Не задумываясь, что могу попасть в Марину, я выхватил «люгер» и трижды выстрелил в ее мучителя. В пространстве лодки выстрелы прозвучали подобно взрывам вселенных.
Никогда до этого не убивал людей. Оказывается — это просто. Я отбросил пистолет и подошел к Марине. Широко раскрытые глаза, приоткрытый рот, прижатые к груди ладони. Она больше не пела, только как затравленный зверек смотрела на меня снизу вверх. Какая же она маленькая и хрупкая. Я обнял девушку, прижал к себе, погладил по волосам:
— Все, Марина, все.
Она облегченно выдохнула, положила ладони мне на плечи. Я вдруг почувствовал себя героем приключенческих романов Рафаэля Саббатини — повергнувший злодея капитана, на палубе захваченного корабля, сжимающий в объятиях спасенную красавицу.
Звякнула цепочка, сковывавшая лодыжку девушки. Марина прижала колено к моей пояснице, подтянулась, наши лица оказались на одной линии. Ее глаза — один зрачок больше, другой меньше — запульсировали перед моими глазами.
— Марина…
Я не понял, как соскользнули мои брюки, — тело девушки обжигало, словно она была солнцем, единственным ярким источником в унылом, мрачном тоннеле лодки. И я вошел, отдавая Марине всего себя.
Левиафан плывет во тьме, преисполненный немигающих глаз.
Матово поблескивает бугристая, будто пораженная опухолью кожа.
Лениво шевелятся щупальца, беспорядочно вырастающие из плоти.
И стальным горбом на его спине вздымается боевая рубка с выдвинутыми трубами перископов.
И едва вращаются покрытые ракушками гребные винты.
И трубки, многочисленные провода и капельницы тянутся к моему сердцу, к моему мозгу, к моему члену.
А Левиафан погружается, следует к одному ему известной цели.
К абсолютно черному, еще более непроницаемому, чем тьма вокруг, зеву пещеры.
И проникает, как бахромящийся фаллос, в ее разверстое нутро…
Напуганный неожиданными видениями, я попытался отстраниться, но Марина плотно охватила меня ногами, прижала к себе, выдавливая, в этом молниеносном совокуплении, до последней капли.
Потом она рассмеялась.
Звонко, радостно, торжествующе. Я попятился, как сопливый мальчишка, путаясь в своих портках. Будто она смеялась надо мной. По крайней мере, сам я испытал смятение. Марина откинулась на своем стуле, и теперь трудно было понять — смеется она все еще или уже плачет. А я все смотрел на цепь вокруг щиколотки, зачем-то прикидывая ее длину, и пятился, пятился, пятился… уперся спиной в одну перегородку, повернул, уперся в другую.
Бравый победитель ретировался с поля битвы, поджав хвост, словно только что изведал величайшее в своей судьбе поражение.
На этот раз я не ошибся с направлением — свернул к торпедному отсеку, и через мгновение уже стоял у алтаря. Яков говорил — если что, приходи, здесь слышат любые молитвы.
А мне очень хотелось молиться.
Только правильные слова не шли на ум.
Как бы понадобился сейчас псалтырь, валяющийся у меня на койке.
Но уйти было страшно, банально страшно — невероятным образом алтарь, ржавый стальной лист с наваренными по периметру гильзами, вселял спокойствие. Я вспомнил про стопку книг и наклонился, выискивая среди корешков знакомые названия.
Если богам не нужны люди, это не значит, что людям нет нужды в богах?
А мне необходимо просто расслабиться, прийти в себя и начать спасать лодку. Одно или два добрых слова. К сожалению, перечень христианской литературы в подалтарной «библиотеке» ограничивался моим, отсутствующим теперь, псалтырем. Из знакомых Писаний мне встретился только Коран — все остальные книги, в новых обложках, относились к более древним культам.
Ну что ж, Коран тоже источник духовной мудрости, я открыл его наугад в поисках успокоения. А он открылся там, где открылся.
Знакомый синий химический карандаш — говорят, линии, нанесенные им, невозможно смыть водой. Очень актуально для подводников. Сура семьдесят пять, Аль-Кийяма, «Воскрешение». Ее стихи тоже заинтересовали моего предшественника?
Как человек, что источился каплей спермы
И стал затем червеобразной тварью,
Из коей Господь мог и сотворить и соразмерить,
Его — по образу в подобии своем…
Я захлопнул книгу — при желании, в любом Писании можно найти все, что угодно. Особенно если задаться целью убедить себя, что какая-то нечеловеческая грань Бога пытается обратить нас в первозданное состояние и перетворить по своим меркам.
Позади меня лязгнул шлюз, я не стал оборачиваться — по звукам было слышно, что там больше чем один человек. Вдобавок — кого-то волочили.
— Доктор, ты исхитрился все испортить.
— Яков, я понимаю, что убийство капитана — плохое решение. Но так получилось. На лодке не все ладно. Надо всплывать.
Старпом вздохнул:
— Не все ладно? Думаешь, это можно объяснить простыми словами?
— Да. Система выпуска отработанных газов работает не так, как хотелось бы. У нас всех легкая степень отравления оксидом углерода, угарным газом. Отсюда воздействие на психику, массовые галлюцинации, бредовые идеи. Аккумуляторы в электродвигательном отсеке повреждены. Там утечка серной кислоты. Дайте команду на всплытие. Срочно.
— Нет никакой утечки. Я бы отвел тебя в последний отсек, доктор. Но это ничего не изменит. И всплыть не так легко, как тебе кажется. Только девка может ладить со Странником. И только Ван мог ладить с девкой…
Я полуобернулся, не убирая руки с алтаря. Кроме Якова здесь оказались еще трое матросов. И труп капитана у их ног.
— Разве Ван Страатен не Странник?
— Нет, конечно. Странник — это то, чем стала лодка после Экспедиции. Той самой, арктической. В тридцать девятом году. Она была в конвое.
— Что вы с ним размусоливаете, господин старший помощник? — рыкнул один из провожатых Якова. — Отрежем ему яйца — и пускай сам управляется с этой сучкой!
— Если бы все было так просто… — В словах старпома зазвучал металл, которого я не слышал прежде. — А, доктор… сможешь сам себя оскопить? Ван когда-то смог. Но он знал, на что идет. К тому же… ты ведь не удержался, да?
Поняв, о чем он, я кивнул.
— Если бы ты додумался сделать это сзади — все еще можно было изменить. Не додумался?
Я молчал.
— Понравилось хоть?
— Нет…
По знаку старпома матросы подтащили труп Ван Страатена к торпедному аппарату, открыли люк и начали заталкивать тело в трубу.
— Это девка в тебя кончила, доктор, а не ты в нее.
Обмякшее тело капитана никак не поддавалось — матросы беззлобно поругивались.
— Хочешь сказать, она не человек?
— Ты сам ее осматривал. Я не доктор. Человек, наверное. Или сирена. Или глубинная полукровка. Разве это теперь важно?
Наконец Ван Страатен оказался внутри аппарата — как в топке крематория. Яков вздохнул:
— Твоя очередь, доктор.
Я пытался сопротивляться, но матросы несколько раз двинули меня по ребрам, оторвали от алтаря и скрутили руки. Запихивая рядом с капитаном, приложили головой о стенку трубы.
— Ничего личного — мало кто захотел бы быть рядом, когда ты начнешь меняться. На первое время у тебя будет что пожирать, — старпом кивнул на труп, к которому я был прижат в трубе. — А мы попытаемся договориться с Гельминтом. Рассказывали, что, пока не было сучки, он худо-бедно находил общий язык со Странником.
Я что-то кричал, требуя воззвать к разуму, но меня никто не слушал. Закрывая люк, один из матросов усмехнулся — мол, теперь два доктора рядом, как в аптечке. И я вспомнил, как обожгло меня касание соседнего торпедного аппарата. Кажется, это случилось целую жизнь назад.
— Все там будем, — отрезал Яков.
Свет померк. Остался только скрип закручивающихся винтов. И что-то слабо мерцало в изголовье. Я повернул голову, изгибаясь как червь, — на внешнем шлюзе аппарата, словно нарисованная кровью, манила внутрь себя извивающаяся звезда Саккарта.
Хальмахера. Я вспомнил, что писали в газетных передовицах, о том, как неведомые твари являются из-под земли и сама почва начинает родить нечто невообразимое. А сколько подобных безымянных, никому не известных островов в Курильской гряде, осемененных новой жизнью?
Господи, как я хочу на землю. На Твердь. Пережевывать питательный грунт Панамского перешейка. Пусть так.
Мои руки были связаны за спиной, и я мог только скрести ногтями по стальному корпусу аппарата.
Боже, Боже мой, зачем оставил Ты меня?
Или нет?!
Йайн, темные Владыки Саккарта, Йайн!
Мои соотечественники: эмигранты, политические и религиозные беженцы — не оставляют меня вниманием. Весточки с Родины, из ее переломного прошлого и темного настоящего, приходят регулярно.
Пишут городские жители и новая сельская интеллигенция, профессура, школьные учителя, потерявшие ориентиры, потому что учебная программа вдруг разом устарела, и священники-растриги, которым стало некого окормлять. Краскомы революционной армии, присягнувшие новым владыкам, получили за свою изменчивую верность земельные наделы, но и в отставке продолжают мучиться правильностью выбора.
Но вот солдаты не писали никогда. Возможно, просто не знали обо мне или не хотели делиться сокровенным. Именно по ним, по их душам прошла линия водораздела, когда идеология трижды менялась прямо у них на глазах. И последняя, вместе со словом и страхом, весьма наглядно смогла показать, что будет с отступниками и предателями. И даже повседневные дела новых хозяев лемехом гигантского плуга перепахивали тысячи жизней и судеб. И не всегда смерть оказывалась наихудшим выбором.
Бойцы не писали скромному исследователю в Мискатоник, но все же у меня есть одно письмо о солдате. Интересно было бы узнать, кто его автор: поздний ли исследователь-фольклорист или просто путешественник, наткнувшийся на вымершую деревню. Слишком складный слог для простых крестьян, да и, скорее всего, давно уже не осталось свидетелей правды о том солдате, пришедшем с незнаменитой снежной войны.