё, замечал вздымающуюся под панцирными пластинами грудь, невольно любовался писаной красавицей, и всплывали, в который уже раз, в памяти его те девы из прошлого, такие же прекрасные, живые, задорные, кружащиеся в быстром хороводе.
Роксана выпила сбитень и тогда только стянула рукавицы. Дыханием согрела озябшие тонкие долгие персты. Белые длани её легли на подлокотники.
— Глеб в Переяславле? — глухо спросил Всеволод.
— Да. Батюшка велел ему оставить Новгород. Будем охранять тя, княже, от поганых. Как-никак, а Переяславль — сторож на краю Дикого Поля.
— Сторож?! Ничего себе сторож! — процедил сквозь зубы Всеволод. — Да Переяславль мало в чём Киеву или Чернигову уступит! Сама это знаешь! Вижу, широко распростёр орёл крылья.
— О чём ты? Не уразумела. — Роксана вопросительно уставилась на изменившегося в лице, сразу, в один миг ставшего каким-то сердитым и колючим Всеволода.
— О батюшке вашем говорю. Да, впрочем, что с тобой тут. — Князь устало отмахнулся. — Значит, Глеб Переяславль занял. А Олег — Ростов. А Давид — Новгород. Что ж, не поскупился Святослав, щедрой дланью сыновьям волости раздарил.
Он постучал костяшками пальцев по столу.
И снова он засмотрелся на Роксану, очарованный её прелестью, снова вспоминал тех дев, и на миг показалось ему, что вся прежняя его жизнь была пуста и не нужна, что суть самого существования человеческого на Земле — достичь этой красоты, добиться её, прикоснуться к ней. Ибо только в ней — спасение от невзгод, от тягот, только она способна подвигнуть на великие свершения!
Был миг, который мог разом перевернуть, переменить в корне всё будущее князя Хольти, но прошёл он, пролетел, как искра огня, как обжигающее перо неуловимой сказочной жар-птицы, столь быстро, стремительно, что не успел, не смог ухватить он его.
Роксана, прервав молчание, заметила:
— Тихо здесь у тя. Непривычно. У князя Святослава во всякую пору на дворе красном шум стоял, веселье. А сейчас... Словно и не тот терем, не те палаты. Ну, пойду, бронь сниму.
Она соскочила с кресла и, позвякивая доспехами, поспешила в бабинец.
Всеволод молча посмотрел ей вслед и отвернулся. Внезапно возникла в голове у него шальная мыслишка; сощурившись, он с опаской огляделся по сторонам, словно кто мог эту мысль подслушать.
«А если её задержать, запереть в покое, взять под стражу? Послать к Глебу и велеть ему убираться из Переяславля?! И гонца в степь — в стаи хана Осеня, отца Анны. И к Арсланапе, на Донец. Помогут, не откажут! Постращают Глеба. И снарядить тайного посла в Переяславль, к боярам Орогасту и Станиславу, сыну Туки. Эти — за меня. Взбаламутят посадский люд. Испугается тогда Глеб. И правильно: пусть уползает в свой Новый город! Но тогда... Что же, война, рать? Святослав не простит!»
«Да брось ты, княже! — словно заговорил, зашептал где-то внутри его противный голос, тот самый, что просыпался, проклёвывался всегда в такие во т редкие решительные мгновения. — Не простит?! Ещё как простит! В чём, в ком у Святослава опора? Черниговцы?! Так они все почти здесь, у тебя под рукой! Вели наиболее крикливых под стражу заключить. А таких, как Воеслав, в поруб кинь! Кияне? Им котора не нужна, натерпелись. Да и в Киеве многие бояре не захотят против тебя, любимого сына Ярослава, идти. Греки? Они далеко. Смелей, князь, не бойся никого и ничего! Своё отдавать — не к лицу! Пусть все знают, что шутки с тобой шутить чревато».
Всеволод велел кликнуть бояр Ратибора, Яровита и Мирона, а также верного Хомуню.
Мирон сразу одобрил княжеский замысел, Яровит молчал, раздумывая, Ратибор возмутился было, ахнул: «Негоже тако!» — Но, пораскинув мозгами, вскоре согласно закивал.
Один Хомуня угрюмо отмолвил:
— Худо измыслил, княже! Жёнка сия младая ни причём в ваших с Глебом сварах.
Всеволод, скривившись, как будто взял в рот что-то горькое, отмахнулся от него, как от надоедливой мухи. Вопросительно исподлобья уставился на Яровита.
Боярин, качнув головой, посоветовал:
— Княже, в Киев тайно пошли верного человека, к боярину Яну Вышатичу. Таким, как он, бывшим Изяславовым мужам, брат твой Святослав не особо люб. А вес Ян в стольном городе имеет немалый. Может, сумеет он уговорить князя Святослава Глеба из Переяславля вывести. Только, княже, не скупись, золота и серебра Вышатичу посули. Ещё обещай дать ему какое-нибудь село. А княгиню Роксану подержи пока здесь.
Слова Яровита рассеяли сомнения Всеволода. Отпустив бояр, он тотчас приказал двоим гридням встать с копьями в руках у дверей покоя, в котором остановилась Роксана, а сам прошёл к ней и объявил обескураженной красавице:
— Посиди здесь, голубушка, в аманатах у меня. Отдохни, пока муженёк твой из моего Переяславля ноги не унесёт! Тишина здесь, покой. Холопки и боярыни каждый день навещать тебя ходить будут. Кормить тебя буду, заботиться о тебе. Паляница ты наша удалая! — Он презрительно усмехнулся.
Роксана, поняв, что угодила в ловушку, резко вскочила, бросилась к окну, распахнула высокие ставни.
— Не смей! Не подходи, ворог! — вскричала она. — В Стрижень кинусь, а не буду у тя тут сидеть! Не позволю, чтоб из-за меня...
Она не договорила. Всеволод схватил её за руки, с силой оттащил от окна, прижал к себе. В какое-то мгновение голова её оказалась у него возле плеча, и князь, вдруг не выдержав, обнял красавицу и впился губами в её лиловые чувственные уста.