— Скачем в Киев, к Изяславу! — коротко бросил Всеволод мрачно кусающему усы и держащемуся за раненую руку Ратибору.
Они пересели на поводных коней и, жалкие и несчастные, уходили на север по степному шляху к близкому уже сосняку.
Половцы, бросившиеся было в погоню, придержали коней. Всеволод был им не нужен, они предпочли скачке за ускользающим врагом грабёж близлежащих сёл, в которых можно было легко обрести богатую добычу и пленников.
...Талец очнулся ночью, при свете костра. Сильно болела голова, руки и ноги были крепко стиснуты волосяными верёвками. Вокруг сновали низкорослые кривоногие кочевники, кисло пахло навозом.
Появился из темноты злобный Арсланапа.
— Перевяжите ему голову! — велел он своим людям. — Завтра погоним полон. В Кырым, в рабы! Этот урус — добрый воин, хороший воин! За него много дадут!
Так начиналось для Тальца тяжёлое время полона. Сейчас, сидя у кизячного костра и в отчаянии кусая до крови губы, он не знал, не ведал, каким долгим и трудным окажется его путь на родину. Но о Тальце, о его мытарствах и удачах мы поговорим позже, ибо иная жизнь ждала его в чужих краях, в далёких от Руси землях.
Поэтому оставим пока его, несчастного полоняника, горевать в ночной холодной степи — перенесёмся теперь в другие места и обратимся к другим героям нашего повествования.
Глава 106«СЧАСТЛИВЫЙ НЕ РАЗУМЕЕТ НЕСЧАСТНОГО»
От криков и шума звенело в ушах. Князья Олег и Борис въезжали в распахнутые ворота Чернигова. Здесь всё было для Олега своим, родным, привычным, он радовался, отвечал на приветствия, широко улыбался, махал горожанам рукой.
Не снимая доспехов, он прошёл в усыпальницу собора Спаса, к гробам отца и брата, тяжело рухнул на колени и долго в молчании и тишине молился.
После, сидя на княжеском стольце в горнице, он слушал льстивые речи черниговских бояр, разряжённых в алые, голубые, зелёные праздничные кафтаны, зипуны, ферязи, в высоких горлатных шапках, с золотыми гривнами на шеях. Мирон, Славомир, Воеслав, многие другие хвалили его за доблесть, за то, что не оставил их в тяжкий час, пришёл на выручку.
— О, пресветлый княже! — восклицал в умилении довольный Воеслав. — Оборонил ты нас, защитил! Топерича по гроб жизни слуги мы твои верные! Ведаем: ты, яко и батюшка твой покойный, Чернигов в обиду не дашь! Разбит и изгнан ныне волк сей алчный, стрый твой Всеволод! Натерпелись мы от него, настрадались. Лишал бояр черниговских мест, чинов, своих воевод и волостелей над нами ставил, своих соглядатаев едва не на каждом дворе держал! Но отныне есть у нас защита! Яко солнце на небеси ты, княже пресветлый!
— Слава князю Олегу, соколу нашему ясному! — возгласил боярин Мирон.
— Слава! — дружно загремели черниговские были.
Рядом с Олегом на лавке в горнице сидела Роксана. Бледная, мучающаяся в сомнениях, смотрела она на улыбки бояр, на радость в их глазах, на отца своего, рассыпающегося в славословии и... не понимала всего этого. Перед мысленным её взором возникали злобные степняки, равнодушные и к её горю, и ко всей Русской земле, она, как наяву, видела запавшие в память спалённые жилища смердов, горящие церкви, толпы полоняников, повязанных в длинные цепи верёвками и арканами. И средь них — жёнки, дети малые, старики!
Олег и Борис говорили ей: «Тако нать. Война. Поганые за добычей и идут. А без них не сладить со Всеволодом».
Наверное, они правы. Они смотрят на этот поход как на способ получить столы, волости, обрести новых добрых ратников. Но ей-то, Роксане, что делать среди степняков, среди воинов?! Да, у половцев и женщины ходят на рать, знатные половчанки щеголяют в наборных коярах и ярыках[310], но ведь она — русская княгиня. Да, Глеб погиб, его подло умертвили предатели, но почему страдают эти людины, купцы, ремественники, оборванные, нищие, босые?! Теперь она понимала: ни Олег, ни Борис, ни тем паче Арсланапа или Осулук не хотят отыскивать виновных и мстить за смерть Глеба, их цели совсем, совсем иные. И отец! Какой чужой, далёкий от неё стал человек! Вот получил назад отобранный у него Всеволодом чин тысяцкого, теперь радуется, потирает от удовольствия руки. Что ж, не ей, Роксане, его судить. Он не хочет упустить предоставившиеся судьбой возможности, и по-своему он прав. Как правы и многие другие. Но ей, увы, не место среди них. Как же ей быть? Что делать? В поисках выхода Роксана пошла к давней подруге Милане. Может, хоть она что-нибудь подскажет.
Но едва переступила молодая вдова порог терема Ратши, как поняла, что явилась сюда зря: Милана выбежала ей навстречу вся сияющая от счастья.
— Ой, Роксанушка, милая, радость-то какая! Ратша, Ратша мой воротился! Господи, вот счастье-то! И ты жива-здорова! Ну, топерича, верно, всё лепо у нас будет, всё на лад пойдёт!
Она показывала Роксане своих мальчиков-близнят. Улыбка не сходила с уст Миланы, она говорила с подругой, но будто и не замечала её угрюмости, её переживаний, не помнила о её горе.
Роксана быстро распрощалась с Миланой и ушла.
«Счастливый не уразумеет несчастного!» — думала она с горькой усмешкой. Вот и Милана теперь для неё — чужая, далёкая женщина. До чего же она, Роксана, была глупа, когда носилась по степям, когда ждала помощи и сострадания в своём горе! Только новыми бедами, грехами на душе и унылым одиночеством обернулась её нелепая жажда мщения. Что ж, теперь у ней остаётся только один путь — в монастырь.
Она велела запрягать возок и ехать в Киев. Там, в стольном, у ней есть свой дом, каменный, с чугунной оградой, подаренный ещё покойным князем Святославом. В этом доме, вдали от ратей и страстей, она обретёт покой, придёт в себя и подумает, ещё и ещё раз, как ей отныне быть и что делать.
...А за двести вёрст от Чернигова, в сторожевой каменной башне Тмутаракани в этот час тосковал молодой гречин Авраамка. Князь Роман взял его на службу, он бегал по базарам и всё расспрашивал о Роксане и её делах. Гречин не знал, как и все обычные люди, своей судьбы. Об одном думал он, об одном мечтал — увидеть её, ту одну-единственную, ради которой совершал он безумства и за которую готов был лезть хоть в огонь.
Но к Авраамке, как и к Тальцу, мы вернёмся позже.
Глава 107УНИЖЕНИЕ ВСЕВОЛОДА
Изяслава со всем его двором Всеволод застал в селе Берестово, на крутом правом берегу Днепра. Здесь текла мирная неспешная жизнь, не нарушаемый ничем покой царил за высоким частоколом, посреди зелёного тенистого сада и на дощатых лестницах, террасами подымающихся к изузоренному замысловатой резьбой красивому дворцу с округлыми башенками и подведёнными киноварью кровлями.
Даже не верилось Всеволоду, что вот только сейчас бежал он от половецких орд, потеряв многих былых соратников и сподвижников, и совсем недавно вослед ему свистели стрелы. Будто в другую страну, в другую эпоху попал он и удивлённо озирался по сторонам, всё ещё не веря этому покою, этому медленному течению жизни.
На князя и его людей с изумлением и непониманием смотрели сытые, обленившиеся стражи, почти сплошь немцы и поляки, первые с гладко выбритыми подбородками, вторые — с длинными вислыми усами.
Изяслав принял брата тотчас, не мешкая. Сидя в высоком кресле у настежь распахнутого окна, он слушал долгое повествование взволнованного Всеволода с тупым, ленивым равнодушием. Что ему там до Чернигова, до Переяславля, до непослушных племянников? Он смотрел за окно в сад, взглядывал ввысь, на голубятню, где шумно ворковали птицы. Со времени возвращения своего на киевский стол разводить голубей стало любимым его занятием, он с упоением увлёкся этой спокойной, мирной работой, да ещё привечал монахов, попов, слушал их речи о тщете земного, о бренности бытия, о вечной жизни в раю. Бремя власти, княжеские заботы, к которым никогда не лежала душа, тяготили стареющего пятидесятичетырёхлетнего князя, наложницы наскучили, жена надоела, он выслушивал её и бояр советы и ни в чём им не перечил. Казалось, кончались данные ему Богом силы; его энергия, подорванная годами изгнания и унижений, истаивала, тихо дремля в ещё пока могучем, но дряхлеющем в бездействии теле.
Нежданный приезд брата отвлёк Изяслава от привычных дел и заставил его, в который уже раз, вспомнить, что он князь. Вид несчастного, разбитого Всеволода вызывал в душе у Изяслава не сострадание, но глубокое глухое раздражение, и он с неохотой, время от времени лениво зевая, слушал полный горечи его рассказ.
— Ольг и Борис навели поганых. Налетели на Оржице, малую дружину мою смяли. Едва живой, бежал к тебе. Помоги, защити, брат, княже великий! — хрипло говорил Всеволод, с негодованием чувствуя, что слова его не находят должного отклика, что словно со стеной он разговаривает, а не с братом.
Он с трудом сдерживал гнев.
«Экая скотина! Не ему ли по доброй воле уступил я отцов стол?! Вот какова его плата за оказанную услугу! Нечего сказать, хорош братец!» — со злостью думал князь Хольти.
— Брате, я помыслю, чем помочь твоему несчастью, — сказал Изяслав, едва дождавшись, когда Всеволод замолчит. — Мы все вместях... Помыслим. Вот бояр созовём, дружину старшую. Ты покуда отдохни с дороги. Чай, устал, скакать без передыху. Ведай: я тя в обиду не дам.
«Всё слова, слова пустые!» — Всеволод скрипел зубами и сжимал десницу в кулак. От ярости лицо его потемнело, желваки заходили по скулам. Но он сдержался, молча поклонился великому князю, вышел. Душу грызла боль, обида, злость. Ноги словно сами собой понесли его в верхнее жило, в бабинец. Гертруда — она одна могла ему помочь, могла успокоить, могла убедить Изяслава.
...Постарела, подурнела былая красавица-княгиня. Седина пробивалась в волосах, тени лежали под глазами, морщинки ползли по всё ещё миловидному, тщательно набеленному и нарумяненному лицу, острый нос потолстел, стал мясистым, набрякшим и гораздо сильней, чем в молодости, портил её внешность.