Облака ползли по небу, темнота заполняла улицы вокруг Ингельса. Он бежал, стараясь не смотреть на дома, позволяя им слиться с воспоминаниями, которых они касались. Всё становилось яснее.
«Тебе пришлось бежать всю дорогу по одной из каменных дорожек. По любой из них, потому что перекрёстков не было, только прямой непрерывный путь. Ты должен был бежать быстро, прежде чем что-то в окнах заметит тебя, подобно тому, как плотоядное растение замечает муху. Последняя часть забега была хуже всего, потому что ты знал, что в любой момент что-то появится во всех окнах сразу: существа, которые, хоть и имели рты, но не имели лиц». Ингельс неожиданно споткнулся и замер, разглядывая пустые окна домов. «Что это было? — рассеянно думал он. — Как один из тех снов, что я видел, которые казались такими яркими. Конечно, так оно и должно быть. Эти улицы напомнили мне одну из тех, что я видел во сне». Но Ингельсу почему-то казалось, что это воспоминание гораздо старше его сна. «Из утробы, без сомнения», — сердито крикнул он, обращаясь к своему колотящемуся сердцу.
Дойдя до выставки, он прошёл мимо неё. Вернувшись, он взглянул на адрес в билете. «Боже мой, вот она». Две улицы с грязными террасными домами, что сдавались в наём, располагались рядом; на входной двери одного из них Ингельс увидел надпись, которую он сперва принял за граффити. Она гласила: «Лаборатория искусств Нижнего Брайчестера». Ингельс вспомнил, как и когда происходило открытие этого заведения в прошлом году, приглашения на данное мероприятие прибыли через два дня. Проект, который он описал после торопливого телефонного интервью, выглядел совсем не так. «Ну что ж», — подумал Ингельс и вошёл в дверь.
В холле у стойки регистрации ползали два клоуна с детьми на своих спинах. Одна из девочек подбежала к стойке и посмотрела на Ингельса снизу вверх.
— Ты знаешь, где тут выставка? — спросил он.
— В заднице, — хихикнула она.
— Второй этаж, — сказал один из клоунов, который, как понял Ингельс, был местным загримированным поэтом, что гонял детей в отдельную комнату, полную надувных игрушек.
Второй этаж представлял собой лабиринт из фанерных перегородок в металлических рамах. На перегородках висели картины и эскизы. Когда Ингельс вошёл, его окружило с полдюжины человек, все художники, кроме одного, который пытался разжечь ладан в огнеупорном конусе. Чувствуя себя в меньшинстве, Ингельс пожалел, что не добрался до лабиринта.
— Вы только что разминулись с парнем из «Радио Брайчестера», — сказал один из художников.
— Вы собираетесь говорить со всеми нами, как он? — спросил другой.
— Вам нравится современное искусство?
— Хотите кофе?
— Оставьте его в покое, — вмешалась Аннабель Прингл; Ингельс узнал её по фотографии на обложке каталога. — Видите ли, они новички на выставках, и вы не можете их винить. Я имею в виду, что всё это шоу — моя идея, но их энтузиазм. Теперь, если хотите, я могу объяснить вам наши принципы, или вы можете прочитать о них в каталоге.
— Выбираю последнее, спасибо, — Ингельс поспешил в лабиринт, открывая печатный каталог. 1. Ребёнок с ушной трубой. Картина под номером 2: Без названия. 3: Человек, сующий свой нос в мусорную корзину — без названия. 4: Без названия. 5, 6, 7… «Ну, их картины, конечно, лучше, чем их проза», — подумал Ингельс. Благовония расплывались перед ним. Играющий ребёнок, наполовину погрузившийся в озеро. Почерневший, с зеленоватым оттенком город поднимался из моря. Крылатый цилиндр, скользящий над джунглями. Внезапно Ингельс резко остановился и повернулся к предыдущей картине. Он был уверен, что видел её раньше.
22: Атлантида. Но это была не та Атлантида, которую он видел на картинах. Техника рисования выглядела грубой и довольно банальной, очевидно, одной из примитивных, но Ингельс обнаружил, что она затрагивает образы, похороненные где-то в его подсознании. Покосившиеся каменные плиты казались огромными, море лилось с их поверхности, как будто оно только что триумфально ворвалось в поле зрения. Подойдя ближе, Ингельс вгляделся в темноту внутри каменной плиты, пытаясь разглядеть что-то находящееся за открытой дверью. Если из-за скалы виднелись очертания бледного лица, его владелец должен был выглядеть огромным. «Если бы он был», — подумал Ингельс, отстраняясь, — но почему он чувствует, что кто-то должен находиться за дверью?
Обойдя всю выставку, он попытался спросить о картине, но Аннабель Прингл остановила его.
— Вы понимаете, что мы подразумеваем под ассоциативной живописью? — спросила она. — Позвольте мне объяснить. Мы выбираем первоначальную идею случайными средствами.
— А? — спросил Ингельс, рисуя каракули в своем блокноте.
— На основе случайности. Мы используем И-Цзин, как Джон Кейдж. Американский композитор, он изобрёл этот метод. Как только у нас появляется идея, мы, молча, ассоциируемся с ней, пока у каждого из нас не возникнут свои мысли, которыми, по их ощущению, надо поделиться с другими. Эта выставка основана на шести первоначальных идеях. Вы можете увидеть разнообразие.
— Действительно, — прокомментировал Ингельс. — Когда я сказал «а…», я сделал это за обычных читателей нашей газеты, понимаете? Слушайте, меня особенно заинтересовал номер 22. Я хотел бы знать, как возникла эта картина.
— Это моя, — заявил один молодой человек, вскакивая, как будто он был самим Хаусом.
— Суть нашего метода, — продолжала Аннабель Прингл, глядя на художника, — состоит в том, чтобы стереть из памяти все ассоциативные цепочки, оставив только нарисованный образ. Конечно, Гив не помнит, что заставило его написать эту картину.
— Нет, конечно, — тупо повторил Ингельс. — Это не имеет значения. Спасибо. Спасибо всем большое.
Он поспешил вниз, мимо взмокшего клоуна, на улицу. На самом деле это не имело значения. Воспоминание прорвалось сквозь его бессонницу. Во второй раз за день он понял, почему что-то показалось ему знакомым, но на этот раз более тревожным. Десятилетия назад ему самому снился тот город на картине.
II
Ингельс выключил телевизор. Когда точка света исчезла во тьме, в его голове возник образ сияния, улетающего в космос. Затем он увидел, что сияние исчезло не в темноте, а в отражении Хилари, которая наклонилась вперед из плетёного кресла-качалки рядом с ним, собираясь о чём-то заговорить.
— Дай мне пятнадцать минут, — сказал он, делая заметки для своей статьи.
В телевизионной программе показывали возмущения, вызванные блуждающей планетой на орбитах Плутона, Нептуна и Урана, и закончили указанием на то, что планета теперь отклоняется от Солнечной системы; её влияние на орбиту Земли будет незначительным. Фотографии с космического зонда обещали показать общественности в течение нескольких дней. Несмотря на свою холодную научную ясность (писал Ингельс) и, возможно, не намереваясь этого делать, программа сумела передать ощущения предчувствия, вторжения и вмешательства в движение привычного для нас неба.
— Мне они ничего не передали, — сказала Хилари, заглядывая через плечо Ингельса в его записи.
— Это печально, — ответил он. — Я собирался рассказать тебе о своих снах.
— Не надо, если я их тоже не понимаю. Разве мне нельзя критиковать тебя сейчас?
— Прости. Давайте начнём сначала. Просто позвольте мне рассказать несколько вещей, что произошли со мной. Я думал о них весь день. Некоторые из них даже тебе придётся признать странными. Выпьем кофе, и я расскажу тебе о них.
Когда Хилари принесла кофе, Ингельс подождал, пока она не подалась вперёд, готовая погрузиться в свои мысли; длинные мягкие, чёрные пряди волос коснулись её подбородка.
— В детстве я видел много снов, — начал Ингельс. — Это не обычные детские сны, если таковые существуют как отдельный вид. Я запомнил один сон, об огромных облаках материи, плавающих в космическом пространстве и очень медленно формирующихся во что-то. Я имею в виду очень медленно… Я проснулся задолго до того, как они достигли своей цели, но во сне я знал, что у этого существа будет лицо, и мне очень хотелось проснуться. Затем был ещё один сон, где меня несли через какую-то сеть из света, всё дальше и дальше через перекрёстки. И это, казалось, длилось много дней, пока я не оказался на краю этой гигантской паутины из световых дорожек. И я боролся за то, чтобы остановить своё движение, потому что знал, что за светом скрывалось что-то старое, тёмное и бесформенное, что-то высохшее и злое, но я не мог выяснить, что. Я слышал, что оно шуршит, как старый сушёный паук. Знаешь, как я понял, что это была за паутина? Она оказалась моим мозгом, я гнался вдоль своей нервной системы к мозгу. Ладно, оставим это для психологов. Но в этих снах случались странные вещи — я имею в виду, помимо всего этого. Они всегда начинались одинаково и всегда примерно в одно и то же время месяца.
— В ночь полнолуния? — спросила Хилари, прихлёбывая кофе.
— Как ни странно, да. Не волнуйся, я не вырастил полуночную тень или что-то в этом роде. Но некоторые люди чувствительны к полнолуниям, это достаточно хорошо задокументировано. И я всегда начинал с того, что видел во сне полную луну над водой, далеко посреди океана. Я мог видеть отражение, лежащее на воде, и через некоторое время я всегда приходил к выводу, что это вовсе не луна, а огромное бледное лицо, выглядывающее из-за океана, и меня охватывала паника. Затем я терял способность двигаться и знал, что полная луна вытягивает что-то из глубин океана, пробуждая его. Я чувствовал, как во мне нарастает паника, и когда она достигала предела, — я оказывался в следующем сне. Так происходило каждый раз.
— А твои родители не знали? Разве они не пытались выяснить, что случилось?
— Не понимаю, что ты имеешь в виду под случившимся. Но да, в конце концов, они узнали, когда я им рассказал. Это было после того, как мне пришло в голову, что мой отец мог бы объяснить мои сны. Мне тогда было одиннадцать, и у меня иногда возникали странные ощущения, вспышки интуиции, предчувствия и так далее, а иногда я обнаруживал, что и отец чувствует то же самое.