— А знак? — перебил Нейман.
— То-то и оно, Марк Наумович! Символ этот — пентакль с изгибающимися лучами — я хорошо запомнил: он для всех этих богоподобных монстров един! Вот только в книге он приводился сам по себе, без окружности. А здесь — звезда в круге… Больше похоже на традиционные алхимические пентаграммы… Что может означать круг?
— Всё, что угодно. — Марк пожал плечами. — Некий цикл. Может быть, круг жизни…
— Да, да! — подхватил Синицкий. — У алхимиков или, скажем, у теософов круг суть гностический змей Уроборос, символ…
Он не договорил. С улицы донеслось испуганное ржание лошади.
— Уж не зверя ли чует? — послышался голос Назара. — Иль кого похуже…
— Сходи, посмотри! — велел Марк. — Места глухие, село нежилое — может, и впрямь волки шастают.
Назар замялся. Видно было, что покидать здание церкви в одиночку, когда уже сгустились осенние сумерки, ему очень не хочется. Но лошадь снова заржала, и парень нехотя поплёлся к выходу.
Нейман проводил его взглядом.
Синицкий тем временем внимательно изучал внутреннее убранство церкви.
— А вот, милостивые государи, и подземный ход! — сказал Пётр Васильевич, указывая на кованое кольцо в полу перед самым клиросом. — Так-с, а это ещё что?
Нейман перевёл взор на коллегу, затем посмотрел под ноги и сразу же заметил на пыльном полу некие линии. Линии эти были прорезаны в досках столь глубоко, что их не смог скрыть даже слой пыли.
— Бог мой! — воскликнул Синицкий, подняв лампу над головой. — Да тут весь пол покрыт знаками! Вот тот же символ, что и на крышке гроба! Точнее, полсимвола…
— До самого выхода какие-то линии, пересекающиеся окружности, — подхватил Нейман. — Слушайте, Пётр Васильевич, да это не церковь, а учебник геометрии!
— Скорее, чёрной магии! — поправил Синицкий. Его посетила некая мысль, он вновь скрылся за иконостасом, но вернулся уже через несколько секунд.
— Так и есть — ковчег стоит внутри круга, — сообщил он. — Что бы это могло значить?
— А помните, как у Гоголя, Пётр Васильевич? — сказал Марк. — Хома Брут чертит вокруг себя меловой круг, чтобы защититься от нечистой силы.
— А ведь вы, пожалуй, правы, Марк Наумович! — подхватил Синицкий. — Этот круг — никакой не Уроборос, не символ бесконечности — это защитный круг. Вот только кого он должен защищать? И от кого?
Нейман пожал плечами и открыл рот, но ничего сказать не успел. Послышался лязг засова, затем — топот со стороны придела, и внутрь влетел Назар.
— Там! Там! — лепетал он, выпучив глаза. — Они!
Нейману доводилось видеть смертельно испуганных людей, поэтому рука машинально нырнула за пазуху, и пальцы обхватили рукоять револьвера.
— Да кто «они», Назар? — спросил Синицкий. — Волки?
— Не, — парень мотнул головой, сглотнул и перешёл на шёпот: — Бесы…
Нейман с Синицким опять переглянулись.
— Поповские выдумки! — сказал Марк, стараясь придать голосу строгость. — Пойдёмте, Пётр Васильевич, глянем, чего его так напугало!
Сделав пару шагов, Нейман оглянулся: Назар стоял на коленях перед распятием и исступлённо крестился. То, что у деревянного Христа вместо ног копыта, его, похоже, не смущало.
Выйдя на паперть, Марк поначалу не увидел ничего необычного, кроме беспокойно ведущей себя лошади — та постоянно всхрапывала и била копытом. А потом… Потом у Неймана появилось ощущение, что, пока они находились в церкви, неведомый скульптор, влюблённый в античное искусство, тут и там расставил статуи древнегреческих богов и героев. Вон за забором притаились нагие нимфы, к стволу могучей столетней берёзы прислонился атлет, а там из придорожной канавы выглядывают сатиры… Но то были не статуи, а люди. Бледные, словно гипсовые, неподвижные и абсолютно голые, несмотря на почти зимний холод. Мужчины, женщины, старики, дети. Зрелище само по себе жуткое, однако, было кое-что ещё, что заставило Неймана с Синицким машинально придвинуться друг к другу, как это свойственно людям в момент опасности: каждый из обитателей села имел в своём облике какое-либо уродство. У одной из «нимф» на живот свисали четыре груди, у другой над плечами вздымались суставчатые отростки наподобие паучьих ног, третья держала младенца, чьи свисающие ножки заканчивались раздвоенными копытцами, у «атлета» вместо левой руки едва заметно извивалась пара щупалец, точь-в-точь как у спрута, а на лбах прячущихся в канаве детей росли изогнутые рожки.
— Вы… это… видите? — шепнул Синицкий, вцепившись в рукав неймановской шинели.
Нейман сглотнул и молча кивнул. Рука с револьвером поползла наружу.
«Статуи» начали двигаться. Все одновременно. Медленно и плавно, с каждым шагом становясь ближе к изумлённым людям.
Нейман не выдержал напряжения. Вскинул руку с револьвером вверх и нажал на спусковой крючок. В сгустившейся тишине грохнуло так, что заложило уши. Марк не стал выяснять, испугались существа выстрела или нет — скомандовал: «Внутрь!» и буквально втащил оцепеневшего Синицкого обратно в церковь. И тотчас задвинул засов.
Некоторое время они сидели, глядя друг другу в глаза, тяжело дыша и пытаясь унять дрожь в руках. Назар всё это время не прекращал бить лбом об пол.
— И? — наконец выдавил Марк.
— Марк… вы… — голос Синицкого дрогнул, но он сделал глубокий вдох и продолжил. — Вы читали какие-нибудь труды по тератологии?
— Слово незнакомое…
— Если коротко — наука об уродствах. Мне кажется, здесь мы имеем дело с каким-то чудовищным извращением человеческой эволюции… Теорию Дарвина вы, конечно же, изучали?.. Мы с вами наблюдаем невероятную деградацию целого села до животного уровня. И не только в моральном, но и в физическом смысле.
— Но они же голые, мать их так! В такую холодину!
Синицкий нервно дёрнул плечами:
— Похоже, что-то их изменило. Какая-то неведомая сила природы. Больше я ничего пока сказать, увы, не могу!
Оба прислушались. Снаружи доносился неясный шум.
— Сколько их там, как вы думаете? — спросил Нейман.
— Пара дюжин, не меньше. Откровенно говоря, было как-то не до подсчётов.
Марк огляделся, по-военному оценивая обстановку.
— Окна узкие, да и высоковато, — рассудил он. — Вряд ли они в них полезут. Но если всё же вздумают лезть или вынесут дверь, — на пятерых патронов хватит. Понадеемся, что прочих это остановит. Если же нет…
Марк не договорил.
Вязко текли минуты, а вламываться в церковь существа не спешили. У Синицкого мелькнула мысль, что у жителей села, несмотря на их полнейшую деградацию, сохранились воспоминания об этом здании как о чём-то сакральном, запретном. О своей догадке он поведал Нейману, присовокупив:
— Возможно, пока мы внутри, нам ничего не угрожает!
А потом снаружи послышалось пение. Сначала один голос, потом сразу несколько, и вот уже всё село поёт а капелла. Нейман с Синицким замерли, задержав дыхание и обратившись в слух.
Песня состояла всего из двух слов. Первое начиналось с протяжного «и-и» и заканчивалось коротким «йа!», а вот второе разобрать было невозможно.
— Будто бы «шабнирот» или «шабнират», или что-то в этом роде, — сказал Нейман.
— Шаб-Ниггурат, Марк Наумович! Шаб-Ниггурат! — возбуждённо зашептал Синицкий. — Я вспомнил это имя! Боже мой, всё сходится, Марк Наумович!
— Нашли время в загадки играть! — сердито сказал Нейман. — Что ещё за Шаб-Ниггурат?
— То самое божество, о котором я вам рассказывал! Богиня плодородия, культы которой якобы существуют у всех лесных народов. Которую также именуют Чёрной Козой с Легионом Отпрысков! Понимаете? Этот культ существует! Здесь, в Пермской губернии!
Нейман осоловело смотрел на Синицкого, пытаясь понять, о чём он толкует и как эти знания помогут им сейчас. Пение тем временем становилось всё громче, быстрее и яростнее, превращаясь в выкрики: «И-йа! И-йа! Шаб-Ниггурат!» и словно ведя к некой кульминации. А затем дикий хор разом смолк. На миг воцарилось безмолвие, которое разорвал дикий животный вопль, полный боли и ужаса. Марк сразу его узнал — так кричат смертельно раненые кони. Похоже, не сумев добраться до людей, упыри избрали жертвой несчастную лошадь. А возможно, убийство животного стало частью какого-то чудовищного ритуала — недаром ведь они пели…
Услышав предсмертный лошадиный крик, Назар в мгновение ока вынырнул из молитвенного экстаза и бросился к дверям, голося:
— Зорька! Зорька моя!
— Стоять! Не сметь! — рявкнул Нейман, наставив на парня дуло револьвера. Тот сразу сник, пробормотал: «Господи! Да что ж это деется-то?!», сел на пол и заплакал.
Вновь стало тихо. И в этой нарушаемой только всхлипами тишине раздались звуки, от которых всех троих словно окатило ледяной водой. Сначала скрипнуло, потом громко стукнуло, словно уронили тяжёлый и твёрдый предмет, а вслед за тем под храмовыми сводами раздалось мерное «тук-тук». И звуки эти шли не снаружи, они раздавались внутри церкви — за иконостасом.
И у Неймана, и у Синицкого мелькнул один и тот же образ: мумия святой восстала из своего ковчега и направлялась к ним, стуча иссохшими ногами. Оба направили лучи фонарей на иконостас, готовые встретить лицом к лицу любой ужас.
Она вышла прямо из царских врат.
— Господи Иисусе! Пресвятая Богородица, спаси и сохрани! — скороговоркой пробормотал Назар.
Она была высокой, на две головы выше Марка, отнюдь не коротышки, и в ней не было ничего чёрного, напротив, кожа казалась белой как мрамор даже в желтоватом свете фонарей. А вот глаза и впрямь были как два кусочка антрацитовой черноты. Всё в ней было одновременно чудовищно и прекрасно: увенчанная рогами, как диадемой, голова сидела на изящной тонкой шее, округлые плечи, над которыми вздымались непрерывно шевелящиеся членистые щупальца, груди, достойные Афродиты, чуть выпуклый живот, чётко очерченная талия и идеальный крутой изгиб бёдер, переходящих в длинные ровные ноги, красоту которых не портила даже странная вытянутая форма ступней, оканчивающихся чем-то вроде раздвоенных копыт.
Она сделала пару шагов, и оцепеневших людей окатила волна запаха, очень необычного, волнующего, дразнящего, пробуждающего самые глубокие, самые тайные желания. Марк ощутил странное томление плоти. Синицкий, судя по его напряжённой позе, тоже почувствовал нечто подобное.