Итак, чадо, берегись их и всегда стой за свою Веру. Не братайся с ними, но бегай от них и подвизайся в своей Вере добрыми делами. Твори милостыню не своим только по Вере, но и чужеверным. Если увидишь нагого или голодного, пли в беду попавшего, — будет ли то жид или турок, или латинянин, — ко всякому будь милосерд, избавь его от беды как можешь, и не лишён будешь награды у Бога, ибо сам Бог в конечном веке изливает милости свои не на христиан только, но и на неверных, О язычниках и иноверцах Бог в этом веке печётся, но в будущем они будут чужды вечных благ. Мы же, живущие в Православной Вере, и здесь получаем все блага от Бога, и в будущем веке — спасёт нас Господь наш Иисус Христос.
Чадо! Если тебе нужно будет даже умереть за Святую свою Веру, со дерзновением иди на смерть. Так и Святые умирали за Веру, а ныне живут во Христе.
Если увидишь, чадо, иноверцев, спорящих с Православным и хотящих лестью оторвать его от Православной церкви — помоги Православному. Этим ты избавишь овча из пасти льва. Если же смолчишь и оставишь без помощи, то это всё равно, как если бы ты отнял искуплённую душу у Христа и продал её сатане.
Если же кто тебе скажет: “Ваша и наша вера от Бога”, — то ты, чадо, ответь так: “Кривовер! Или ты и Бога считаешь двоеверным! Не слышишь, что говорит Писание?! Един Бог, едина Вера, едино Крещение!”»...
Вот писал Феодосий князю Изяславу, а будто и не ему вовсе, ныне беженцу, скитающемуся невесть где, не этому слабому и недалёкому человеку, а всем им — монахам, русичам, православным. И кому, как не ему, Иакову, допрежь всех знать надо и помнить заветы умирающего.
А от князя Изяслава многие беды претерпел монастырь. Помнит Иаков, как даже Антоний, основатель их обители, и тот бежал от гнева княжеского в Чернигов и только несколько лет спустя воротился в Печеры. Год уже минул, как преставился Антоний, а вот теперь, по всему видно, выпал черёд и Феодосия.
Ещё вспомнил вдруг Иаков грека Никиту — не от таких ли умников лукавых и кривоверов предостерегает Феодосий, не от них ли всё зло исходит? Не от тех ли, кто отпал от Веры Православной и в жидовство вдарился, великие беды грядут?!
...Многое сделал Феодосий для обители — ныне вон пришли мастера-зиждители из Царьграда, на горе у врат начали они закладывать соборный храм Успения Богородицы. Уже и иконописцы, и мозаичисты, и каменщики, и плотники — все во славу Божью тружаются. Даже князь Святослав с сыном Глебом при закладке храма были, первым начал князь копать ров под основание церкви.
Там, в строящемся пока ещё только соборе, будет помещена главная святыня монастыря — чудотворная икона Успения Божьей Матери. Привезли её с собой из Ромеи те же зиждители, и говорили, передавали из уст в уста, что сама Богородица явилась перед ними и дала им эту икону, а с ней святые мощи мучеников Артемия, Полиевкта, Леонтия, Анания, Арефы, Иакова и Феодора, что положены теперь в основание храма.
...Иаков вздохнул. За дверью кельи послышались шаги — братия спешила проститься со своим наставником.
Появились Никита, Исаакий, Стефан, многие другие. Феодосий сухой дланью благословил их; тяжело дыша, медленно, с усилием заговорил:
— Любовь к Богу, чада мои, делами должна быть выражена, но не словами. Должны мы от трудов своих кормить убогих и странников, но не пребывать в праздности. Игуменом после себя советую вам избрать Иакова. Муж он праведный и духом крепок... Паче же всего ко Спасению души стремитесь, чада, к делам богоугодным. В постах, в молитвах не ленитесь николи... Любите друг друга...
Бросало преподобного Феодосия то в жар, то в холод. То испарина проступала на высоком его челе, то озноб бил так, что дрожал он всем своим худым, немощным телом.
Наконец, затих он, сомкнул трепещущие уста.
— Успокоился. Уснул. Пойдём покуда, братия, — шепнул Иаков. — А ты, брат Стефан, останься. Побудь с ним.
Один за другим монахи покинули келью.
— Негоже Иакова-то ставить игуменом, — промолвил вполголоса Никита, озирая хмурые лица братьев. — Не наш бо он, не Печерский, со Льтеца пришёл.
— Воистину, — согласился Исаакий.
Другие иноки одобрительно закивали головами в чёрных куколях.
— Стефана надо поставить. С самого основания обители нашей, почитай, тут он, — сказал кто-то.
— Воистину, — повторил, глядя куда-то в темноту, Исаакий.
Иаков по крутой лестнице поднялся из пещеры наверх. В лицо ему ударил яркий весенний луч. Жмурясь, монах смахнул с глаза слезу. Вокруг всё цвело, буйствовало, зеленело, так что хотелось вдыхать полной грудью свежий, прозрачный воздух, напоённый сочными ароматами трав, хотелось радоваться жизни. И подумалось: а нужно ли ему, Иакову, это игуменство? Пусть будет Стефан, так даже лучше. Не было в душе у Иакова злобы, не было зависти, слишком далёк он был от этих чуть слышных шепотков, от недобрых взглядов в спину, просто жил он как мог, как умел, молился, трапезовал со всеми, писал Жития, составлял летописные своды, постился. И не было ему, по большому счёту, никакого дела до того, кто там игумен — он ли, иной ли. Гоже ли монаху помышлять о мирском?
...Игумен Печерского монастыря Феодосий предал дух свой Господу в день 3 мая 1074 года от Рождества Христова. Мощи его были положены в Печерах, а много позже, спустя семнадцать лет, когда уже окончена была строительством и освящена Великая Церковь монастыря, перенесли их в самый храм.
Новым игуменом обители стал Стефан. Но не знали печерские иноки, что в то самое время, когда клали они в гроб и отпевали Феодосия, катит по степному Залозному шляху открытый возок, скрипят несмазанные колёса, и статный пожилой монах в чёрной рясе и скуфейке на голове жадно, с нетерпением всматривается вперёд: скоро ли? Монаха этого звали теперь Никоном, ехал он из далёкой Тмутаракани, и именно ему, но не Стефану надлежало в будущем принять начало над монастырской братией.
Глава 73КОРОЛЕВНА ГИДА
На вымоле[286] у устья Стрижени царило оживление. Иноземные корабли с птичьими носами грозно и величественно застыли у причалов. Сверкали на солнце копья стражи, раздавалась громкая незнакомая речь.
С учащённо бьющимся от волнения сердцем стоял на пригорке молодой Владимир. Пурпурное корзно колыхалось у него за плечами, руки нервно сжимали пряжку золочёного наборного пояса, сухие уста были упрямо поджаты. Ждал Владимир, во все глаза глядел на корабли.
Вот со сходен спустился боярин Яровит, спокойный, важный, в кафтане изумрудного цвета, с золотой цепью на шее, поклонился князю; вот показались люди из посольства; вот несут тяжёлые, окованные серебром лари. Даже и не заметил Владимир поначалу среди широкоплечих, статных воинов эту невысокого роста худенькую черноглазую девушку лет семнадцати, тоненькую, хрупкую, как тростинка на ветру. Заметив, подошёл поближе, глянул на неё смущённо, исподлобья, а она, Гида, рассматривала его не таясь — строгая, серьёзная, спокойная. Что ж, не вещь на базаре выбирала — мужа будущего глядела.
Хороша, и вправду, была королевна, не приукрасила её Елизавета Ярославна. Тонкие брови словно кистью неведомого мастера вырисованы, носик прямой и твёрдый, рот невелик, уста нежны, волосы золотистые заплетены в толстую косу. В долгом красном платье доброго сукна выступала королевна, головной убор её весь заткан был розовым жемчугом, серёжки алели каменьями в маленьких ушках, на плечах плат красовался с огненными грифонами.
Поприветствовали друг дружку жених и невеста, а после окружили Гиду женщины-датчанки и увели её, как полагалось по обычаю, на гостевое подворье. Теперь до свадьбы Владимир и Гида больше не увидятся.
Сзади незаметно подошёл к князю боярин Яровит.
Вкрадчивым голосом он неспешно заговорил:
— Невеста твоя, княже, думаю, хороша. Красотой телесной не обделена, нраву строгого. Одно только — неулыбчива. Но оно понятно. Сам знаешь, что с отцом её, с семьёй случилось. Переживает, страдает. Узнал: всё надеялась она воротиться назад, в Англию. Но когда герцог Вильгельм, нынешний король английский, разбил в бою датские корабли, смирилась, успокоилась, согласие дала на Русь ехать.
— Стало быть, честолюбива она, не проста в общеньи? — спросил Владимир.
Яровит кивнул.
— Ещё скажу, княже. Королевна Гида и на коне скакать умеет, и книжной грамоте добре разумеет, и из лука хорошо стреляет.
— Вот как? — удивился Владимир.
Его всё сильней и сильней влекло к этой неведомой женщине. Было в ней что-то такое необычное, притягательное, завораживающее. Аж ладони зудели у Владимира, хотелось ему, чтоб скорей состоялось венчание, чтоб остались они вдвоём, чтоб ощутил он себя наконец мужчиною рядом с женщиной, а после... после он без устали стал бы рассказывать ей... обо всём — о Русской земле, о своей жизни, о ратях, об охотах, о княжеских столах.
Яровит, видя, что Владимиру сейчас не до него, тихо отступил в сторону. Позже, уже в палатах, он представил князю Всеволоду двоих дюжих молодцев.
— Эдмунд и Магнус, братья королевны Гиды, княже. Пришли служить в дружину к тебе. Воины бывалые, храбрые. С ними полторы тысячи ратников.
Всеволод щедро угощал братьев брашном и олом. Он светлел лицом, улыбался, знал: теперь выскочка Святослав и его обнаглевшие сыновья им с Владимиром не страшны. Получил давеча князь от киевских своих доброхотов грамоту: свёл Святослав сына Олега из Ростова, направил его на Волынь, к ляшским рубежам. И в Ростов тотчас выехал Всеволодов посадник, варяг Шимон. Снова обширный хлебный край переходил под его, Всеволода, руку. Теперь вот только бы Владимира из Турова перевести в более достойное место, но то — успеется.
Терпелив был князь Хольти. Терпелив и настойчив.
Глава 74ДЕЛА НОВГОРОДСКИЕ
На пути в Роскильду боярину Яровиту побывать в Новгороде не удалось: от Усвяти посольские ладьи свернули на заход, на Западную Двину и так и плыли по ней обычным путём до самого Варяжского моря