— Мыслю, езжать нать. Плечо-то уж и не болит вовсе. Тамо, в Киеве, Хомуня, тамо дружина Всеволодова.
Яровит, пожевав губами, отмолвил:
— Что ж, езжай. Думаю, лишним в Киеве не будешь. Дело найдётся.
...В стольном царила необычная для такого большого города тишина. И на Бабьем Торжке, и внизу, на Подоле не толпился, не шумел народ. Зато в детинце, в городе Ярослава стояла суматоха, бегали взад-вперёд челядинцы, кричал что-то дворский, ржали кони, скрипели гружённые снедью и оружием возы.
— Эй, друже! Здрав будь! — окликнул Тальца спустившийся откуда-то сверху Хомуня. — И ты здесь! Вот не чаял! Что, подлечил рану-то свою?
— Да всё, Хомуня! Чего тамо про её и поминать. — Талец махнул десницей. — Нету боле у мя раны. Вот, приехал. Чай, дружинник княжой еси. На печи лежать не пристало.
— Оно и лепо. — Хомуня рассмеялся. — Вот что, добр молодец. — Он задумался, почесал затылок. — Пожди-ка тут, в гриднице. А я со князем покуда побаю.
Он скрылся на верхнем жиле и долго не показывался. Талец прошёл в просторную гридницу с оштукатуренными белыми стенами и толстыми столпами посередине. Здесь стояли длинные столы и скамьи, на стенах красовались кольчуги, сабли, шеломы, мечи. Большой червлёный щит[297] в человечий рост висел на одном из столпов, а рядом с ним, крест-накрест, привешены были копьё и двуручная секира.
— Талец! — окликнул молодца появившийся в дверях Хомуня. — Князь тя кличет!
...Спавший с лица, ссутулившийся долгобородый князь Всеволод напоминал Тальцу затаившегося, готового к броску коршуна. Он говорил хриплым, тихим голосом, но твёрдо и чётко чеканил каждое слово:
— Поедешь к моему сыну Владимиру. Скажешь: князь Святослав умер. Я теперь киевский князь. Поход на Корсунь я отменяю. Пусть греки сами между собой разбираются. Нечего влезать нам в чужие дела, своих хватает. Князь Глеб пусть возвращается в Новгород, а Владимиру даю Чернигов. Грамоты тебе, Димитрий, никакой не дам, передашь всё на словах. И ещё. Скажешь всё это Владимиру наедине. Чтобы князь Глеб не проведал ничего раньше времени. И пусть Владимир Глеба поостережётся. Всё ли понял ты, Димитрий?
— Всё, светлый княже.
— Бери тогда поводного коня, лети стрелой днепровским берегом. Хомуня, за конями проследи. Лучших чтобы дали. Ступай, Димитрий. Господь с тобой.
Талец не удивился, не задумался, он знал — раз наказал князь, стало быть, так и надо. Его дело — в точности выполнить веденное. И понёсся он ввечеру, через вой степной пурги, вдоль крутого берега окованного льдом Днепра.
Ветер свистел в ушах, снег залеплял лицо, но без устали всё гнал и гнал скакунов Талец. Понимал: надо спешить.
Позади за спиной остались Стугна, Триполье, он проскочил широкое устье многоводной Роси. Потянулись степи, бескрайние, укутанные снегом поля открылись взору. Днём, под ярким солнцем, снег искрился, слепил глаза, вышибал непрошеную слезу.
Ветер дул всё сильней и сильней, мела позёмка.
Из-за цепочки крутых холмов у окоёма вдруг показались несколько всадников в лохматых шапках. Свист, крики, улюлюканье достигли ушей Тальца.
«Бежать нать!» — сообразил он, перескакивая на более свежего поводного коня.
Второго скакуна пришлось отвязать и бросить — надо было скорей уходить. Буран, доселе бывший помехой в пути, стал союзником — в густой снежной пелене Талец сумел оторваться от погони.
Пригнувшись к шее коня, он всё ударял и ударял его боднями в бока. Конь летел по берегу, как ветер, — Хомуня добрых фарей подобрал на конюшне.
Уже сгущались вечерние сумерки, когда увидел впереди Талец палатки-вежи и костры около них. С трудом различил полковую хоругвь с архистратигом Михаилом, улыбнулся, перекрестился, восславил Господа:
— Слава Богу! Свои. Добрался-таки.
Встреченный воинами из сторожи, молодец тяжело сполз с седла, выпил хмельного мёду и велел немедля привести его в шатёр к Владимиру.
Вынырнул из сумеречной мглы радостный, довольный друг Бусыга, распахнул ему объятия, прокричал:
— Талька! Здорово! Вот уж кого не ждали!
Перед глазами Тальца всё плыло, как в тумане — войлочные стены вежи, кошмы, пламя костра, лицо князя Владимира — насторожённое, твёрдое.
Он слово в слово передал Всеволодов наказ. Князь Владимир не изменился в лице, будто давно ждал такой вести и знал наперёд, что так оно и случится, сказал только:
— Хорошо, добр молодец. Речь твою выслушал, отцовы слова запомнил. Ведаю, как теперича быти.
Талец вышел, пошатываясь, из княжеской вежи; не торопясь, медленно побрёл в темноте по лагерю, меж костров, выискивая Бусыгу. Вдруг чья-то тёмная тень метнулась от одного из шатров, кто-то огромный, могучий, как медведь, повис у него на плечах, повалил в снег, перевернул на спину.
Талец узнал богатыря Ратшу.
— Эй ты! — грубо пробасил Ратша. — А ну сказывай, по какому такому делу у Мономаха был?! Что за весть передавал ему?! Ну, сказывай, не то морду набью — мало не покажется! Что ентот крючкотвор Всеволод тамо передаёт?! Ну, живо, живо!
Огромный обтянутый рукавицей кулак возник у лица Тальца.
«Вот напасть! Ничего не скажу!» — Талец попытался освободиться, но, стойно груда железа, придавил его Ратша.
— Эй, други! — крикнул Ратша двоим отрокам. — В вежу его волоките! Тамо он у мя вборзе заговорит!
Он хлопнул рукавицами и злобно расхохотался.
В веже Тальца били, Ратша кричал, срывая голос, вне себя от бешенства:
— Говори! Говори!
Талец молчал. Позвать на помощь было ему некого — как на грех, все Владимировы люди оказались далеко.
Спасение пришло нежданно. Явился, отбросив войлочный полог вежи, молодой светлобородый боярин. Прищурившись, выслушал Ратшу, сплюнул досадливо и, покрутив пальцем у виска, сказал:
— Ты, Ратша, цумной, що ль? Ну-ка, немедля отпусти гонча. Не ко времени нам со князем Владимиром ссориться. И молците! Князю Глебу не удумайте него про енто дело сболтнуть! Осерцает князь. Извини уж, добр молодечь. — Он взял за локоть и вывел Тальца из вежи. — И запомни на всяк слуцай. — Боярин перешёл на шёпот. — Выруцил тебя Славята, быль новогорочкой. Еже цего, не забудь князю свому обо мне шепнуть. В накладе не останесся.
Он лукаво подмигнул растерянному, ничего ещё не понимающему Тальцу и тихо рассмеялся.
...Утром, когда князь Глеб, привычно расправив плечи, вышел из своей вежи, ослепил его внезапно блеск ощетиненных копий. Глеб осоловело огляделся. Всюду были Мономаховы туровцы и переяславцы, своих он не видел.
Подъехал к недоумённому Глебу на гнедом жеребце князь Владимир. Строго и смело смотря ему прямо в глаза, объявил громко, так, чтобы все слышали:
— Отец твой, а мой дядя, князь Святослав, умер в Киеве месяца децемврия в двадцать седьмой день. Скорблю вместе с тобою, брат. Ныне по старшинству быть великим князем моему отцу, князю Всеволоду. И велел сказать князь великий Всеволод, чтоб не ходили мы на Корсунь, но возвращались на Русь. Ты, брате, иди в Новгород, мне же путь в Чернигов.
Помолчав немного, Мономах уже тише добавил:
— И не противься, брат. Себе токмо хуже содеешь.
Глеб, хмуро озираясь и багровея от гнева, ринул обратно в вежу. Выхватив из ножен меч, он взревел, как раненый тур.
Не об отце умершем в этот миг думалось ему, не о братьях родных, а о том, что власть и сила ускользают из его рук. И Переяславля, куда отец мыслил перевести его из Новгорода, не видать теперь Глебу, как своих ушей.
— Будь ты проклят! — прорычал Глеб, в ярости бросая меч и грозя кулаком в сторону входа, туда, где стоял только что ставший для него теперь лютым врагом двоюродный брат, князь Владимир Мономах.
Глава 86ТРЕВОГИ И СОМНЕНИЯ
Порою кажется, что время сглаживает былое ожесточение, окрашивает сочными, свежими красками серые будни, расцвечивает жизнь всё новыми и новыми гранями, устраняет препятствия, превращает в тлен и делает смешными и ненужными вчерашние ссоры и свары. Но так только кажется.
...Вот вроде совсем недавно уселся Всеволод на «златой стол» в Киеве, а будто давно уже сидит здесь, в отцовых палатах, в сумрачной тишине читает грамоты, разбирает судебные тяжбы, выслушивает доклады тиунов.
Ввергла князя жизнь в свой нескончаемый бурлящий водоворот, разноличные мелкие дела и заботы обрушились ему на голову, подобно бешеному низвергающемуся откуда-то сверху могучему потоку.
С Глебом и прочими Святославичами на первых порах как будто уладилось миром — тихо сидели князья в своих волостях: Олег — во Владимире-Волынском, Глеб — в Новгороде, Роман — в приморской Тмутаракани. Не было известий и об Оде. Кажется, благополучно добралась она с маленьким сыном до родного своего Штадена.
В разгар зимних холодов внезапно напомнил о себе полоцкий князь Всеслав. Долго сидел хищник затаясь, копил силы, зализывал старые раны, а тут вдруг обнажил волчьи свои клыки, как снег на голову, налетел со своими дружинниками на смоленские земли, жёг, грабил, оставляя за собой лишь дымящиеся развалины. Владимир и Глеб ходили по следу Всеслава; в стужу, в мороз, загоняя коней, мчались через дебри и болота, прошли Полоцкую землю вдоль и поперёк, но всё было тщетно — проклятый волкодлак всякий раз ускользал, исчезал во мгле лесов, запутывая следы.
Ясно было здесь одно — за Всеславом стояла большая сила — полоцкое боярство, всю жизнь, ещё со времён Владимира Крестителя, норовящее откачнуть от Киева и от всей остальной Руси, а за боярами тянулись и купцы, и ремественный люд, и смерды. Полоцк был чужой землёй для Ярославова рода, там правили свои, иные князья, лишь на словах принимающие старшинство киевского владыки.
Всеволод понимал: чтобы усмирить Всеслава, надо взять копьём Полоцк. Но до этого пока не дошло, отвлекли новоиспечённого великого князя иные заботы.
В апреле, когда разлились на русских равнинах шумные реки и зазеленела на полях свежая вешняя трава, полетели в Киев, как вороны на чёрных крыльях, недобрые известия.