Полонянка, видно, услыхала слова об исчезновении Всеслава. Она вдруг заулыбалась и забормотала что-то нечленораздельное.
— Гляди, радуется, стерва! — сказал один из воинов, рослый седоусый туровец.
— Может, ей голову велеть снести, а, Влада? — предложил Святополк. — Это ж нечисть, не человек.
— Да ты что, брат?! — Владимир в гневе и изумлении развёл руками. — Жёнка, как жёнка! Бог её, бедняжку, обделил, языка не дал, а ты...
— А и вправду, вродь деваха ничего! Сладкая! — рассмеялся кто-то из дружинников.
— Чья она? Кто взял? — Владимир обвёл взглядом собравшихся вокруг воинов.
— Я взял, — ответил седоусый туровец.
— Вот те сребреник. Приведёшь ко мне. — Мономах круто повернулся и по громко хрустящему под ногами снегу поспешил в свою вежу.
...Поленица, как вошла, остановилась у порога. Владимир встал, приблизился к ней, но женщина внезапно нагнулась, молниеносно выхватила из голенища сапога засапожник и вскинула руку в боевой рукавице. Владимир перехватил её длань, отобрал и отшвырнул в сторону нож.
— Дура! — раздражённо сказал, садясь обратно на кошмы. — Я тебя, почитай, от смерти спас, от поруганья, а ты?! Думаешь, я тебя сильничать, что ли, стану?! Князь я еси, христианин. Да и княгиня у меня, сын малый.
Женщина посмотрела на него с удивлением, помотала головой, пожала плечами.
— И что с тобой деять? — Владимир задумался. — Мечом, стало быть, ты владеешь. Из лука стреляешь? На коне скачешь?
Поленица утвердительно закивала.
— Значит, ратному делу обучена? Так вот: воротимся в Смоленск, дам тебе свободу, поедешь на заставу, в степь. Чем тут, в Полоцке, своих же русичей... — Он посмотрел на удивлённое красивое лицо женщины и, не выдержав, рассмеялся.
Поленица вдруг заулыбалась ему в ответ, лукаво щурясь и забавно кривя тонкие розовые губы.
Глава 100ЗАВИСТЬ И ЗЛОБА ОЛЕГА
Князь Олег сидел, понурив голову, на лавке за столом в горнице. Тянул из ендовы пенистое холодное пиво, сокрушённо т/ряс пепельными непослушно вьющимися волосами.
Пиво было горькое, и мысли у князя были горькие, тяжёлые, словно давили они на него, давили всей своей тяжестью. Безнадёга — тупая, унылая — владела им, отчаялся Олег; сидел, стиснув уста, думал, но ничего путного не приходило на ум.
Вот уже без малого год как дядья вывели его из Владимира-на-Волыни и посадили в Чернигов под надзор Всеволода. Неусыпно, за каждым движением его следили стражи, стрый расточал любезные холодные улыбки, а когда подступал к нему Олег с просьбами: дай, мол, какую-никакую волость в держание, надоело без толку болтаться — отвечал уклончиво, призывал к смирению и терпению.
Тяжкие несчастья обрушились на Олега — летом внезапно разболелась и умерла его молодая жена, дочь хана Осулука, а вслед за ней скончался их маленький сын Святослав. Князь носил траур, горевал. Владимир, брат и друг, как мог утешал, говорил: будут ещё у Олега в жизни радости.
Олег стал крёстным отцом Владимировых сыновей — сначала первенца Мстислава, потом второго — Изяслава. С тайной завистью и сожалением смотрел Олег на красивую, цветущую молодостью Гиду — кто б мог и подумать, что хрупкая, маленькая девчушка с тёмными, исполненными грусти глазами превратится в такую кралю?! Повезло Мономаху, повезло. Ему вообще везёт, не то что Олегу. Вся слава чешского похода — досталась Владимиру, теперь вот на Полоцк он ходил — и тоже воротился с победою, тоже с удачей. И дети у Владимира пошли, и стол он держит смоленский. А что у него, Олега? Мрак, отчаяние, безнадёжность!
От нечего делать ходил Олег в гости ко Всеволоду, хоть и не особо приятно было ему видеть напыщенную смуглянку Анну, переяславских отроков, бояр, маленьких Ростислава и Евпраксию. Иное дело — Гида: глядя на неё, млел Олег, похоть овладевала им, преследовало его неотступное плотское желание. Один раз не выдержал, обхватил Гиду за тонкий стан, стиснул в объятиях. Вырвалась молодая княгиня, глянула на него с презрением, вымолвила возмущённо, вскинув горделиво голову в белом убрусе:
— Как ты смеешь?!
Олег и не осмелился, шатнулся посторонь. И... возненавидел с той поры счастливого, удачливого Владимира. Ко Всеволоду он больше не ходил, всё сидел сиднем в своих покоях, смотрел в окошко на распускающиеся почки, на щебечущих птичек, на вешний разлив Десны да пил, глуша раздражение, горькое пиво.
Тут-то и приступили к нему двое «вятших былей» — Воеслав, отец Роксаны, и Ратша.
После смерти князя Святослава и возвращения из отменённого Всеволодом похода на Корсунь Ратша тоже сидел без дела у себя в хоромах — ни Всеволоду, ни Изяславу служить он не захотел. Но у Ратши хоть был дом свой, были волости, была жена-красавица и двое чад-близняшек. Нет, и Ратше Олег завидовал чёрной завистью.
Боярин Воеслав, в синем кафтане с долгими, перетянутыми обручами рукавами, в высокой островерхой шапке, с золочёным поясом с раздвоенными концами, начал осторожно, издалека:
— Гляжу я, мрачен ты, княже. Невесел. Аль кручинушка какая лихая тя точит?
— Тебе-то что с сего, боярин? — Олег горестно вздохнул.
Ратша, как всегда, прямой, рубанул сплеча:
— Не обрыдло ль те, княже, тут сидеть, под рукою дядиной?! Не поискать ли те стола черниговского?! Чай, многие за тя встанут! Не любят бо в Чернигове князя Всеволода! Пришлый он, чужой нам! И сын его тож!
— Опасные речи ведёшь, Ратша. — Олег подозрительно покосился на этого рослого богатыря в алой, расшитой огненными узорами рубахе тонкого сукна и синих шароварах.
«И впрямь, яко петух. Разоделся-то эко». — Князь невольно улыбнулся.
— А чего?! — горячился Ратша. — Вот мы посидели, подумали, такое хощем те присоветовать: бежал бы ты с Чернигова. А куда — сам смекай. Мы мыслим: оно лучше б в Тмутаракань. Тамо брат твой Роман княжит, а с им вместях Борис, сын Вячеславов, двоюродник твой. У их и дружины есь. Тамо, в Тмутаракани — греки, касоги, готы. Наберёшь себе ратных. Аще что, и с половцами сговоришься. Воротишься вборзе, отымешь Чернигов у Всеволода.
Олег вопросительно воззрился на Воеслава. Выслушав слова Ратши, он как-то сразу встряхнулся, подобрался, даже хмель былой из головы вылетел. Подумал: а ведь правы они, правы! Что он здесь сидит, киснет, ждёт от дяди милостей?! Надо мечом, мечом стол добыть! Это стрый Всеволод, тот всё словами лукавыми обольстить его хощет. Но здесь не словеса — сила ратная надобна! Мечом, кровью недругов обагрённым, он, Олег, путь себе проложит!
Воеслав тем временем говорил ему:
— Тако, княже, всего лучше. Боле идти те некуда. Брат твой Глеб невестимо где, с Новгорода бежал, бают, у чуди обретается. Силы у Глеба нету. На тя единая надёжа наша, княже.
Олег кивал, соглашался, слушая такие желанные полушёпотом сказанные речи бывшего тысяцкого. Словно бальзам для исстрадавшейся души, были для него слова старого Воеслава. Расправил плечи Олег, отбросил прочь печаль свою и тоску. Сказал только:
— Да будет тако.
...Вскоре после Пасхи, 10 апреля, вечером, когда на улицах Чернигова ещё шумело буйное веселье, двое всадников осторожно проскользнули через Восточные ворота к устью Стрижени. Здесь ждал их паромщик с двумя поводными конями.
— Садимся. Греби вборзе! — грубым голосом крикнул паромщику один из всадников. Они быстро спешились и, ведя коней под уздцы, ступили на большой бревенчатый паром. С тихим плеском поплыл паром через бурную, напоённую талыми водами Десну.
Двумя людьми, тайно бежавшими из Чернигова, были князь Олег и дружинник Ратша.
Глава 101СТРАШНЫЙ ГРЕХ
Когда весть о бегстве Олега достигла Новгорода, это сильно встревожило боярина Яровита. Поначалу новоиспечённому посаднику было не до Глеба и не до чуди — знакомился он с неведомым доселе краем, выезжал для суда в окрестные городки и сёла, побывал у ижоры[306], у эстов[307], в Талгаве — городе племени латгалов[308], в Юрьеве, в Плескове, в Изборске. Поражали Яровита огромные пространства Новгородской земли, её нескончаемые леса, пущи, полные зверя и птицы, озёра с чистой, прозрачной водой, топкие низины. То была Русь, но иная, не такая, как на юге, а суровая, северная, с неяркими красками под извечно серым, пасмурным, затянутым тучами небом, с холодными ветрами и трескучими зимними морозами. И народ был на этой Руси иной — простоватый, но с хитринкой, неуступчивый, гордый. Никто не падал ниц, не смотрел заискивающе снизу вверх, но глядели людины прямо, смело и... одинаково, что на посадника, что на последнего захудалого холопа.
Посадничье жильё располагалось на Ярославовом дворище, здесь днями всегда было шумно, невдалеке, под окнами за воротами кипело многоголосое торжище, собиралось вече. Площадь, вымощенная коровьими челюстями, могла вместить весь город, и в доме Яровита в воскресенье и в праздничные дни аж звенела слюда в окнах.
Шум этот раздражал порой, мешал, но в то же время даже и радовал: великим городом со множеством люда управляет он, некогда безвестный юноша из вятичских дебрей.
Бегство Олега заставило Яровита тотчас вспомнить о Глебе. Он понимал: с Глебом надо кончать. Изгнанник-князь обретался где-то за Корелой, в земле заволочской чуди, и тщетно искал себе воинов и друзей. Чудские старейшины осторожничали, принимали его радушно, но с помощью не торопились. Яровит боялся другого: а вдруг Глеб вослед Олегу убежит в Тмутаракань? Или умотает за море, к свеям — это ещё хуже, там его не достанешь. Нет, нельзя такого допускать. Настал час убрать этого крамольника с его, Яровита, пути.
...Князь Святополк, было видно, сторонился Новгорода, чувствовал себя в вольном боярском городе неуютно, да ещё и в правах своих был ущемлён. Потому и оставил он подворье на Торговой стороне и перебрался в Городище, сельцо за городом, на крутом обрывистом Волховском берегу.