Он замолчал, больше не сказав ни слова. Я подтолкнул его.
— Под этим — что?
— Индейцы, — сказал он тяжело. — Множество. Младенцы, старики, воины, женщины. Еще до того, как сюда пришли испанцы. Конечно, это были все индейские земли. Народ хиппавей владел этими землями до того, как сюда пришли землепроходцы. Тем не менее, некоторые из хиппавей еще живут в горных резервациях. Но не здесь, могу поспорить!
— Что ты имеешь в виду?
— Еще в школе я прошел курс по антропологии индейцев. У хиппавей было название для Поля Хаббла на их родном языке… что-то вроде Э-чок-тах, думаю так.
— Что это значит? — с любопытством спросил я.
Его лицо приобрело мрачное выражение:
— Место червей.
Внезапно солнечный свет потускнел, небо, казалось, потемнело, а воздух вокруг нас стал сырым и нездорово холодным. Но когда я взглянул вверх, небеса были все так же ясными, и солнце ярко светило… но казалось было неспособно согреть воздух.
Я сменил тему.
IV
Мы добрались до дома нашего дяди ближе к вечеру, проехав через то, что осталось от старого города. Ряды грязных домов, в которых обитали усатые, угрюмые мужчины, неряшливые женщины и визжащие дети… магазины были закрыты и давно пришли в упадок… грязные улицы, изрезанные колеями, во многих из которых росла густая трава. За гнилыми причалами гавани, где только одна-две небольших лодочки свидетельствовали о наличии рыбаков, вырисовывались заброшенные склады и рушащиеся консервные заводы. Трудно было поверить, что этот разлагающийся город-призрак был энергичной общиной во времена детства Брайана, всего лишь дюжину или пятнадцать лет назад. Сейчас он выглядел загрязненным, — отравленным, каким-то странным образом, — и почти превращенным в руины.
— Я определенно не удивлен, почему ты держался в стороне от этого места все эти годы, — пробормотал я. — Удивительно, почему дядя Хирам продолжал жить здесь со всеми своими деньгами: я бы переехал в Сан-Франциско или куда-нибудь еще — куда угодно, лишь бы подальше от Дарнам-Бич!
Брайан усмехнулся.
— Тем не менее, дом большой, — размышлял он, глядя на него. И я должен был признать, что это так. Двухэтажное, покрытое штукатуркой строение в стиле испанской гасиенды с красными черепичными крышами и дымоходами, окруженное пустынными садами и давно сухими прудами, засыпанными грязью и гниющими листьями.
— Не похоже, что он ухаживал за этим местом в последние годы, — заметил я.
— Нет, это не так, — сказал он. Затем указал на участок пустого поля, граничащего с поместьем, видневшийся за рядами неопрятных и умирающих деревьев. — Возможно, он не мог, — добавил он задумчиво.
— Что это значит?
Он кивнул на пустые поля: сырая красная глина, изрезанная канавами, впадинами и оврагами, между рядами поникших пальм.
— Не хорошее соседство, — сказал он кисло. — Это Поле Хаббла..!
После нескольких неудачных попыток мы открыли большую входную дверь с помощью ключей, переданных адвокатом дяди Хирама, и вошли в тусклый прохладный передний зал. Ржавые доспехи стояли под драными флагами и выцветшими гобеленами; грандиозная винтовая лестница уводила сквозь мрак к верхней части дома. Пыль лежала толстым слоем на тяжелой, резной, антикварной мебели, а благодаря каплям дождя, проникшим внутрь сквозь несколько разбитых окон наверху, старый ковер покрылся зеленой плесенью.
Это место вызывало холодное, неживое чувство, несмотря на все его феодальное величие. Все это выглядело как приемный зал в каком-то первоклассном похоронном бюро, тяготеющем к стилю барокко.
— Ну, вот мы и здесь, — проворчал Брайан. — Давай осмотримся вокруг — изучим обстановку.
В большой обеденной зале были установлены высокие покрытые пятнами витражи, за огромным тяжелым дубовым столом, должно быть, могли расположиться двадцать гостей, — если гости были когда-нибудь здесь, — и меня стало немного подташнивать от вида всего этого. Бронзовые скульптуры стояли на старых буфетах и каменных выступах, и здесь был настоящий завал из журнальных столиков и старинных вещей, прекрасных образчиков старой индейской керамики, викторианского художественного стекла, пепельниц и медных горшков. Воздух был затхлым и нездоровым, хотя дом на самом деле простоял закрытым не так уж и долго: в конце концов, Хирам Стокели умер не так давно — или он имел что-то против открытых окон и свежего воздуха?
Или, возможно, ветер, который дул со стороны Поля Хаббла, где сотни и сотни трупов гнили в земле на протяжении столетий, нес с собой ядовитые миазмы, словно чума, что даже в жаркие летние месяцы Хирам Стокели предпочитал задыхаться за закрытыми окнами и не дышать им?
Это был вопрос, на который я действительно не хотел найти ответа.
Мы нашли библиотеку на втором этаже, огромную комнату, уставленную от пола до потолка книжными полками. На самом деле я не чувствовал настроения оценивать свое наследство в серых отвратительных красках вечера, но быстро пробежал глазами по полкам. В переплетах из тисненой кожи стояли стандартные наборы Диккенса, Теккерея, Скотта, поэтов Озерной школы. Несомненно, хороший торговец старыми книгами в Сан-Франциско может получить приличную прибыль для меня за них, если сырость и плесень не попортили книги.
— Боже мой! Что это? — воскликнул Брайан испуганным тоном. Он смотрел на масляную картину, которая висела на панельной стене рядом с дверью. Смутная из-за пыли и плохого ухода, его украшенная завитками позолоченная рама содержала шокирующую сцену, которую я не мог разглядеть в тусклом свете.
Подойдя ближе, я прочитал надпись на маленькой латунной пластинке, прикрепленной к нижней части рамы.
— Ричард Аптон Пикман, — пробормотал я. — Я слышал о нем, бостонский художник…
Затем я поднял глаза, чтобы внимательно изучить картину. С явным потрясением я увидел тусклый, призрачный склеп, — каменные стены его были покрыты каплями влаги, бледные и раздутые грибы прорастали под ногами. Множество неприлично обнаженных, невообразимо толстых мужчин и женщин, голых и грязных, с тяжелыми когтями и похожими на собачьи мордами, с выступающими бровями и искаженными лицами, были сгруппированы вокруг того, кто был их предводителем. То, что вызывало холодную дрожь в этой гротескной живописи, был сверхъестественный, практически фотографический реализм техники художника… это и адское выражение отвратительного, злорадствующего наслаждения, отпечатавшееся на жирных чертах вырожденного, почти звериного лица…
Содрогаясь от отвращения, я поспешно опустил взгляд от изображения, чтобы найти название картины.
— «Холмс, Лоуэлл и Лонгфелло, погребенные на горе Оберн», — прочитал я чуть слышно.
Брайан выглядел нездоровым.
— Боже, я сначала продам эту мерзость! — поклялся он. Я не винил его: честно говоря, я бы сжег эту ужасную вещь.
Мы решили остаться здесь на ночь, так как нам потребовалось бы несколько часов, чтобы вернуться в Сантьяго. Мы проехали мимо грязной маленькой закусочной возле причалов во время нашей поездки по городу, но как-то ни один из нас не почувствовал себя готовым пройтись по этим изрезанным колеями улицам с покосившимися, гниющими домами. В настроении праздничной щедрости хозяйка гостиницы Брайана собрала нам большой обед для пикника, который мы лишь пригубили во время пути, поэтому мы развели огонь в каменном камине и с жадностью набросились на холодный чай, бутерброды с ветчиной и курицей, и картофельный салат в мерцающем свете оранжевого пламени. Начал моросить дождь; небо было свинцовым и пасмурным; скорбный ветер рыскал и хныкал в карнизах. Это была противная ночь, и никто из нас не чувствовал себя способным забраться в постель после того, как взглянул на сырые, затхлые простыни и пустые, вытянутые спальни. Мы накормили огонь и свернулись на паре диванов, закутавшись в одеяла, найденные в шкафу наверху.
Брайан вскоре захрапел, но я не мог расслабиться настолько, чтобы погрузиться в сон. Сдавшись через некоторое время, я подкинул еще топлива в огонь и зажег старую лампу, которую мы нашли на задней веранде, в которой еще было достаточно масла. Затем я отправился на поиски книги для чтения. Твен, Дюма, Бальзак — все стандартные классики были слишком тяжелы для моего мрачного настроения, но, конечно же, где-то среди всех этих тысяч забальзамированных шедевров дядя Хирам, должно быть, припрятал хороший триллер или сочный детектив…
На одной из нижних полок я заметил кое-что странное: ряд книг и брошюр, стоявших за передним рядом, — это заставило меня задуматься, не были ли все книжные полки установлены книгами так же… или, возможно, так дядя Хирам брезгливо скрывал от повседневной публики небольшой набор «непристойной» Викторианы? Ухмыляясь, я достал один из томов и поднес его к свету, чтобы прочитать его название.
Это был «Ночные призраки» — роман Эдгара Хенквиста Гордона, изданный в Лондоне издательством «Погребальный дом» — великие небеса! Я держал в своих руках чрезвычайно редкую и очень ценную книгу. Это была первая книга, которую опубликовал Гордон, и, вероятно, потому, что критики того периода озаглавили ее «чрезмерно болезненной», это был полный провал, поэтому том, который я держал в руках, был так востребован коллекционерами всего странного и фантастического.
Осторожно положив книгу на стол, я удалил первый ряд книг и начал вынимать и изучать один за другим тома, которые они скрывали. Следующий том был также Гордона, опубликованный в частном порядке роман «Душа Хаоса». За этим последовала редкая копия темного журнала «По ту сторону», того самого, который содержал знаменитый первый рассказ Гордона «Горгулья». Для своей книги «Декаданс в литературе» я изучил фотографическую копию «Горгульи», полученную с большим трудом и со значительными затратами времени, и я хорошо помню ее фантасмагорические знания о черных городах на самом дальнем краю пространства, где странные существа шептали неописуемые богохульства с бесформенных престолов, которые выходят за пределы области материи.