— Нет, не думаю…
Догадывался ли отец уже тогда, предвестником чего это могло быть?..
Три человека из КГБ в костюмах с галстуками и весомой кобурой на ремнях, коротко и ясно дали понять, что ночь для граждан, проживающих в доме тридцать шесть специального назначения, скорее всего, пройдёт на улице до «выяснения обстоятельств произошедшего и степени угрозы».
— А что случилось-то вообще?..
Жена главы района с рыжим котом на плече переминалась с ноги на ногу.
— Не беспокойтесь. Всё под контролем. Будьте уверены.
Жители соседних домов, кому охрана не полагалась, предусмотрительно держались поближе к воплощающим власть, дабы контроль коснулся и их. Зацепил, хоть легонько…
Знали бы они, что нас ожидает…
Мой отец — ас. Лётчик-испытатель и штурмовик по призванию, его услуги понадобились спустя шесть дней, но прежде я участвовал в разговоре.
Похоже, одна из множества моих личностей ещё не растворилась в студне. С вкраплениями сильно разрозненных в застывшей субстанции фрагментов человеческих органов, напоминающих клубни картофеля, обросшие щетиной. И я могу сказать точно — разговоры велись мной не в качестве десятилетнего пионера, а в качестве человека вхожего в круги спецслужб, более того занимающего высокую должность.
Всё больше я вижу его воспоминаний, память перемешивается. Я перестаю ощущать целостность сознания и почти физически чувствую его распад.
Я вижу Гражданскую войну и себя выкашивающего из пулемёта белогвардейскую конницу.
Я помню рукопашную атаку и искажённое шоком лицо юнкера, которому только что отрубил шашкой руку, вместе с плечом.
Я слышу биение курантов и боковым зрением в мутном, белом дне различаю фигуру вождя на гранитной террасе мавзолея, а над площадью проплывает тень от туши гигантского бронированного дирижабля.
Я в деревне. Сморщенная, горбатая старуха улыбается беззубым ртом. Семенит на кривых, худых конечностях. Бросается на шею, обнимает, шепча на ухо: «сынок» — и плачет. А я подавленно взираю на покосившуюся, чёрную, крытую соломой хату, за её спиной и серую пыль носит горячий степной ветер…
Последнее видение делегация Ми-го.
И я полон суеверного ужаса, который тщетно пытаюсь скрыть, но он испариной проступает на холодном лбу. Розоватые, словно варёные креветки существа. Ряды костистых наростов — не то крыльев, не то шипов — усеивают ракообразное панцирное тело вдоль хребта. Пара мощных лап синхронно несёт кольчато-варённое тело по красной ковровой дорожке. И голова, если можно назвать головой похожий на прилепившегося мерзкого паука мохнатый шар, будто утыканный членистыми усиками, напоминающими лапки жирного насекомого. Они шевелятся, трутся, клацают и жужжат. Оно приветствуют меня стрёкотом, похожим на песню цикады. Оно ближе и ближе, оно тянет мне клешню-лапу, иссечённую зазубринами, между которыми прорастает венчик игл. Оно желает поздороваться на человеческий манер. Неслыханное выражение расположения!.. Я отступаю на шаг, понимая, что не смогу взять в ладонь конечность, но я всё равно беру. Холодную, твёрдую броню и пара когтистых пальцев осторожно сжимает кисть. Как рак, всего лишь, как чёртов рак, с облегчением думаю я…
Меня называют Андреем. Мне больше пятидесяти, а из личного кабинета видна Спасская башня. Я выпиваю коньяк, беседуя с бледным, морщинистым, лысым типом и разговор не сулит ничего хорошего. Он заранее обречён. Оба мы знаем — кабинет нашпигован подслушивающими устройствами…
Мы говорим о ксенотрансплантациях, пришельцах, событии в Ленинграде и Сталине. Мы говорим о взаимосвязи этих явлений и о концепции идеального государства, которая выползла в связи с именем вождя в очень-очень узких кругах.
— Он ведь жив, — говорит мой собеседник. Крайне известная личность. Куда известнее меня, куда приближённее в недавние времена к Хозяину, но сейчас опальный властитель. Он тоже грузин и в его аккуратных, почти ювелирных очках отражается янтарный закат. — Ты ведь понимаешь, что он на самом деле жив. Чтобы ни говорили, какие бы слухи не ходили даже в номенклатурных кругах, но он живее всех живых и всех переживёт. Признайся, ты ведь надеялся, что он умер несколько лет назад?..
Я просто развожу руками и нацеживаю ещё в стопку себе и ему.
— Я не знаю. Я боялся даже думать об этом. Я решил, что вы, особо приближённые, просто не можете поделить трон после его смерти и разыгрываете спектакль.
— Мы должны были убить его, Андрэй… — акцент собеседника внезапно становится отчётливей на моём имени. Прорывается волнение.
— Что?.. Ты уверен, что хочешь сказать именно сейчас…
Я понимаю, если он продолжит — это будет смертный приговор и ему, и мне, но я чувствую безразличие к своей судьбе. Я понимаю, приговор сейчас или потом, всё равно. Новые репрессии не за горами — извращённые временем, в котором чужие и люди вступили в противоестественный диалог…
— А уже поздно. Я всё сказал. И он знает, что это я, точнее — мы. Но ему всё равно, он движим иной логикой и иными побуждениями, может быть он даже благодарен нам, если в нём осталось человеческое…
— Человеческое?..
— Да, — он усмехается горько и обречённо. Поднимается с гостевого дивана, подходит к окну. Москва порождает отдалённый автомобильный гул, на горизонте торчит частокол башен нового квартала. Монументальные, тяжёлые сооружения — кубические нагромождения, опоясанные нависающими карнизами, истыканные коммунистической и новой — ксеносимволикой — архитектурные гиганты. — Пятого марта 1953-го года в спальню к Хозяину по моей личной указке было подселено существо. Аморфная, скользкая тварь, которую наши коммерческие агенты одолжили у Ми-го. Официально для медицинских опытов, по сути, так оно и было. Активное взаимодействие с чужими технологиями уже шло полным ходом. Отдел биологических исследований выявил высокие регенеративные способности объекта — и, пожалуй, это было единственное, что он выявил на первых порах. Существо, вообще не походило на животное. Никаких органов, никаких реакций, кроме способности оправляться, собираясь заново, даже если порезали на сотню частей. Наши доблестные советские учёные работали при полном облачении — защитные костюмы с подачей воздуха и непроницаемые шлемы. Но случилось, то, что назвали бы в былые времена вредительством, а ныне — малодушной халатностью. Возможно, градус опасности у одного из лаборантов резко ослаб. Ведь объект не выглядел ни ядовитым, ни живым, а его молекулярные связи являли доселе невиданную небиологическую решётку. Один товарищ решил запросто снять свой шлем, за что и поплатился. Тварь пружиной вытянулась, словно каучук по направлению к лицу, и, не отлепляясь от разделочного стола, за секунду просочилась, протекла сквозь его череп. Дурак прожил полминуты, постоял как столб перед застывшими от ужаса коллегами и умер. Существо же вылезло обратно, тем же путём, через лицо, собралось на полу в студенистый комок, и с шипением растаяло, оставив облако пара. Товарища вскрыли. Никаких внутренних аномалий не обнаружили. Причина смерти банальна — инсульт…
— Вы хотели совершить идеальное убийство?..
— Убийство, не оставляющее следов. Никаких продуктов распада ядов в организме и уж тем более телесных повреждений. Инсульт и всё. В его возрасте это обычное дело.
— У вас и получилось, и не получилось одновременно. Я правильно понял?..
Он стоит вполоборота. Заходящее солнце очерчивает его фигуру сиянием. Лицо, погруженное в тень. Эмоции разглядеть невозможно, но молчание недвусмысленно. Клокочет ярость и бессилие. Я различаю рокот двигателей — оранжевое солнце заслоняет очередной цеппелин.
— Всё пошло не так. Он не умер, но если бы только это… Оно срослось с ним, то что должно было убить… Видел бы ты его. Сейчас. И ты увидишь очень скоро. Возможно, даже завтра. Он выйдет из тени, Андрэй. Как ты думаешь, почему разговоры об идеальном государстве давно заменили мечты о коммунизме?
Идеальное государство, когда каждая человеческая единица — часть единого организма. Когда невозможна крамольная мысль о государстве, вожде и цели. Инакомыслие, как абсолютное зло. Болезнь. Помеха идеи во имя идеи, смысла во имя смысла, цели во имя цели. Представьте себе, что люди мыслят в едином, синхронном порыве. Маршируют в ногу, впитывают новое искусство, строят новые города, поют дифирамбы обществу справедливости и вождю его основавшему. Преступлений нет, печали нет, боли нет, ибо люди разучились совершать преступления, печалиться и испытывать боль. Они умеют только славить, радоваться и возводить. И не умеют — физически не в состоянии — мыслить по-иному, бунтовать и идти против течения. Человеческий муравейник…
— Похоже, цель близка, — произносит он, потирая подбородок, — Ближе чем, кажется. Всё начнётся с Ленинграда. Там уже происходит кое-что, и он предвидел, что это случиться. Он планировал…
В акваторию Невы вошёл линкор «Иосиф Сталин».
Что такое в десять лет увидеть стальное чудовище, ощетинившееся множеством орудийных башен размером с дом, и с многоуровневой, двухтрубной надстройкой величиной с небольшой город?.. Чувство всеохватного, распирающего, щекочущего в груди счастья!
Гигантское плавучее сооружение встало напротив Стрелки Васильевского острова, в самой широкой части реки, демонстрируя гордое своё название и выпуклый барельеф вождя под ним. В корме корабль нёс диковину того времени — три военных многовинтовых геликоптёра. Серые, хромированные, хищные, напоминающие богомолов механизмы. Чем-то они отдалённо походили на некоторых представителей Ми-го…
То был следующий день после обвала. Юго-западный район Ленинграда подлежал эвакуации, линия которой проходила точно по левой стороне Московского проспекта и не затрагивала наш дом, но нас всё равно выселили в пансионат «Заря» на Крестовском острове. Отца немедленно вызвали на аэродром.
Назревало неизбежное.
Прогуливаясь по набережной, я слышал рокочущий, подземный гул, будто под землёй ворочалось что-то огромное, беспорядочное. Поговаривали о расширяющейся к центру города трещине. Шра