Святослав обратил внимание на его глаза — хищные, исполненные злорадства.
«Брат, брат, чего ты? — вопросил Святослав. — Почто глядишь тако?!»
«Эх, Святославе! — будто откуда-то из небытия, раздался голос, но не Всеволодов, а отцов. — Почто ряд порушил, лиходей?! От тебя, недостойного, великая крамола на Руси грядёт!»
«Нет, нет, отче! Прости!» — хотел крикнуть Святослав, но боль в шее лишила его возможности говорить, он только промычал нечто невнятное, и тогда послышался рядом с его ложем смех — каркающий, вороний. Это смеялась Гертруда, невесть откуда взявшаяся. Она сбросила с головы чёрный куколь и, подталкивая Всеволода, который всё так же взирал на Святослава, с хохотом говорила: «Ну, иди, иди к нему, князюшко! Пора твоя приспела. Смертный час злодею пришёл!»
А Всеволод всё не решался, всё смотрел на него, словно чего-то опасался, и Святославу захотелось сказать: «Да ладно, брат, чего уж там. Садись на стол. И не бойся: ведаю, что промеж тобою и княгиней Гертрудой было», — но и того сказать не смог — вдруг исчезли и Всеволод, и Гертруда, а увидел он пред собой сына Олега, простодушное, доверчивое его лицо.
«Эх, отче! Почто ж ворогу нашему Чернигов ты отдал?!» — с упрёком промолвил Олег.
— Сыне, сыне! — шептал в бреду Святослав.
Охватил его внезапно страх за сыновей. Чему-то, казалось, недоучил он их, недосказал им что-то важное, необходимое, без чего придётся им хлебнуть лиха. О, Господи! Зачем, зачем он, как сел в Киеве, столь легкомысленно предавался пирам, веселью, утехам любви, столь шумно праздновал свою удачу?! Только теперь, при смерти, открылось — упал он в глазах людей за те три года, что сидел в Киеве. К чему было это бесконечное веселье? К чему ненужные походы? Как жаль, что не успел он ничего, всё полагался на будущее, а будущего теперь у него уже нет. Глупо, сколь глупо прожита жизнь!
На рассвете 27 декабря, когда над Киевом взошла заря и первый солнечный луч пробился в опочивальню сквозь ставни, Святослав пришёл в себя после долгого забытья. Пред тем почудился ему дом без конька, и понял он — это смерть стоит у его изголовья. Окончательно осознав, что умирает, великий князь повелел звать священника.
Но когда явился в опочивальню поп Иоаким Демило, Святослав лежал уже бездыханный. В тот же час скорый гонец выехал из ворот дома братьев Вышатичей и стрелой полетел в Чернигов — упредить Всеволода.
Глава 84СБЫВШАЯСЯ МЕЧТА
На взмыленном скакуне Всеволод стремглав промчался через Софийские ворота, ворвался на площадь перед княжеским дворцом, круто осадил коня у высокого крыльца и, спрыгнув наземь, бегом метнулся в горницу. На лестнице он чуть было не сбил с ног вышедшего навстречу дворского.
Ему даже не верилось, что сбывается наконец возлелеянная в глубинах души мечта, та, которую вынашивал он двадцать три долгих и трудных года.
Едва скрывая возбуждение, Всеволод остановился, тяжело дыша, у гроба умершего. Крышка гроба была приоткрыта, и он видел лицо Святослава с широкими, спускающимися книзу рыжеватыми усами.
В горнице толпились монахи и иереи, а Никон-Иларион, едва шевеля губами, читал заупокойную молитву.
Заметив Всеволода, игумен отвесил князю поклон и, как всегда, прямо и смело смотря ему в лицо, веско заявил:
— Мыслю тако: брат твой Святослав, да упокоит Господь душу его, возжаждал при жизни больше власти и начало положил изгнанью братнему. Порушил он заветы отца своего, князя Ярослава. Пото не надлежит ему быть схороненным во Святой Софии. Такожде и митрополит полагает, и епископы, и бояре киевские.
— Ты же ведаешь, святой отец, чем вызвано было вокняжение покойного в Киеве, — ответил Всеволод, потупив очи и крестясь. — Вспомни, ведь и тебе немало бед причинил князь Изяслав. Свёл с кафедры митрополитовой, постриг в монахи, изгнал в Тмутаракань. Теперь же ты игумен, и всё стараниями покойного.
— Не о своей участи толкую, — решительно качнув головой, возразил ему Никон, — но о том, что пошёл Святослав Ярославич супротив воли родителя. За то и наказуем он Господом. Рази ж мочно было деять тако?
Всеволод поднял голову и пристально взглянул на твёрдое, упрямое лицо игумена с сухими, впалыми, испещрёнными морщинами ланитами.
«Не к чему мне ссориться с Божьими людьми, — подумалось ему. — К тому же и митрополит держит сторону Никона, и бояре многие. Оттого он и смел».
— Ладно, пусть так и будет. Похороним Святослава в соборе Спаса в Чернигове, где был он князем, — со вздохом промолвил он.
Никон отозвал Всеволода в соседний покой и зашептал ему на ухо:
— Нынче же надоть везти покойного в Чернигов. Тамо, в соборе Спаса, и отпевать будем.
— Ну, так. Только жаль, сам я не смогу на похороны поехать. Дел невпроворот. Княжение киевское принимаю, — покачал головой Всеволод.
Он всем своим видом показывал скорбь и сожаление.
— Неправедно речёшь! — строго одёрнул его, как хлыстом ударил, Никон. — Брата старейшего своего, Изяслава, забыл ты, княже! А он-то ить всё помнит.
Игумен сокрушённо всплеснул руками.
— Где теперь Изяслав? — Лицо Всеволода исказила кривая ухмылка. — А я вот здесь, в Киеве, и разумею: не может земля Русская жить без головы. Если бы стоял сейчас рядом с нами Изяслав, то я уступил бы ему Киев. Но его нет. И кому, как не мне, нести отныне на раменах[296] своих бремя власти.
Он впился глазами в густую седую бороду игумена. Никон вроде согласно закивал и произнёс, едва скрывая негодование:
— А вертихвостка Ода с малым чадом съехала давеча. В немцы бежала, супостатка. Боится она тя. Ох, страсть как испужалась, когда Святослав слёг. Ценностей возы позабирала, а на мужа умирающего и не глянула вовсе, нечестивица!
Всеволод снова скривил губы в усмешке.
— Пусть бежит себе, святой отец. Не стоит о ней и вспоминать. Кто она теперь? Все они, бабы, такие. Испугалась, говоришь? И не глянула? Ишь, подлюка!
В скорбном молчании отроки вынесли гроб с телом почившего князя через разобранную крышу терема и осторожно опустили его на сани, запряжённые волами.
Всеволод приложился устами к челу умершего, осенил себя крестом и, отойдя на обочину дороги, долгим и пристальным взглядом провожал возок с гробом. Вот так и его когда-нибудь. Ну, нет! Уж он постарается, чтоб схоронили его здесь, в Софии, рядом с отцом. Пусть и после смерти люди почитают князя Всеволода.
На звоннице Софийского собора ударил колокол. Мерные, наполненные печалью переливающиеся звуки словно облагораживали душу, очищали её от тяжкого бремени грехов. И сам мир вокруг Всеволода вдруг стал казаться ему чище и добрей. Прекратился снегопад, из-за туч выглянуло солнце и осветило князя яркими своими лучами.
«Сколь прекрасна всё-таки жизнь!» — Всеволод впервые за многие дни улыбнулся без каких-либо задних мыслей, глядя наверх, туда, где над крышами домов пробил себе дорогу солнечный луч. Вот оно, счастье, созерцать эту красоту и не думать ни о чём, словно ничего более в мире не существует.
Но тотчас же сошла с уст князя улыбка. Вспомнилась ему давешняя встреча с лекарем Якобом. Всеволод вздрогнул, подумалось с внезапным ужасом: ведь это он, он помог Якобу погубить Святослава, он подослал его в Киев, распустив слухи о чудесном врачевателе!
Ну и что? Или он ради себя, ради своего величия творил неподобное? А что сделал Святослав за годы своего княжения в Киеве?! А что хотел? Ясно что — мыслил его, Всеволода, князя Хольти, отодвинуть в сторону от златого отчего стола, а то и вовсе лишить земель. Волчьи нравы, волчий закон — или ты другому перегрызёшь глотку, или он, этот другой — тебе. Так устроена жизнь, и не ему, Всеволоду, её переделывать. Он думает о власти? Да, думает — но и о благе и о покое своей державы, Русской земли, думает. А мужей державных судить одной мерой с простолюдинами не подобает. Меряются деяния их не кровью пролитой даже, а тем, какую оставляют они после себя державу свою — цветущую, богатую или изгрызенную усобицами, изъетую сколотой.
Он, Всеволод, створил грех — да, створил. Но сделал это не ради власти, не ради златого стола киевского, а потому как важно это было всей Руси. К чему ей ненужные походы, к чему напыщенный, надменный, забывший о ней, погрязший в грехе и думающий только о себе князь Святослав? Не случайно покойный отец недолюбливал Святослава, всё говорил, что в голове у того шумит ветер. Так оно и было.
Вдруг само преступление стало казаться Всеволоду не чем иным, как благом, как праведным деянием, как жертвой ради Руси, ради вышних целей.
Он успокоился и решительно отогнал мысли о свершённом.
Глава 85ТАЙНЫЙ ГОНЕЦ
К Рождеству рана Тальца зарубцевалась, он легко подымал и опускал руку, уже и кольчугу надевал, и щит привешивал — хоть сейчас готов был в бой. Жалко только, что без него ушли дружины в поход на Корсунь.
Тосковал молодец, кручинился, а тут ещё и солнцеликая Милана не выходила из головы. Единожды встретил её на улице на посаде — красотой блистала молодая жёнка, да и одета была, стойно княгиня какая — в ушках серьги алели, на шапке парчовой смарагды посверкивали, на сапожках тимовых тоже каменья драгоценные полыхали. Рядом с Миланой двое чад-близнят весело перебирали ножками. Ратшина кровь, Ратшины наследники. Высоко при князе Святославе взлетел Ратша, воспарил соколом, на совете в старшей дружине сиживает, на полюдье выезжает по княжьим порученьям, гонцом скачет по волостям.
Милана улыбнулась, спросила вдруг:
— Как рана твоя?
Талец, смущённый неожиданным её вопросом (откуда знает, а если где услыхала, то как и помнит, не забыла!), не сразу ответил:
— Затянулась, слава Христу.
— Ну, дай бог те здоровья.
На том разговор и кончился. Поспешила Милана вдоль по улице, ведя за руки малолеток.
Минул, вихрем пролетел праздник Христова Рождества, снова наступили будни, снова скучно стало Тальцу сидеть на скамье в дядином доме. Наконец, он решил ехать в Киев. Там сейчас князь Всеволод, там верный соратник и старший товарищ Хомуня. В городе уже знали о смерти Святослава, когда подступил Талец к дяде с просьбой: