Иная мысль будоражила ум князя Хольти. Помнил он, конечно, давешний разговор с Гидой, но волновало его другое.
«Нельзя оставлять Олега у Изяслава в руках. Придёт время, и простит брат крамольника по своему мягкосердию. Тут и Олеговы доброхоты постараются, все уши ему прожужжат. И получится тогда так, что оба они, Изяслав и Олег, против меня будут. Тогда не удержать мне ни Чернигова, ни Переяславля».
Всеволод решительно оборвал молчание.
— Дозволь, княже великий, иное тебе присоветовать. — Он на мгновение замолк, словно собираясь с мыслями, и затем чётко, медленно, ровным голосом проговорил: — Что Олега с Волыни свёл, это ты верно сделал. Но лучше передай его мне. Пусть живёт пока в Чернигове праздно. Пойми, брат. У Олега много на Руси друзей, доброхотов, сторонников. Посадишь его в поруб — озлобишь Глеба. И не только его. Найдутся такие, кто вспомнит Всеславово полонение, скажет: за старое взялся князь Изяслав. Снова встань пойдёт, а тут и поганые рядом, тут и Всеслав. Обожди, княже великий. Пусть поживёт Олег в Чернигове. Я за ним там присмотрю. А пройдёт лето-другое, дадим ему какой захудалый стол. Муром или Рязань.
Слова Всеволода разрядили напряжение в палате. Заулыбался Изяслав, зашептались бояре, расцепил сжатые в волнении пальцы Владимир. Совет был окончен, решение было принято.
...В ту же ночь князя Олега вывели из поруба, сбили с рук и ног цепи и под охраной отряда Всеволодовых отроков повезли в Чернигов.
Глава 91«ОН ДОЛЖЕН УМЕРЕТЬ!»
Лето стояло над Русью, жаркое марево обволакивало города и веси, на поля пришла пора жатвы. Мир и тишина, казалось, наступили; кончилось, ушло в небытие гибельное поветрие усобиц; затянулись раны, нанесённые Руси былыми крамолами, войнами, мятежами; жизнь текла обычным неспешным распорядком.
Но знали, а если не знали, то догадывались многие — до крепкого долгого мира ещё далеко.
Урожай в это лето обещал быть добрым. Объездив волости и посмотрев на поля, боярин Яровит возвратился в Чернигов довольный. Легко спрыгнув с седла у крыльца своего черниговского дома, он с улыбкой поднялся по крутой лестнице.
— Эй, дядя! — окликнул его из верхнего жила Талец, — До тя тамо боярин новогородский. В горнице сожидает.
Яровита охватила тревога. Вмиг мелким, незначительным стало казаться только что виденное — поля с налившимися спелостью колосьями, мужики в посконных рубахах, солнце. Чуял он — нечто гораздо более важное ждёт его в горнице. А ещё понимал — хрупок мир, и радость созидания, радость мирной пашни, радость собранного обильного урожая истает с первым же половецким набегом, с первой княжеской сколотой.
...Навстречу ему поднялся Славята. Лукавый огонёк светился в белесых глазах новгородца, кривая ухмылка бежала по устам. Улыбался Славята, но от Яровита не укрылось — волнуется молодой боярин, напряжён он, как струна, боится, как стрелок из лука, невзначай промахнуться.
— В обчем, тако, боярин Яровит. Собирались мы, мужи новогородчи, тайком в доме у Дмитра Завидица. Порешили тако: Глебу в Новом Городе князем боле не быть. Помнишь толковню нашу? Дак вот: озверел вовсе князь Глеб. Идёт супротив господы новогорочкой, байт: моя се земля, а вы — слуги мои. На меха, на пушнину, на воск, на мёд, на сребро — на всё лапу хищную наложил. Веце и слухать не стал. Всюду цудинов своих, псов, понаставил. И тиуны у его — яко звери лютые, за всем следят, всё подмецают, ницего не дают укрыть. В обчем тако: порешили мы князю Изяславу целом бита. Дал бы нам сына свово. А Глеба сгоним.
— Кто из бояр сторону Глеба держит? — спросил Яровит.
Ему становилось ясно: начинается большая игра, и не хотел он остаться от неё в стороне. Ещё он знал: не случайно приехал Славята именно к нему. Не к Чудину, не к Вышатичам, не к самому князю Изяславу — к нему. Выходит, он новгородской господе нужен.
— Ставр Годиныц. Всё посадницество мыслит полупить. Ещё Олександр.
— Ну, так, — протянул медленно Яровит.
Кусая губы, он перебирал пальцами цветастые чётки, косил взглядом в сторону, размышлял.
Наконец, спросил умолкшего Славяту прямо:
— А почему ко мне ты пришёл?
И Славята, лукаво улыбнувшись, ответил:
— Посадник добрый Нову Городу нужен. Щоб и о земле заботу имел, и от княжого гнева избавить мог, и суд праведный творил.
— Ну, так, — повторил Яровит.
Он задумался. Говорить или не говорить пока об их разговоре князю Всеволоду? Как бы чего худого не помыслил князь. А то скажет: домогается Яровит власти, над другими возлететь хочет. Опасную затею выдумали они в Новгороде.
И, словно угадывая сомнения Яровита, Славята промолвил:
— Пойдём, боярин, со князем Всеволодом побаим. Он Глеба страсть как не любит!
На том и порешили.
...За окном в высокой траве стрекотали кузнечики. Со Стрижени тянуло вечерней прохладой, слышно было, как тихо плещут волны.
Сидели втроём при свете свечей и, словно в зернь[298] играя, выкладывали друг перед другом мысли.
Всеволоду нравилось предложение Яровита и Славяты. Он знал: так или иначе, раньше или позже, но Новгород окажется под рукой Изяслава. А Яровит — его, Всеволода, человек. И если вятшие мужи прочат его в посадники, то лучше и быть не может. Вот только... Как осилить Глеба?
— Ты, княже, о том ся не заботь. Есь у мя люди верные. Отворим врата крепостные, — убеждал Славята, и Всеволод согласно кивал.
Да, дело было стоящее.
...Обмакнув перо в чернила, князь писал на листе харатьи грамоту. Писал в Туров, Святополку.
Не довольно ли прозябать сыновцу в пинских болотах, не настал ли час искать себе лучшего стола на Русской земле?
К грамоте подвесили красную печать на шёлковом шнурке. И ещё до рассвета Славята, оседлав лучшего дружинного коня, в сопровождении отряда черниговцев выехал со Всеволодовой грамотой в Туров. Оттуда путь его, уже вместе со Святополком (который, конечно же, согласится обменять захолустный Туров на Новгород с его богатством!) лежал в Киев, ко князю Изяславу. Там же, в Киеве, должен был к тому времени оказаться и Яровит.
А пока они остались с Всеволодом в палате вдвоём. Яровит смотрел князю в лицо, и охватывал всё его существо внезапный трепет. Читал он в тёмных Всеволодовых очах ужас, страх, смятение. Князь Хольти молчал, беззвучно, одними губами шепча покаянную молитву.
Наконец, страх во взоре его исчез, одна решимость и твёрдость читалась в нём, и это ещё сильней испугало умного, догадливого Яровита.
— Звал, князь?! — На пороге палаты появился огромный рыжеусый детина.
Бритый подбородок и длинные стянутые обручем волосы выдавали в нём нурмана.
— Да, Бьёрн, звал, — ответил князь. — Поедешь в Новгород, с боярином Яровитом. Дело ждёт вас трудное. Стол идёте отнимать у ворога моего, князя Глеба. Так вот, князь Глеб...— Всеволод на мгновение замолк, переводя дыхание, и резко выпалил: — Он должен умереть! Ты понял, Бьёрн?!
— Сделаем, князь! — Нурман равнодушно усмехнулся.
Яровита прошиб холодный пот, он со страхом взглянул на икону Спасителя на ставнике и перекрестился.
— Спаси, Господи! — прошептали, словно бы сами собой, бледные сухие уста.
Он не заметил, как Бьёрн исчез за высокими дверями.
— Что делать, боярин? — вздыхая, развёл руками Всеволод. — Тут, друг мой, поконы и законы волчьи. Или мы Глеба, или он нас. Не думай об этом. Без тебя всё створят. То я... чтобы ты знал. Главное иное: наведите в Новгороде со Святополком порядок. Бояр не прижимайте, но и не распускайте. Да что учить тебя — сам всё разумеешь! Давай, что ли, обнимемся напоследок.
Он заключил Яровита в объятия и вдруг зашептал неожиданно дрогнувшим голосом:
— Друг ты мне, боярин, помощник первый. Тяжело с тобой... расставаться. На тебя, как на самого себя, всегда полагался. Ну да таков крест наш, видно. Даст Бог, свидимся ещё.
Князь смахнул с глаза непрошеную слезу.
...Утром Яровит прощался с племянником. Они сели на дорожку в горнице, помолчали. Уже высказаны были все слова, выданы все наказы, и сидел Яровит, хмурясь, с нехорошим каким-то предчувствием на душе.
Но, отбросив тревоги прочь, встал наконец, обнял, расцеловал племянника, хлопнул его по плечу.
— Пора мне, Талец. Значит, как мы уговаривались, остаёшься в Чернигове за хозяина. Проследи за данью, на поля выезжай, погляди, как уборка идёт. Если какой поход — наперёд не лезь, воеводу и князя во всём слушай. Ну, прощай. Мне пора.
Он спустился с крыльца, взобрался на коня, выехал за ворота, оборотился и долго смотрел на Тальца, который стоял на всходе и махал, махал ему вслед рукой.
Яровит не мог знать, что то была их последняя встреча.
Глава 92ИУДЕЙСКАЯ ОБЩИНА
Не один только Всеволод и не одни новгородские бояре хотели Глебовой гибели — была на Руси в те времена ещё одна сила, не видная иногда даже при пристальном рассмотрении, но такая, с которой и в прошлом многим доводилось не раз сталкиваться, и в недалёких грядущих годах часто придётся считаться. Сила эта была — киевская иудейская община.
В основном иудеи в Киев приехали из Германии, но были и иудеи тмутараканские, те, что уцелели после разгрома Великой Хазарин и перебрались на Русь из Крыма. И те, и другие селились на Копырёвом конце в западной части Киева. Здесь ещё при Ярославе стояла каменная синагога, а весь район был обнесён высокой крепостной стеной. Иудеи — крупные купцы и ремественники — наладили широкую торговлю через Польшу и Венгрию со многими странами Европы — Германией, Францией, итальянскими графствами и герцогствами. Во время смут они поддерживали деньгами князя Изяслава, его семью и ближних бояр; не единожды на их золото и серебро покупал себе Изяслав в окружении императора Генриха, князя Болеслава и папы Григория союзников и друзей. Усобицы недавних лет сильно ударили по торговле — на дорогах, где издревле ходили купеческие караваны, полыхал огонь войны, раздавались грохот оружия, свист стрел, ржание боевых коней. Но вот князь Изяслав — сторонник и покровитель иудеев, вернулся в Киев. Перед иудейской общиной открывался путь к процветанию, обогащению, росту.