Тогда он ушел из кафе, сел в машину и поехал. Сперва намеревался, несмотря на разброд в душе, продолжать путь дальше в Юту, завершить путешествие. Но стоило свернуть налево с парковки и поехать по Главной улице, как он почувствовал, будто растягивается между зеркалом и пунктом назначения. Что его частичка поймана в зеркале, и что связь между ней и им становится все тоньше и тоньше.
И вместо того чтобы выехать на шоссе, он заложил круг и вернулся в кафе. Достал монтировку из набора инструментов рядом с запаской, зашел в кафе и направился прямиком в туалет. Несколько раз аккуратно стукнул по верхнему зеркалу и отломал все четыре угла, потом снял его и положил лицом на пол. Большое зеркало оказалось целым и невредимым. Его Бернт просто разбил, хотел убедиться, что за ним ничего нет. Ничего не было. Только голая стена. Тогда он разбил и первое зеркало, а потом ушел так же быстро, как пришел, пока официантка глазела на него с открытым ртом, а здоровый повар выскочил из кафе и погнался за ним с проклятьями, как раз когда Бернт повернул ключ в машине и уехал.
И даже тогда он бы мог поехать дальше, мог бы направиться в Юту, рассказывал Бернт. Но поездка — вся, от начала до конца, не только когда он начал делать то, чего бы раньше ему даже в голову не пришло делать, — казалась предупреждением. Продолжать — это ошибка, чувствовал он. И развернулся.
И в самом деле, не успел он глазом моргнуть, как вернулся в Рино, почти на одних парах бензина. Нашел заправку, потом отель, потом засел там на несколько дней и запил, чтобы переждать. Ему было стыдно, что он не доехал до самой Юты, а еще, если честно, то, когда он вернулся в место, которое казалось ему целиком и полностью реальным, Бернт побоялся снова садиться в машину.
Но все-таки с больной от похмелья головой влез в нее и поехал. Миг спустя уже пересек границу штата. Пропетлял по горам, проехал мимо Траки, обогнул озеро Доннер, через перевал Эмигрант-гэп, потом медленно съехал с гор во все более и более населенные области, все ближе и ближе к дому. Когда он сворачивал на их улицу, ему уже начало казаться, что он раздул из мухи слона, что просто искал повод не ехать в Юту.
Чем больше он говорил, чем больше пытался одновременно и объяснить своей девушке, что чувствовал, и выкинуть эти мысли из головы, предать все прошлому, тем больше где-то в глубине души произошедшее уплотнялось и твердело, как болюс или опухоль — словно что-то одновременно единое и совсем отдельное. Он не понимал, хуже ему или лучше от того, что он все выложил.
Закончив, Бернт лежал и молчал. Девушка была рядом, и скоро ее дыхание замедлилось, и он понял, что она уснула. Более-менее остался один.
Бернт знал: осталось разобраться с посылкой. Знал, что не откроет ее. Ему не нужно то, что там внутри. Он планировал, как от нее избавиться. Просто выкинуть — это мало.
Осторожно, чтобы не разбудить девушку, Бернт встал. Натянул джинсы и нашел ключи от машины. Надел носки и рубашку, а у двери — ботинки.
Нет, нужно увезти ящик как можно дальше. Бернт отвезет его обратно в Юту, откуда тот и явился.
А может, и нет, подумал он через несколько часов, проделав долгий путь и ничего не узнавая за окном, совершенно не понимая, где оказался. Может, еще не в Юте, но точно где-то дальше Рино. Достаточно далеко, должно хватить.
Джон МаккормикПОГРЕБЁН ЗА ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПРИЗЫВА
John M. McCormick. «Entombed for the Crime of Invocation», 2019.
Я слышу их. Они кирками и лопатами удаляют песок, скрывающий вход в мою гробницу. Я пребываю здесь так долго, погребённый под волнистыми барханами и покоящийся в полнейшей темноте. Молюсь, чтобы они не сумели прочитать предупреждения, начертанные на каменной кладке, преграждающей проход, или сдерживающие заклинания, рядами теснящиеся на стенах коридора, ведущего к моему саркофагу. Премного времени утекло с того злопамятного дня, когда меня похоронили. Долгие тысячелетия миновали, пока я неусыпно берёг искру веры в этом жалком узилище; веры в то, что моё молитвословие достигло ушей того, кого было запрещено называть по имени. Мне приходится лишь ждать, лелея надежду на освобождение из непроглядного мрака, поскольку сам я не в состоянии даже различить магические знаки, нанесённые на внутреннюю поверхность деревянной крышки, нависающей над моим лицом.
Когда-то я был обыкновенным крестьянином и не мог позволить себе покупку льняной ткани, необходимой для сохранения целостности тела после упокоения. Прежнюю жизнь не назовёшь лёгкой, но в ней ощущалась невероятная сладость, и я не хотел, чтобы мой дух растворился в воздухе после того, как останки подвергнутся полному разложению. Не было ни великодушного благодетеля, готового посмертно укутать меня в полотно, ни искусного резчика, согласного запечатлеть моё лицо в вечности камня, ни мудрого писца, желавшего составить для моей особы свод заупокойных текстов на ценном папирусе. Мне оставалось, покинув мир живых, предстать перед Осирисом[21] и Аммат[22] неподготовленным, а перо Маат[23] ничего не весило по сравнению с грехами моего сердца. Я бы сгинул, не имея заклинаний, необходимых для ориентации в подземном мире.
Ах, я слышу их; они всё ближе. Ритмичные удары молотка о зубило воскрешают в памяти те далёкие годы, когда я делил свободу с солнцем и работал в огромном карьере на камнедобыче, исполняя повеление фараона. Интересно, кем являются эти посетители, решившие заглянуть сюда спустя столько-то лет? Кто решится посягнуть на тайну бесплодной пустыни и пробудить меня от эонического сна? Пало ли великое царство? Неужели воды, благословлённые Себеком[24], всё ещё текут сквозь буйство цивилизации? Я так долго ждал здесь, в кромешной тьме, чтобы снова усладить слух весёлым пением речной воды и ощутить её восхитительный вкус в иссохшем рту. Слышу приглушённый звук падения камня на пыльный пол, а ещё — взволнованные голоса на языке, которого не знаю и не понимаю. Значит, чужаки нашли место моего вынужденного заточения. Они продолжают работать, а я — надеяться.
Помню ту ночь, когда меня забрали. Мы собрались, чтобы поклониться тем, чьи имена приказано забыть, чьи лики запрещено высекать в камне; силам столь архаичным, что они, как сказывают, пришли на нашу землю извне и стали свидетелями зарождения жизни в дни, предшествующие человечеству. Древние обладали неисчислимым могуществом, но по какой-то неведомой причине предали ледяному безразличию этот мир в те стародавние времена, когда боги Египта ещё только родились. Мы надеялись своим достойным служением вновь обратить к нам их взоры, ведь собственные боги не удовлетворяли наши потребности или желания.
Я не боялся последствий, поскольку не имел гарантии сохранения себя в загробном мире богов моего народа. Я жаждал продолжения существования в посмертии и умолял запретных богов дать мне шанс служить им в обмен на вечную жизнь. Я думал, что если в своей нищете не способен скопить достаточно средств, чтобы войти в благословенный подземный мир у ног Осириса, то, возможно, сумею заслужить путь в бессмертие через поклонение и преданность тем, чьи имена так старательно пытались стереть из людской памяти. Словом, я купался в лунном свете, отмечая один из величайших праздников восхваления Древних, о которых известно немногим, о которых с благоговейным почтением рассказывают мудрецы-отшельники, о которых умалчивают, зловеще шипя и плюясь ядом осуждения, жрецы других богов.
А теперь… шаги. Они всё ближе. Каменная кладка почти полностью разобрана, и я их отчётливо слышу. Шаги, сопровождаемые мужскими голосами, приближаются к моей погребальной камере. Каждый камень тут несёт на себе проклятия и знаки, призванные отпугнуть грабителей могил. Здесь нечего красть. В гробнице нет ни золота, ни драгоценных даров, а есть только я. Инородцы приостанавливаются, чтобы посовещаться меж собой; их разговор, без сомнения, сосредоточен на письменах, покрывающих стены коридора. Но вот они подходят ближе, и моё тело начинает шевелиться спустя столько времени. Их присутствие пробудило нечто внутри меня или, может быть, это что-то иное? Холодное чувство срочности берёт верх над удивлением. Я ёрзаю и дёргаюсь; тело отвечает на мои усилия впервые за много веков.
Хорошо помню, как слуги фараона явились той ночью, и все собравшиеся обратились в бегство. Жертва на алтаре ещё не остыла, а с лезвия ритуального ножа капала кровь. В свете полной луны она казалась чёрной. Песнопения эхом отдавались в моей голове даже тогда, когда верховный жрец бросил свой нож и удрал в пустыню.
— Хранитель Врат! Услышь нас! Хранитель Ключа! Услышь нас! Йог-Сотот — это Врата! Йог-Сотот — это Ключ и Страж Врат!
Возможно, именно поэтому я не сбежал вместе с остальными. Я сосредоточился на песнопениях и продолжал даже тогда, когда ритуальный нож со звоном ударился о каменную плиту у подножия алтаря. Я выкрикивал запретное имя, а между тем люди фараона окружили меня со всех сторон. Я славословил дико и яростно, будто околдованный, не обращая никакого внимания на острые копья, терзающие плоть.
Мой труп отнесли к жрецам, панически боявшимся, что оскорбительный дух успеет освободиться от тела, и я войду в скрытые врата, которые единожды открывшись, никогда не смогут полностью закрыться. Они дали мне в качестве плодов богохульства то, чего я никогда не достиг бы, служа их богам, и добросовестно сохранили мёртвое тело. Внутренние органы извлекли и поместили в искусно украшенные канопы[25]. Тело завернули в прекраснейшие тонкие полотна и покрыли смолой. Я мог лишь наблюдать, не в состоянии пошевелиться и заступиться за себя, как жрецы инициируют ритуалы смерти, обычно предназначенные для представителей богатых сословий. Такое делалось для простого крестьянина не из любви, а от страха. Жрецы провели церемонию открытия рта