— Мистер Кепвелл сейчас примет вас, мистер Бентли. Будьте любезны сюда пожалуйста.
Неохотно я отложил журнал и пошел за ней по большому залу. Неплохая идея. История о том как кто-то читает рассказ о ком-то читающем рассказ о ком-то читающем рассказ. Возникло странное чувство, что я сам появлюсь в рассказе и что кто-то прочитает обо мне читающем историю в какой-то приемной. Пока я шел за ней по коридору слова которые я прочитал стали сдвигаться у меня в голове по своей воле словно это было… неуклонно сдвигаться к месту у моря… в отдалении собака лаяла из… этого места… заброшенный бассейн у подножья крутого склона… сад виллы… яркий ветер на опустевших рынках… наши тела отраженные… чеканка крутящаяся по воле Господних Ветров… В «Лебедь» пропустить пару пинт а? На следующей странице меня ожидали его кожаные груди… Смит Две Клешни стоял в дверях… Она не знала что ее педераст без гроша в кармане готовился повсюду… громче теперь звук чего-то навсегда… До чего именно будет сокращено мужское население района и какие «чрезвычайные меры» предлагал мистер Сьюард чтобы предотвратить сокращение? Возможно, удастся выпросить журнал у секретарши. Я чуть не рассмеялся от мысли что в конце концов мне придется трахнуть ее под тусклым ночным небом на берегу моря. Она повернулась и озарила меня улыбкой открывая дверь. Улыбка означала: «Желаю удачи. Он редкая сволочь». Так оно и было. Он смотрел словно пытался разглядеть мое лицо в телескоп.
— Да мистер эээ Бентли. — Очевидно он подозревал что я использую вымышленное имя. — Чем могу быть полезен?
— Мистер эээ Кепвелл чем вы можете быть полезны вашему собственному отражению много раз стертому конечно или другими словами что касается предмета ошибочности как часто в целом вы ошибаетесь?
— Боюсь я не вполне вас понимаю мистер Бентли.
— В таком случае поясню. Но сначала позвольте спросить принимали ли вы конкретные простейшие меры учитывая постоянно повторяющиеся раздражения первоначального вируса? Например, если чихнуть один раз это проходит без последствий в то время как если чихнуть тысячу раз подряд это может оказаться смертельным… обычная простуда мистер Кепвелл необычна на самом деле в этом климате и по этой причине покинете ли вы Панаму и вернетесь ли в Нью-Йорк — ваш долг знать а мой сообщить вам как будто это невидимый спутник в путешествии с особенно прискорбными и могу добавить разносторонними склонностями. Нет мистер Кепвелл это не коммунистический заговор. Это просто зеркальное отражение такого заговора много раз стертое и очевидное для вас потому что вы убеждены что это так. Вы знаете конечно что это обычная профилактическая мера убить корову пораженную ящуром и что разумная корова не будет сопротивляться этой процедуре если этой корове внушили соответствующее представление об обязательствах по отношению к бычьему сообществу в целом. Я ответил на ваш вопрос мистер Кепвелл?
Когда смотришь на курносый 38-й калибр видно пулю в глубине ствола. Это забавное ощущение много раз стертое.
— Мисс Бленкслип сейчас вас примет, мистер Томлинсон.
— С вашего позволения меня зовут Томпсон.
— О да мистер Томпсон будьте любезны следуйте за мной… Это в восточном крыле… Я проведу вас через охрану.
— Я правильно вас понял — мисс Бленкслип?
— Да она так и не вышла замуж, — сказал мальчик. — Говорят, у нее была большая любовная драма много лет назад в другой стране и кроме того ее нынешнее состояние делает супружество любопытной но маловероятной возможностью.
Мы шли по тому что напоминало заброшенную казарму или концлагерь… ржавая колючая проволока, бетонные траншеи и надолбы заросшие сорняками и плющом. Кое-где на бетоне осталась копоть давнего пожара. Мы прошли три поста охраны — мундиры расстегнуты, ржавые револьверы в кобурах позеленели от плесени. Они пропускали нас помахивая безжизненными желтыми пальцами. Кислый гнилостный смрад несвежей плоти и пота туманом повис в казарме.
— Запах по-прежнему остался. Понимаете, ветра не было с тех пор как…
Темнело. У меня возникло забавное ощущение, что я смотрю на самого себя сзади с расстояния в три фута. Много лет назад я изучал нечто, называвшееся, кажется, сайентологией. Словно через телескоп с большого расстояния я смог прочитать следующее: «Иными словами, два предмета из любой категории, расположенные друг против друга. Группируя, мы подразумеваем, конечно, что они стоят так сами по себе, словно их установил кто-то другой, кто-то другой, стоящий против кого-то еще, и все они установлены другими наблюдающими за другими». Зеркала, поставленные друг против друга передразнивают каждую пару, поставленную здесь следующим в очереди. Мы подошли к берегу бурого озера, озаренного карбидными фонарями. В неглубокой воде я разглядел крабовидных рыб, время от времени появлявшихся на поверхности и выпускавших пузыри застойной болотной вони. Странно раздутые уродливые деревья. В этом заброшенном месте собралось несколько оборванных солдат больных и грязных. Один вышел вперед и вручил мне старый «Уэбли» 455-го калибра. Офицер с ржавой спортивной винтовкой в руке отдал мне честь. Мы стояли перед чем-то вроде заброшенной казармы. Секретарь обернулся к нам с видом ярмарочного зазывалы:
— А теперь ребята проходите сюда вы увидите самое удивительное самое потрясающее чудовище всех времен. Когда-то она была прекрасной женщиной.
Он отпер дверь и мы вошли. Невыносимая странная вонь опалила легкие вцепилась в желудок. Несколько солдат проблевались в выцветшие платки. В центре пыльной комнаты стояла окруженная проволокой кабина, в которой что-то медленно шевелилось. У меня дико закружилась голова.
— Ты! Ты! Ты!
Это был конец строки.
Поппи З. БрайтНА ГУБАХ ЕГО ВКУС ПОЛЫНИ
Поппи З. Брайт. «His Mouth Will Taste of Wormwood», 1980. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».
— За сокровища и радости могилы! — провозгласил мой друг Луи и поднял кубок с абсентом в пьяном благословении.
— За похоронные лилии, — ответил я, — и за тихие бледные кости.
Я сделал большой глоток из своего кубка, и абсент наполнил горло неповторимым ароматом — перцем, спиртом и гнилью. Это была наша самая великолепная находка: больше пятидесяти бутылок объявленного вне закона напитка скрывались в нью-орлеанском семейном склепе. Мы немало потрудились, перетаскивая их, зато теперь, когда научились наслаждаться вкусом полыни, могли долго-долго пить без продыху. Мы забрали и череп патриарха склепа, который ныне председательствовал в обитой бархатом нише музея.
Видите ли, мы с Луи принадлежали к породе мечтателей, темных и беспокойных. Мы встретились на второй год учебы в колледже и быстро выяснили, что нас объединяет одна важная черта: обоих ничто не могло удовлетворить. Мы пили неразбавленный виски и говорили, что он недостаточно крепок. Мы принимали странные наркотики, но в вызванных ими видениях царили пустота, бессмыслица и медленное гниение. Все книги были нам скучны; художники, продававшие на улицах свои яркие картины, в наших глазах являлись халтурщиками; музыка всегда оказывалась недостаточно громкой и резкой, чтобы нас расшевелить. Мы оба пресыщены. Мир производил на нас не больше впечатления, чем если бы наши глаза были мертвыми черными дырами в черепах.
Какое-то время мы искали спасения в чарах музыки: изучали записи странных диссонансов безымянных композиторов, ходили на выступления безвестных оркестриков в темных вонючих клубах. Но музыка нас не спасла. Какое-то время развлекались плотскими удовольствиями. Мы исследовали влажные неведомые пространства между ног каждой девушки, какая соглашалась принять нас; ложились в постель вдвоем с одной девушкой или с несколькими. Мы связывали им запястья и лодыжки черными шелковыми лентами, со смазкой проникали в каждое отверстие, заставляли их стыдиться собственного наслаждения. Мне вспоминается Феличиа — красавица с лиловыми волосами, которую довел до дикого, рыдающего оргазма шершавый язык пойманной нами бездомной собаки. Мы наблюдали за ней из дальнего конца комнаты сквозь наркотическую дымку и оставались холодными.
Исчерпав возможности женщин, мы обратились к своему полу — возжаждали андрогинных изгибов скул юношей и лавовых потоков семени, изливающихся к нам в рот. В конце концов мы обратились друг к другу, стремясь к порогу боли и экстаза, к которому нас не допускал никто другой. Луи попросил меня отрастить длинные ногти и остро их отточить. Когда я проводил ими по его спине, вдоль глубоких царапин выступали крошечные бусинки крови. Он любил замирать, притворяясь покорным когда я слизывал соленую кровь. Потом он отталкивал меня и набрасывался сам; его язык оставлял на моей коже огненный след.
Но и секс нас не спас. Мы запирались в комнате и целыми днями ни с кем не виделись. Наконец мы спрятались от всех в уединении дома предков Луи, возле Батон-Руж. Его родители умерли: совершили самоубийство, если верить его намекам, или, может быть, убийство и самоубийство. Луи, как единственный ребенок, унаследовал фамильный дом и состояние. Дом плантаторов, выстроенный на краю огромного болота, подобно капищу выдвигался из мглы, окружавшей его даже в летний полдень. Древние дубы нависали над ним балдахином; их подобные черным рукам ветви поросли космами испанского мха. Вездесущий мох напоминал мне жесткие седые волосы, гневно шевелившиеся под сырым ветром с болот. Я подозревал, что со временем, если дать ему волю, мох прорастет и на резных карнизах окон, и на каннелюрах колонн.
В доме мы жили одни. Воздух был полон здоровым духом сияющих магнолий и зловонием болотного газа. Ночами мы сидели на веранде и пили вино из фамильного погреба, глядя сквозь сгущающийся алкогольный туман на блуждающие огни, манившие нас в болотные дали. Мы жадно обсуждали новые способы взбудоражить себя. Луи, ум которого от скуки обострился, предложил заняться разграблением могил. Я рассмеялся, не поверив, что он говорит серьезно.