Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения. Книга 9 — Брайан Ламли, Джон Фульц читать онлайн бесплатно

Robert M. Price — The Burrower Beneath(1997) Рассказ Роберта Прайса "Роющий норы", написан и опубликован в журнале "Fungi" в 1997 году, позднее вошёл в антологию "Книга Эйбона" (The Book of Eibon) 2002 г.

Говорят, что бессмертием обладают только боги, и с этим даже я, Эйбон из Му Тулана, склонен согласиться. Но так было не всегда. В былые дни, прежде чем устать от жизни, я осмелился узнать, может ли смертный человек достичь бессмертия богов. И ничто не страшило меня в этом намерении, кроме как сложность его достижения. Но я говорю загадками, и лучше вернуться к началу, чтобы смысл моих слов стал понятен читающим эти строки.

То был ранний расцвет моего мастерства в эзотерических искусствах, когда я необдуманно считал себя способным на любое чудо, какое только можно вообразить, если бы только мне удалось найти подходящий способ и хватило бы смелости для его исполнения. Более того, я хорошо знал, что старшими магами было открыто многое из того, что теперь предано забвению теми, кто слишком труслив, чтобы заплатить высокую цену за малое проявление Потустороннего. Но я не испытывал подобных сомнений, и потому осмеливался обращаться к нечистым демонам, заплатив такую цену, которую не хотел бы раскрывать, за то, чтобы получить утраченные писания проклятых дьяволов, сделанные кровью.

Самые гнусные богохульства таились в папирусе, под названием "Чёрные ритуалы Коф-Сераписа", зловещего чародея, жившего в позабытые дни Ахерона. В запретных кругах адептов преисподней шептались, что нечестивый Коф-Серапис сумел обмануть смерть. И самонадеянный новичок, каким был я, несмотря на свои научные и тауматургические достижения, решил раскрыть занесённый песками путь, проторённый в древние времена тёмным Коф-Сераписом. Мои рассуждения были таковы: если этот маг на самом деле постиг тайну бесконечной жизни, то даже по прошествии бесчисленных столетий я смогу отыскать его и выведать секрет. То, что это будет нелегко, нисколько не останавливало меня, и потому, вопреки мудрым предостережениям тех, кто был старше меня по годам и намного превосходил мудростью, я пустился в путь.

Никто из моих собратьев-чародеев не имел ни малейшего понятия как помочь мне, даже если бы они этого захотели, а потому я знал, что придётся искать иной помощи. Я рассудил, что о местонахождении человека, ставшего бессмертным, из всех существ ведомо тем, кого смерть уже забрала. Из зависти или нет, но мёртвые могут знать что-то о том, кто избежал постигшей их участи, подобно тому, как узники превозносят своих более удачливых собратьев, сбежавших из темницы, в которой всё ещё томятся остальные. Мне следовало искать дух того, кто делил землю с древним Коф-Сераписом, и при этом сам достаточно знал об искусстве некромантии.

В конце концов, я решил отправиться на далёкий остров Серендип, ибо он представлял собой один из последних осколков Лемурии, этого доисторического континента эпохи рассвета Земли, которым правили первобытные Короли-Драконы, прежде чем легендарный Махатонгойя изгнал их, как написано на древних страницах "Упа-Пуран", после чего одни из них нашли убежище в Валузии, а другие в моей родной Гиперборее. Там, на острове Серендип, я надеялся найти руины легендарной гробницы Шахраджи, могущественнейшего из магов эпохи, предшествовавшей Великому катаклизму.

Поэтому я сел на корабль работорговцев, отплывавший из южных гаваней Атлантиды и направлявшийся на восток. О приключениях, с которыми я столкнулся во время путешествия, можно поведать многое, но я должен продолжать свой рассказ. Достаточно сказать, что раз или два в тёмные часы новолуния мне удалось выманить из водных пучин нескольких детей Дагона, которые заверили меня, что храм Шахраджи всё ещё стоит в глубине острова, и указали самый безопасный путь к нему.

Спустя много дней наш корабль достиг берегов Серендипа, и я попрощался со своими спутниками. Они очень сожалели об этом, потому что моя власть над стихийными духами не раз оказывалась полезной в сохранении хорошей для плавания погоды, но теперь им, как и прежде, придётся полагаться на капризы природы.

В омываемом волнами королевстве Серендип я был радушно принят правителем острова, любезно предоставившим мне всё необходимое для продолжения поисков. В знак благодарности я оживил вечернюю трапезу несколькими незамысловатыми фокусами, которые все восприняли с безудержным детским восторгом.

Рано утром, в сопровождении небольшой группы смуглых носильщиков, которые не переставали удивляться цвету моей выгоревший на солнце северной кожи, я отправился в заросшую джунглями часть острова. Непривычную жару удавалось сдерживать с помощью колдовства, которому я научился у гномов Гипербореи, вынужденных проводить много времени среди пламени подземной магмы, выковывая покрытые рунами мечи-атамы, подобные тому, что находился у меня на бедре.

После того, как мы прошли некоторое расстояние по джунглям, каких нет на моей родине, я приказал спутникам свернуть с хорошо известной им тропы, и следовать по пути, указанному мне чешуйчатыми дагонитами. Но услышав об этом, они сильно испугались, поскольку путь пролегал через земли, которые издревле считались запретными. Я заверил их, что нечего бояться, пока они находятся рядом со мной, но некоторые попросили разрешения разбить лагерь и ждать моего возвращения. Для примитивного народа их логика была вполне здравой, хотя они и использовали её в интересах низменного суеверия, и, в конце концов, я позволил им всем остаться.

Разрушенный храм лемурийского мага находился не так уж далеко, и я достиг его ещё до наступления заката. В косых лучах тропического солнца я наткнулся на то, что осталось от храма, служившего, согласно древним свиткам, одновременно гробницей могущественного волшебника и жертвенным алтарём его духа. Тяжесть веков легла на мои плечи, когда я шагнул в тень величественного прошлого, понимая, что нет нужды ни в каких церемониях, настолько сильно ощущалось присутствие сверхъестественного в этом месте. Тем не менее, я поспешил соблюсти все предписания и установил медный треножник для воскурения благовоний. Совершив Великую Инвокацию Некромантии, я глубоко вдохнул дым оракула. Чувство времени ускользнуло от меня, и в какой-то момент я осознал, что передо мной стоит тень Призванного, окутанная странным тёмным пламенем.

— Зачем ты нарушил мой покой, о человек последних дней?

Я упал на колени перед могучим призраком, подобным мрачной грозовой туче.

— Великий Шахраджи, прошу, выслушай меня! Я проделал долгий путь…

— Мой путь был ещё дольше!

— Да, Владыка, прости мою дерзость. Молю, поведай мне, как найти бессмертного Коф-Сераписа! — говоря это, я не осмеливался взглянуть в лицо тому, чей дух посмел потревожить.

— Ты призвал мёртвого мага, чтобы отыскать живого дьявола? Это путь, по которому не пойдёт ни один разумный человек. Я предостерегаю тебя, о Эйбон, ибо вижу, что ты не сможешь обрести того, что ищешь, когда найдёшь это. И раз богохульство Коф-Сераписа снова стало искушением для человечества, то будет лучше, если истина о нём раскроется.

Я вернулся к своим верным носильщикам, извиняясь за то, что заставил их ждать слишком долго, хотя понятия не имел, сколько прошло времени. Они смотрели на меня как на безумца, говоря, что я покинул их всего несколько мгновений назад. Мы собрались и в тревожном молчании побрели обратно во дворец правителя острова. Я размышлял над словами Шахраджи все долгие месяцы возвращения к берегам Гипербореи, уверенный в том, что путь к искомому наконец открылся мне, но с предчувствием, что исполнение желаемого, не принесёт мне удовлетворения. Я мало что узнал из таинственного пророчества тени Шахраджи, но скоро всё разъяснится.

Вернувшись в привычную обстановку своего колдовского святилища, где неугасимое пламя и бурлящие зелья окружали меня успокаивающим теплом, я приготовился снова отправиться в далёкое путешествие, хотя на этот раз и внетелесное. Ибо откровение Шахраджи указывало, что цель моих поисков находится в ужасной долине Пнат, которую мне не доводилось посещать ещё ни разу.

Я совершил все необходимые приготовления и в мгновение ока свободно воспарил над своим телом. Освободившись от оков плоти, я теперь видел скрытые вещи, что незримо окружают нас и которые милостиво сокрыты. Так, взглянув на лестницу, ведущую из комнаты, мне открылось то, что скрывал дневной свет — семь тысяч ониксовых ступеней, ведущих в Подземный мир глубин Дендо.

Я быстро спускался вниз, пока не увидел перед собой раскинувшиеся зловещие просторы долины Пнат — пустошь, подобная посеребрённым пескам Луны, где властвует злобный Мномкуа. Мне не понравилось увиденное, и я знал, что даже в своей астральной форме могу столкнуться в этом месте с неисчислимыми опасностями. Подобно призраку я плыл над изрытым норами ликом Пната в поисках некоего колодца, названного в потаённых преданиях бездной Нот, куда меня вёл загадочный шёпот мёртвого Шахраджи. На мгновение я задержался на краю пропасти, чтобы окинуть взглядом жуткое зрелище, представшее передо мной в колышущихся инфракрасных испарениях. Ибо там лежало не что иное, как разрушенный некрополь Нуг-Хатот, о котором древние сказители мало чего знали.

Мне следовало подготовиться к роковому часу, когда откроются подземные норы. О его наступлении я узнаю по поднявшемуся ядовитому чёрному ветру, что донесёт до моих ушей внушающее ужас ворчание Дхолов, когда они слепо и неуклюже выползут наружу, чтобы начать своё погребальное пиршество. Я счёл за лучшее расположиться на вершине башни Нарган и там ожидать появления безглазых слизней из их жутких нор.

Внезапно мучительный вой возвестил о прибытии тех, кого я ждал. Я приготовился спуститься к нечестивым норам, когда внезапно передо мной возник струящийся столп вязкой мерзости, титаническая форма величайшего из могильных чудовищ, столь же высокая, как башня, на вершине которой я стоял! Лицо, если его можно так назвать, не выдавало никаких признаков разума, и только мерзкая слюнявая пасть непрерывно жевала, истекая невыразимыми ядами.

Каково же было моё потрясение, когда эта тварь заговорила на человеческом языке!

— Назови себя, смертный, чтобы я мог знать, кого собираюсь сожрать.

— Нет, повелитель Дхолов, ты не сможешь поглотить мою эктоплазму, поскольку я не дух умершего, а всего лишь путник, желающий постичь мудрость ночи и таинства червя. Я ищу бессмертного волшебника Коф-Сераписа, ведомо ли тебе что-нибудь о нём, о Роющий норы?

При этих словах из клыкастой пасти вырвались звуки, похожие на смех.

— И зачем ты ищешь его, о лакомый кусочек?

Всё меньше и меньше мне нравилась эта беседа, и я надеялся, что искомое знание откроется мне прежде, чем придётся и дальше терпеть это невыносимое зловоние, которое могут уловить даже органы чувств астрального тела.

— Легенды гласят, что он один из всех смертных достиг бессмертия, и я хотел бы узнать эту тайну. Теперь я заклинаю тебя Оковами Пната поведать мне о том, где искать Коф-Сераписа, если ты действительно это знаешь.

Волна безудержного смеха сотрясла живой столп космической мерзости, и мне показалось, что отвратительная громада вот-вот развалится на части.

— Знай же, маг Коф-Серапис обнаружил, что плоть смертных никоим образом не способна удерживать жизнь вечно. Но она всё же может обмануть смерть, приняв её в полной мере. Силой несокрушимой воли, если только удастся сохранить её в момент смерти, чародей перенесёт осквернение своего тела языком личинок и перейдёт с последним остатком плотской пищи в грызущего её червя-победителя, после чего он сможет подчинить безмозглых трупоедов своей воле и возродиться из разложения самым необычным образом.

Обретя ужасное знание, которое так долго искал, я в ужасе бежал прочь, пока смех мерзкой твари телепатически эхом отдавался в моём поражённом мозгу. Открывшаяся кошмарная правда прервала моё путешествие, и я пробудился в своей комнате в чёрной башне Му Тулана. Тогда я хорошо понял мудрость Шахраджи, что только узнав секрет бессмертия, я должен никогда больше не стремиться к нему, и, хотя с тех пор я не колеблясь продлевал своё земное существование с помощью определённых тайных средств, когда смерть, наконец, придёт за мной, я буду смотреть на неё как на друга и с радостью приму её. Ибо в последний миг я понял, какую немыслимую цену заплатил древний Коф-Серапис, потому что это он был той огромной, говорившей со мной червеподобной тушей!

Перевод: Алексей Лотерман, 2022 г.

Примечание переводчика: Рассказ "Роющий норы" (The Burrower Beneath) был написан Робертом Прайсом и опубликован в журнале "Fungi" в 1997 году, а позднее вошёл в антологию "Книга Эйбона" (The Book of Eibon) 2002-го. Как отмечает Прайс в предисловии к нему, в "Обитающем во тьме" (The Haunter of the Dark) 1935 года Лавкрафт привёл названия пяти сочинений Роберта Блейка, пародирующих рассказы Роберта Блоха. Из них "Роющий землю" (The Burrower Beneath) вдохновил Брайана Ламли написать "Роющих землю" (The Burrowers Beneath) 1974-го, Фрица Лейбера на "Ужас из глубин" (The Terror from the Depths) 1976-го, а Лина Картера на "Наследие Уинфилда" (The Winfield Inheritance) 1981-го. Сам же Прайс написал свой рассказ в рамках Гиперборейского цикла К. Э. Смита, обратившись к мотивам "Празднества" и "Сновидческих поисков неведомого Кадата" Лавкрафта, использовав название из "Обитающего во тьме", которое в данном переводе получило вариант "Роющий норы", как более точно отражающий особенности жизни дхолов и соответствующий сюжету.

Кэтрин ТоблерТОЛЬКО ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ СНОВА ПОЧУВСТВОВАТЬ ЕЁ ВКУС

E. Catherine Tobler — If Only to Taste Her Again(2011)

От автора: Я всегда питала слабость к Египту и не уверена почему. Хотелось бы проследить шаги, заставившие мой мозг впервые подумать «Ох, ничего себе!» о данном месте, но это, увы, потеряно. Тем не менее, древние руины, которые когда-то не являлись таковыми, совершенно очаровательны. Проводя очередные изыскания для своего романа, я наткнулась на упоминание о правительнице Хатшепсут, и мой интерес усилился. Женщина-фараон? Как такое могло случиться? Сведения о ней оказались в значительной степени уничтожены её преемником. Почему, чёрт возьми?.. Одним из интригующих моментов правления Хатшепсут были корабли, отправленные ею в Пунт и возвратившиеся с множеством удивительных вещей. По некоторым данным, на основании старинных рисунков можно идентифицировать привезённую рыбу вплоть до её видовой принадлежности… Рыба из чужих земель? О, с какими ещё чудесами могли вернуться корабли? Я мысленно задалась вопросом и придумала эту историю.

Посвящается Джозефу

Ветер дул слабый и оставался тёплым, когда наши пять кораблей скользили по тёмно-винным водам Красного моря. Конец сезона… к этому времени ветры уже начали стихать, ведь мы возвращались позднее, чем планировалось, но правительница Пунта оказалась необычайно щедра в своём приёме. Дни, проведённые в её владениях, казались длиннее целой эпохи, а ночи были наполнены вином, инжиром и вниманием стройных юношей. Правительница не жалела средств, чтобы мы вернулись в Джесер-Джесеру с богатством, которого никто не ожидал; она надеялась добиться особой милости Хатшепсут, Великой Жены Царя, Владычицы Двух Земель.

Корабли вошли в порт, наделав много шума. Хотя стояла глубокая ночь, Хатшепсут отправила на берег большую часть своего двора, чтобы встречать нас. Факелы горели ярко, словно звёзды, указывающие путь; доносились звуки трещоток и костяных колотушек, усиливаясь по мере приближения. Гребцы подхватили ритм, приближая нас к родине.

Как потом выяснилось, служители и музыканты жили в порту уже несколько недель, сменяя друг друга, чтобы к нашему появлению находиться в полной готовности. Из Пунта не было способа послать весточку о нашей задержке. Неужели Хатшепсут поверила, что правительница Пунта съела нас? Конечно, та оказалась женщиной пышнотелой и не страдала от отсутствия аппетита, но мы не являлись свидетелями случаев подобного безобразия, пока гостили у неё.

У всех служителей, усердно восхваляющих нас, оказались усталые глаза. Мой родной брат, находящийся среди музыкантов, отложил подальше свою костяную колотушку, чтобы подать мне руку и помочь ступить на сушу. Казалось, что земля покачивается под ногами, невзирая на его поддержку. Он был высок; я всегда буду помнить брата таким, даже когда его поглотит живой ужас.

Он сделал только одно замечание по поводу нашего позднего возвращения, однако в его низком голосе отсутствовал упрёк. Безусловно, это было проявлением беспокойства, но я ничего не сказал, лишь кивнул, когда люди, вместе с которыми мне довелось путешествовать долгие недели, приступили к разгрузке. Пять кораблей, каждый из которых до краёв набит каменными ящиками и тростниковыми корзинами; высокими деревьями мирры и ладана, чьи корни бережно связаны и неустанно увлажняемы на всём протяжении пути, чтобы мы могли посадить столь экзотические растения в саду Владычицы Двух Земель. Лазуритом и серебром, шкурами пантер и бивнями слонов. Толстыми связками кассии; очень скоро она наполнит дворцовые залы благоуханием, проникающим и в мои покои.

Хатшепсут приветствовала нас во дворце, когда мы, наконец, проделали долгий путь туда. Она стояла возле длинной лестницы, ведущей к храму. В её позе угадывалась плохо скрываемая гордость за нас, а тёплый ветер, пригнавший корабли к родным берегам, теперь ласкал тонкое льняное одеяние повелительницы. Её тёмные волосы были аккуратно уложены и блестели от масел. Когда она раскрыла для меня свои объятия, чтобы прошептать на ухо благословение, я почувствовал аромат этих масел. Они, согретые её телом, пахли лотосом и оливой. Я случайно коснулся губами её щеки, умасленной благовониями. Она имела вкус дома.

— Мир будет говорить об этом славном путешествии и триумфальном возвращении на протяжении многих поколений, — молвила Хатшепсут, пока подношения несли по террасированным дорожкам и располагали так, чтобы повелительница могла изучить каждое из них в своё удовольствие. Она отошла от меня, чтобы заняться именно этим, открыла одну из корзин и зачерпнула горсть зерна. Затем раздался чуть слышный шелест… Вероятно, зерно посыпалось сквозь пальцы Хатшепсут, однако позднее у меня появится повод усомниться в правильности скоропалительно сделанного вывода. Она заглядывала в сундуки и корзины наугад, а воздух вокруг нас, казалось, стал теплее. Дрожь пробежала по моей коже, и я ощутил странную тошноту, когда Хатшепсут опустилась на колени перед золотой шкатулкой и откинула крышку, удерживаемую на весу двумя цепочками.

В воздухе разлился аромат мирры, ведь шкатулка оказалась наполнена слабо мерцающими шариками благовоний. Возможно, меня грызла усталость; возможно, донимали стрессы, накопившиеся за время длительного путешествия. Все неблагоприятные факторы объединились, чтобы обрушиться на меня и заставить зрение на миг затуманиться. Снова послышался тихий шелест. Зерно сквозь пальцы фараона, — попытался я мысленно убедить себя, однако звук прокатился по моим плечам, пробежал вниз по позвоночнику, а затем достиг Хатшепсут.

По-видимому, она ничего не почувствовала, потому что отошла от шкатулки без комментариев. Тогда было легко убедить себе, что я крайне измотан, полностью в это поверив. Я оставался рядом с моим фараоном, пока она двигалась вдоль линии корзин, пока протягивала руку, чтобы погладить низко свисающую ветвь мирры. Потом она начала отдавать своим слугам приказы по поводу посадки деревьев прямыми рядами вдоль колоннад и у бассейнов с водой. Тут подошёл брат, осторожно взял меня за локоть и мягко увлёк в сторону. Мы остановились неподалёку от золотой шкатулки, и я старался не подавать виду, что предельно устал.

Мы стояли возле этой проклятой штуки. Чересчур долго, непомерно долго брат говорил о вещах, которые представлялись несущественными по сравнению со шкатулкой у наших ног. Она, казалось, излучала тепло, окутывала причудливым ощущением постороннего присутствия, потворствовала пришествию чего-то, протягивающего когтистые лапы ко мне и заставляющего волосы на затылке вставать дыбом. Неужели это нечестивое тёмное проявление абсолютно не воспринимается моим братом? Он негромко рассмеялся, повествую о событиях, произошедших в моё отсутствие. Мне не было дела ни до одного из них, я только хотел убраться подальше от шкатулки.

Слишком поздно я смог вырваться на свободу. Я чувствовал грязь и безнадёжность, а моё горло сдавило наглухо. Тошнота обвилась вокруг живота, впившись когтями в бёдра. Я буквально метнулся в свои покои, проносясь мимо обеспокоенных друзей. Воды… я хотел воды и кричал, чтобы все держались подальше, не докучали мне, дали только тишину! Однако, оказавшись в своих покоях, я не нашёл там убежища. Стены выглядели чужими, пол покачивался, а огоньки светильников искристо вспыхивали, стоило лишь подойти к ним близко. Я вцепился ногтями в собственное одеяние, желающее меня задушить. Освободившись от его предательства, я бросился в дальний конец просторных покоев к бассейну с водой. Она не походила на воду. она была похожа на жидкий галенит, чёрный и густой, и я опустился туда, всецело отдавшись прохладным объятиям.

Там я кое-как задремал.

Во сне виделось, как незримые кисти и пальцы плавными быстрыми движениями плетут вокруг моего тела сложную сеть. Нити света опутывали меня и удерживали на месте. Сильные руки с маленькими тёплыми ладонями вдавили меня в плитку на дне бассейна, но я не сопротивлялся.

Позволь пройти через тебя, — послышался голос в моей голове. Он звучал так, словно все, кого я когда-либо любил, слили свои голоса в один, до ужаса искажённый непостижимой полновесной тьмой.

Несколько часов спустя я проснулся на краю бассейна с ощущением полнейшей душевной пустоты. Светильники погасли, за окнами зарождался рассвет нового дня. Я перекатился на спину, вздохнул и бесцельно уставился в потолок, где замысловато переплетались узоры из цветов лотоса и звёзд. Телесная усталость от тягот путешествия покинула меня, как и странное чувство, испытанное при виде золотой шкатулки.

В покоях стоял тяжёлый аромат мирры, от которого меня слегка подташнивало, пока я, наконец, не встал на ноги. Я нашёл свежее одеяние, чей прохладный лён так приятен телу, и подкрасил глаза чёрной галенитовой краской, прежде чем выйти за дверь. В коридорах пока ещё царила пустота, и я преисполнился уверенности в правильности выбора. В моих воспоминаниях о событиях минувшей ночи обнаружились непонятные пробелы, однако я отмахнулся от них и сосредоточил внимание на высокой фигуре брата, который лежал в своей постели, а его тихое дыхание было подобно лёгким дуновениям тёплого ветерка.

Тёплый ветер, тёплая вода и непрекращающийся шелест зерна, просеиваемого сквозь пальцы. Я потянулся к брату руками, которые теперь не были похожи на мои собственные. Пальцы извивались и удлинялись, обвивая его горло, пока их заострившиеся кончики не скрылись в эбеновых волосах. Он был сладок — я чувствовал его вкус через пальцы, — сладок, словно жареный инжир или сочащаяся соком мякоть манго, и какая-то потаённая моя часть утоляла необузданную жажду до момента, когда чудесный нектар не иссяк, а телесная оболочка не порвалась в лохмотья. Кошмарные пальцы заново склеивали плоть, а почерневший язык запечатывал швы до тех пор, пока невозможно стало сказать, что за ужас таится внутри.

Янтарный солнечный свет разливался по покоям фараона и по её плечам, когда мой брат подошёл к ней. Он провёл утро, сочиняя для неё самую яркую музыку, а она перебирала многочисленные драгоценные камни, присланные правительницей Пунта. Хатшепсут находила красоту во всём, что сверкало голубоватыми оттенками. Ей хотелось отполировать все кусочки лазурита, чтобы полностью покрыть ими своё одеяние.

Мой брат сказал ей о том, как прекрасно она выглядит, чем привлёк её строгий взгляд. Как он смеет? Фараон отмахнулась от него — глупый музыкант, — но он пошёл вперёд, бесшумно ступая босыми ногами по полу. Знакомый шелест щекотал затылок, бежал вниз по плечам и скользил по животу, пока приближался мой брат, хотя, когда его рука коснулась фараона, звук смолк. Казалось, что невероятное упоение сокрыто в одном лишь этом прикосновении.

Фараон вскрикнула; мой брат начал меняться прямо у неё на глазах. Швы разошлись, и изнутри вырвалось нечто такое, чего никто даже не мог себе вообразить. Существо, состоящее будто бы исключительно из тёмно-винной воды, пробивало себе путь наружу, сбрасывая человеческую плоть, словно льняное одеяние. Останки брата с мокрым шлепком упали на пол, кровь и вода омыли ноги фараона, а новоявленное чудовище набросилось на нашу любимую Хатшепсут.

Она оттолкнула тварь, однако и сама опрокинулась вместе со стулом. Охранники фараона шагнули вперёд, но замялись в нерешительности, словно прикидывая, как лучше атаковать существо, чтобы в схватке не навредить Хатшепсут. Та при падении перевернула несколько корзин с бельём и шкатулок с благовониями, что были привезены из Пунта. Со слезами на глазах она ползла сквозь всевозможные богатства, а над ней нависал живой ужас, от которого исходило отвратительнейшее зловоние илистых глубин Нила. Пурпурно-чёрная вода оставила на льняном одеянии фараона пятна, напоминающие синяки. Многопалые руки (о, это были те же руки с маленькими тёплыми ладонями, что и под водой моего бассейна) вцепились в ноги Хатшепсут и с силой потянули, извлекая её из кучи сокровищ, где перемешались драгоценные камни, украшения и посуда. Но в трясущихся руках она сжимала щербатый осколок блюда цвета слоновой кости, которым рубанула по яйцевидной голове чудовища, склоняющегося над ней.

Голова твари лопнула с неистовым воплем, и голос показался мне до боли знакомым по сновидению. Он проник глубоко внутрь меня, опутал сердце и потянул за собой. Пока существо извивалось в последней попытке дотянуться до фараона, я рухнул на пол. Охранники бросились на помощь Хатшепсут, отсекая длинные водянистые руки. Конечности отделились от агонизирующего тела, забрызгав всех, кто находился в пределах досягаемости, густой жидкостью, пахнущей для меня межзвёздным пространством. Прозрачным холодом. Безбрежной пустотой.

В покоях повисла тревожная тишина. Служанки, забившиеся было в угол, теперь с опаской двинулись к Хатшепсут; промокшие охранники вернулись на свой пост у входа. Я подумал, наблюдая за происходящим сузившимися глазами, что для меня уже слишком поздно. Маленькие тёплые ладони сжимали сердцу, а голос… этот бездонный голос… шептал на ухо свою мольбу.

Позволь пройти через тебя.

Мой взгляд остановился на сброшенной коже брата, на кровавых следах босых ног у края стола. Ах, высокий и красивый брат, который умел создавать прекрасную музыку. Эта кровь звала меня так же настойчиво, как и голос; эта кровь давила так же нещадно, как и маленькие тёплые ладони. И мой фараон… Владычица Двух Земель… с трудом встала на дрожащие ноги… Я страдал по ней, по вкусу лотоса и оливы. Болезненное желание обладать ею разрывало меня на куски, провоцируемое шёпотом, способным расколоть небеса.

Позволь пройти через тебя.

Я позволил, но только лишь для того, чтобы снова почувствовать её вкус.

Перевод: Б. Савицкий, 2023 г.

Хулио Торо Сан МартинСЕЯТЕЛЬ СО ЗВЁЗД

Julio Toro San Martin — The Seeder from the Stars(2011)

От автора: Читая о шумерах и аккадцах, населявших «колыбель цивилизации», я заинтересовался устройством их миропорядка или ме[1], чьё нарушение, полагаю, означало бы наступление хаоса. Что может быть более лавкрафтовским, чем это? Что может быть более привлекательным для писателя, чем работа над сказанием о Энхедуанне, дочери Саргона Великого и одной из первых поэтесс (если не первой), известной по имени?

Одним из первых прочитанных мной рассказов Лавкрафта был «Иные боги». Свою историю я написал как некоторого рода дополнение к нему, поскольку, по моему мнению, оказывая влияние на творчество других авторов, он во многом напоминает пустоши Кадата, холодные и мрачные. Однако я не стремился к стопроцентной согласованности между текстами, и кроме того, Энхедуанне, любимице земных богов, повезло больше в её истории, чем Барзаю Мудрому в его. Ещё на сюжет повлиял один из рассказов Кларка Эштона Смита, в котором содержится намёк на то, кем или чем на самом деле является Сеятель со звёзд. А может, и нет. Возможно, Сменхкаре и есть тот самый загадочный египетский фараон 18-й династии[2]. А может, и нет. Я занимался сочинительством в облаке агностицизма и ненадёжности. Борхес тоже оказал определённое влияние.

Верховная жрица постоянно общалась с Инанной[3], своей покровительницей.

Мы жили в великом храмовом зиккурате, а из множества слуг и приближённых только я один мог похвастаться тем, что был ближе всех к ней в её отрешённых привязанностях. Моя госпожа являлась эн[4] — жрицей лунного бога Нанна, но Инанна, его дочь, оставалась самым дорогим её сердцу божеством.

Я служил ей на самом высоком месте, ближайшем к звёздам, составляя небесные карты. Я видел сверху славнейший из городов — огромные строения, дома, фруктовые сады и сельскохозяйственные угодья. Меня зовут Сменхкаре.

Моя госпожа всегда говорила странные вещи, чтобы напугать меня, и этого я не понимал. Мне ведомо, что она одержима всем божественным, а я, обыкновенный простолюдин, ничего не смыслил в подобных вещах. Но я гордился дружбой с дочерью великого правителя, служа ей душой и телом в храме города Ура.

Поскольку моя госпожа была членом правящей в Аккаде династии и эн — жрицей, её указы не подлежали обсуждению. Она раздавала множество странных запретов, например: никогда не заглядывать за занавес внутреннего святилища.

Годы текли незаметно в храме Нанна, в ныне далёком городе Ур, и замечательными казались те времена. Великолепен напиток молодости, которым мы наслаждались. Особенно прекрасны были гимны Энхедуанны, моей госпожи. Если я слишком много восхваляю её, то потому, что не могу по-другому, а если мало рассказываю о себе, то потому, что моя персона не так уж и важна.

Ишме прибыл из разорённого города-государства Ка- залла, расположенного к западу от реки Евфрат, на седьмом году пребывания моей госпожи в титуле эн. Без отца и матери, осиротевший на весь мир. Мальчика нашли среди обрушившихся глыб обожжённой глины, облачённого в жалкие лохмотья, поедающего грязь и ползающих жуков. Мне поручили обучить его храмовым обязанностям, но с самого начала он подавал надежды на большее. Разнеслась молва, что однажды Ишме перерастёт храм и уйдёт, чтобы достичь величия. Поскольку я стал для мальчика главным учителем, он начал называть меня «отцом». Я был только рад.

Моя госпожа очень заинтересовалась Ишме. Она посвятила его во многие тайны мудрости, однако о тьмы, обитающей, по слухам, за занавесом святилища Нанна, хранила молчание.

Когда иногда он опрометчиво говорил что-нибудь неподобающее, я ругал его со всей строгостью.

— Может, ты считаешь его нашим сыном, Сменхкаре? — шутила Энхедуанна и смеялась.

О, пусть мне никогда не вменяется в вину, что я, Сменхкаре, когда-либо вынашивал кощунственные мысли по отношению к святейшему Нанну!

Однажды, когда мы втроём шли по пустому коридору тёмного храма, какой-то безумец, вооружённый мечом, напал на мою госпожу. Ишме молниеносно прыгнул вперёд, прикрыв её своим худеньким тельцем. Быстро подоспели служители храма, услышавшие шум борьбы, и скрутили мужчину.

Всю ночь моя госпожа стояла на коленях у ложа Ишме, читая свои прекрасные стихи, чьи строки обладали силой, способной умилостивить богов, изменить их волю или вызвать из преисподней визжащую Эрешкигаль[5]. Но в тот день боги хранили молчание.

Я опустился на колени рядом с Энхедуанной. Я посмотрел в её глаза и впервые — второй раз это будет много лет спустя — увидел, что они наполнились влагой. Я протянул руку и коснулся её плеча, прикрытого жреческим одеянием. Лишь раз я прикоснулся к ней, и она не остановила меня.

— Почему мальчик так поступил? Я вполне могу постоять за себя, — уловил я её шёпот. Мы плакали вместе.

Затем Энхедуанна решительно поднялась на ноги и покинула покои Ишме.

Спустя несколько часов, после того как храмовые лекари сообщили мне, что состояние мальчика стремительно ухудшается, я пошёл искать мою госпожу и нашёл за занавесом. Странными теперь были её песнопения, странными, но прекрасными, исполняемыми на языке, которого я не понимал, и это глубоко меня взволновало. Я дал ей закончить.

Когда она вышла, я заприметил, что в её кулаке зажато нечто. Я не мог разобрать, что именно.

Войдя в покои мальчика, Энхедуанна приказала удалиться всем, кроме меня. Затем вложила принесённое нечто в рану Ишме.

Я услышал, как он кашлянул.

Я посмотрел и узрел, что рана затянулась. Мальчик с недоумением взглянул на нас. Потом он повернулся к Энхедуанне, раскрыл объятия и крепко обнял её.

Вскоре после покушения на жизнь моей госпожи храм охватило великое ожидание. Саргон, её отец, направлялся в Ур. С одной из верхних площадок храма мы с Ишме увлечённо наблюдали, как великий правитель, сопровождаемый сотнями марширующих воинов, вооружённых сверкающим бронзовым оружием и тугими луками, входит в празднично украшенный город. Ближе к вечеру того же дня прибыл крупный отряд наёмников и встал лагерем близ Ура. Мы знали, что тот враждебно настроен по отношению к моей госпоже и её отцу.

Саргон держал совет с дочерью и своими приближёнными в храме, а не во дворце Ура.

— Все города-государства Шумера, — вспоминаю я слова великого правителя, — недовольны тем, что над ними господствует один город. Они хотят вернуть себе автономию. Здесь больше небезопасно.

— Я пела богам, — сказала моя госпожа, бесстрастно заплетая прядь волос, — и буду петь снова. Они всегда довольны моими подношениями.

— Не только боги хранят тебя, дочь, но и острое лезвие моего боевого топора. Когда я отправлюсь на далёкий север, какая великая армия помешает остальным шумерам восстать против нас, как сейчас это делают города Урук и Лагаш? Твоя смерть или смещение с поста верховной жрицы Нанна станет большим ударом по моим амбициям. Пойдём со мной, и будешь в безопасности.

Моя госпожа бесстрашно сверкнула глазами и с улыбкой ответила:

— Инанна, моя покровительница, любит меня так же, как полюбила тебя в ту далёкую пору, когда ты был взят из корзины и поставлен носителем чаши к правителю города Киша. Она помогла тебе свергнуть Ур-Забабу и поныне оказывает поддержку в преумножении величия Аккада. Но она и мне благоволит. Она подарила мне питомца. Благодаря этому зверю я вселю такой страх в сердца изменников, что они будут трястись, словно малые дети, и не посмеют выступить против меня.

— Тогда сделай вот что, — грозно молвил Саргон. — Яви этого зверя сегодня ночью. Но если к завтрашнему утру, — предупредил он, — наши враги всё ещё будут стоять лагерем, я заживо сдеру с них кожу, а затем ты пойдёшь со мной на далёкий север, где уже маршируют великие сонмы моих армий.

Он сразу же ушёл. Мы потеряли дар речи от того, что услышали.

Настал туманный вечер.

В поздних сумерках, пока верховная жрица пела свои гимны во внутреннем святилище, я и Ишме поднялись на самую высокую площадку легендарного храма. Темнота и сильный туман, который в одних местах был очень густым, а в других — более редким, серьёзно ухудшали видимость. Тем не менее, мы всё равно пытались разглядеть хотя бы что-нибудь на земле. С нашего наблюдательного пункта мы едва различали в обозримой дали тусклые огни костров вражеского лагеря. Ишме, который в свои восемь лет едва доставал мне до пояса, держал меня за руку в напряжённом ожидании.

Вдруг начал подниматься ветер, пронизывающе холодный, и в его нарастающем крещендо, пронзающем мрак и туман, мы почувствовали зачатки чего-то огромного, пробуждающегося высоко вверху. Ишме робко указал на небо. Мы услышали грозный рёв и смутно увидели в ночных небесах ширококрылое чёрное существо. Ветер усилился, рёв сделался громче, а на меня накатила неудержимая паническая волна. Ишме испуганно обхватил мои ноги своими ручонками. В полнейшем ужасе я сгрёб мальчика в охапку и метнулся в безопасное чрево храма. Изнутри я слышал, как удаляется неистовый рёв, а после короткого промежутка тишины раздались далёкие мужские крики, полные отчаяния и безумия.

Ясным утром мы с Ишме вернулись туда, где стояли ночью, и заметили, что неприятельский лагерь исчез. Мальчик потянул меня за тунику, взволнованно указывая на то место, и победно закричал. Могу сказать, что он был горд.

Днём я отправился в город, чтобы собрать новости. Я кое-что разузнал у людей, которые довольно тесно общались с наблюдателями, отправленными Саргоном следить за действиями противника. Мне поведали, что эти наблюдатели впали в помешательство, и великий правитель предал их смерти.

Я узнал, что сразу, как только чёрное существо с громогласным рёвом пронеслось над лагерем, враги поспешили вооружиться. Люди, застигнутые врасплох кошмарным призраком, узрели, как с туманного неба сыплются тускло светящиеся споры. Куда бы ни падали споры, они росли с астрономической скоростью, превращаясь в свирепых бесформенных чудовищ. Всё, что было слышно, — это неистовый рёв и предсмертные крики, а затем, словно для кульминации некой грандиозной какофонии звуков, сам Сеятель погрузился в сердцевину лагеря, дико разрывая и самозабвенно пожирая несчастных людей.

В тот же день Саргон отбыл, чтобы продолжить свои завоевания на далёком севере. Когда он уходил, я видел его страх и благоговение перед дочерью.

Лениво тянулись последующие годы. Ишме продолжал постигать науки, и было ясно, что однажды он покинет храм, а с возрастом станет всеми уважаемым энси[6]. Я с трепетом думал об этом, ведь, в конце концов, разве он не стал мне практически родным?

В это время меня начали преследовать необъяснимые сновидения об архаичном Ниле — этой длинной извилистой реке, откуда я пришёл. Во снах я не был Сменхкаре, а оказывался совершенно другим мужчиной, который доставлял секретные послания и сражался бок о бок с царём Скорпионом в походе за жезлом и короной Нижнего Египта. Я проживал жизнь этого лишённого покоя человека, но если он и существовал, то за много столетий до меня.

Я также начал замечать постепенные изменения в поведении Ишме. Он сделался отстранённым, менее желанным в своих привязанностях. Я полагал, что причиной тому стало взросление. Со временем, однако, всё вроде бы нормализовалось.

В день, когда пришла пора Ишме оставлять храм и приступать к работе в качестве младшего помощника одного из городских советников, он попросил меня проследовать за ним к внутреннему святилищу. На его подбородке уже проступил пушок мужественности. Я помню, как он с вызовом взглянул на меня и заявил:

— Я никогда не опущусь до того, чтобы стать слугой Аккада. Я не собираюсь служить ему ни в какой роли.

Его отказ был мне непонятен. Я знал, что тень прошлого, беспокоившая его раньше, теперь снова появилась. Я решил противостоять ей. Я сказал:

— Ишме, Саргон не хотел причинить тебе боль, когда убил твоих родителей и заставил страдать твой народ, сравняв с землёй Казаллу. Это политика. На предложение о том, чтобы бесконфликтно объединить земли, Казалла ответила войной. Таков путь нашего мира. Разве не дочь великого правителя приняла тебя с его же благословения? И смотри, сегодня ты уходишь, чтобы стать великим человеком в Аккаде. Ты не можешь ненавидеть Саргона, а тем более ту, которая заменила тебе мать?

Ишме смотрел на меня сыновними глазами; они смягчились. Но внезапно его осенила другая мысль, и они превратились в камень. Он изрёк:

— Всё не так просто. Всё не так просто, Сменхкаре.

Я попытался образумить его.

— Если тебя что-то тревожит, Ишме, скажи мне. Я помогу.

— Я не могу! — закричал он. — Ты слишком сильно её любишь!

— Так и есть, — ответил я. — К тому же я верен Аккаду и всегда буду верен.

— Если любишь меня, то иди со мной за занавес. Давай посмотрим, что скрывается за ним.

Юнец волновался и произносил безумные слова. Я отказался удовлетворить его желание.

Он возбуждённо вопрошал:

— Что скрывается за занавесом, Сменхкаре?! Разве ты никогда не задумывался?! Дай мне пройти!

Затем он попытался заглянуть за занавес. Я схватил его и не отпускал. Пока мы боролись, он злобно кричал:

— Она и её отец — они убийцы и узурпаторы! Она ведьма и дьяволица! Разве ты не видишь, Сменхкаре?! Она дьяволица!

Услышав столь дерзкие инсинуации, я пришёл в ярость и с силой швырнул его на пол. Именно тогда с моего языка сорвалось то, о чём я сожалею больше всего в жизни. Это была последняя ложь, которую я когда-либо говорил Ишме. Я в гневе выпалил, что больше никогда с ним не заговорю.

Он бросился прочь.

Мы отчаянно искали Ишме по всему храму, а после — по городу и окрестностям. Он не хотел, чтобы его нашли. Мы могли только надеяться, что наш любимый мальчик находится в безопасности.

Мысли мои и Энхедуанны никогда не уходили далеко от воспоминаний об Ишме. Со временем мы узнали от одного гончара из Ниппура, что юнец отправился в горы Загрос. Мы вздрогнули, услышав это. Кочевые торговцы лазуритом и иными драгоценными камнями рассказывали о далёких горах Загрос и окутанном туманами царстве на их призрачных пиках, которым правит тот, кого шёпотом называют «чудовищем на троне»: властитель злой учёности, поклоняющийся богам со странными именами. Однако повествования были расплывчаты, и никогда в них не разглашался точный путь. Мы молились, чтобы Ишме не нашёл его.

Что же касается меня, то мои нежелательные сны продолжались и становились всё более загадочными и причудливыми. Грезилось, что я — это человек, ведущий группу оборванных людей из Африки; рыбак в деревне на морозном континенте; правитель в Серанниане; нищий в Гирсу; свернувшаяся кольцом змея, разговаривающая со смутно припоминаемым Гильгамешем; лютнист из славного дворца Олатоэ в обречённом Ломаре.

Однажды Энхедуанна пришла ко мне с сосудом для возлияний, и я заметил седую прядь, почти скрытую короной эн — жрицы и густыми чёрными волосами, обрамляющими всё ещё молодое и красивое лицо. Она с грустью посмотрела на меня и молвила:

— Почему ты не стареешь, Сменхкаре? Неужели ты, как и я, избран богами для некой роли? Долг, от которого невозможно уклониться?

Я не знал, что она имела в виду. Я всего-навсего Сменхкаре, который после смерти станет никем.

Энхедуанна печально улыбнулась и продолжила после короткой паузы:

— Мы все являемся творениями богов, Сменхкаре. Некоторые из нас более тесно связаны с этим. — Она окинула меня взглядом нового узнавания, от которого я вздрогнул. — Он явился из пустоты космоса, принеся с собой великие тайны, грозный и далёкий бог, непохожий на земных богов, непостоянных в своей суровости. Они, забывшие прикосновение холодных звёзд, полюбившие высокие горы, глубокие моря и девственные леса, танцующие на укрытых туманами вершинах, запрещают нам наведываться к ним и всё же иногда навещают нас, нежно целуя во сне. Его больше нет, Сеятеля со звёзд. Я не видела его многие годы, и Инанна, моя покровительница, которая носит Законы Цивилизации, опоясывающие её талию, больше не признаёт и не говорит о нём.

Она закончила и ушла, чтобы продолжить своё служение.

С течением лет Саргон умер, шагнув в легенды. Власть перешла к его наследникам: сначала к Римушу, потом к Ма- ништушу, а после к Нарам-Сину, провозгласившему себя богом.

Во время правления Нарам-Сина, племянника Энхеду- анны, по всем землям Шумера и Аккада прокатилась волна смуты. Незадолго до этого моя госпожа приглушённым тоном предупредила меня, что боги Шумера и Аккада находятся в ссоре и готовятся к битве. Я был в ужасе и трепете перед грядущим апокалипсисом.

Всё началось с того, что Лугаль-Анне, вассальный правитель Ура, выступил против нас. Не испытывая никакого почтения к полубожественному существу, которым теперь считалась моя госпожа, он сбросил с неё корону эн — жрицы и приказал покончить с собой, а затем осквернил священные реликвии. В тот день, когда с неба начал падать огонь, мы бежали вместе с остальными жрецами, забрав своё скудное имущество, и рыдали на холмах, вырывая волосы и расцарапывая лица от горя.

Посреди жестокой бури, застигшей нас на дороге в Урук, я впервые увидел кое-кого из земных богов. Я узрел в тёмных облаках таинственную госпожу Тиамат[7], распространяющую хаос и уговаривающую Лотана, змееподобного морского дракона о многих головах, помешать нашему бегству адским ветром, поднимаемым его мерзкими перепончатыми крыльями.

Мы, потрёпанные непогодой, измученные долгим путешествием, близкие к изнеможению, всё же сумели добраться до Урука и найти приют в храме Ану[8].

Вскоре прибыли гонцы с тревожным сообщением, что от гор Загрос движется великая армия. Там, куда она ступает, как утверждали вестники, растворяются ме — законы, управляющие мировым порядком. Сама тьма сгущается и принимает искажённую осязаемую форму. Как только армия пересекла реку Тигр, к ней примкнул Лугаль-Анне.

Моя госпожа, услышав это, забеспокоилась.

Она занавесила вход во внутреннее святилище Ану и тут же бросилась внутрь, чтобы молиться о ме, желая скорейшего восстановления нарушенного порядка.

Я не очень точно помню восхитительные слова, которые произносила Энхедуанна, но мои слабые руки писца всё же попытаются передать, хотя и плохо, услышанное великолепие. Она молилась:

— Госпожа Инанна, услышь меня, ты, чей щит — луна, а звезда — Венера. Ты, чьи даже самые простые повеления подобны золотым стрелам, рассекающим горячий воздух. Я преклоняю колени перед тобой с молитвой о ме нашей сферы и их соблюдении, о гармонии и равновесии, которые они несут. Что станет без них с прекрасными городами? Городами архитектурной симметрии и благолепия, высоких башен и пышных садов, основанными должным порядком много лет назад в соответствии с Законами Цивилизации черноволосыми людьми. Людьми искусными, мастерами музыки и слова, металла и золота. Это же твой благодарный народ, строящий могучие корабли, уходящие, но возвращающиеся с дарами из далёких мистических земель. Не дай погибнуть добрым людям. Или же моя покровительница ныне предпочитает раздор любви, тьму свету, неотвратимый рок, хаос, вражду, беззакония и разногласия? Госпожа, этого ли ты хочешь? Должна ли и я рушить то, что следует сохранять?

Энхедуанна пела ночь напролёт и вышла утром из святилища вся измотанная и утомлённая. Подойдя ко мне, она тихо произнесла:

— Сменхкаре, это идёт Ишме.

Повсюду царил хаос.

Нарам-Син, Повелитель Четырёх Сторон Света, не мог защитить нас, поскольку был втянут в смертельную битву с Ипхур-Киши из Киша.

Амар-Гирид, правитель Урука, отправился к Энхедуан- не, чтобы умолять её спеть свои непревзойдённые гимны богам и помочь в грядущем сражении с Лугаль-Анне и Иш- ме, страшным властелином гор, которого все теперь именовали «Нелюдем». Он упрашивал её призвать Сеятеля, как она уже делала однажды.

— Это невозможно, — ответила моя госпожа.

С высоты я наблюдал за приближением объединённой армии Лугаль-Анне и Ишме. Во время её марша землю била дрожь, здания сотрясались, а небо потемнело от дыма пожарищ. Армия судорожно продвигалась вперёд, извиваясь и пульсируя. Я помню, как один старый жрец, держащий в руках бронзовый меч, при виде этого зрелища выкрикнул:

— Теперь, в конце всего сущего, пусть никто не пытается воспрепятствовать моему акту спасения от гнева Владык Творения!

Затем, вбежав в храм, он покончил с собой. Многие последовали его примеру. Предвидя поражение, Амар-Гирид позволил неприятельской армии беспрепятственно войти в город.

— Ты слаба и навлекаешь на нас беды, — сказал правитель моей госпоже. — Теперь я встану плечом к плечу с Уром и Кишем.

Город пощадили, но нас — нет. Лугаль-Анне не остановится, пока не уничтожит эн — жрицу и её племянника.

Как только чёрная армия ступила в город, верные моей госпоже воины сражались, защищая храм Ану, превращённый в крепость. Однако против объединённой мощи Ура, Урука и горного царства им было не устоять. Враг с лёгкостью прорвал оборону.

Вопли умирающих доносились до наших ушей со всех сторон, тысячекратно усиливаясь в длинных коридорах. Я имел при себе меч, чтобы защищать мою госпожу. Когда мы подошли к святилищу Ану, она странно посмотрела на меня.

— Он вернулся, Сменхкаре, — молвила Энхедуанна. — Сеятель вернулся.

Она тут же скрылась за занавесом.

Как только это произошло, к святилищу подбежал воин. Он умолял нас спасаться бегством. Он твердил, что Нелюдь уже близко. Поняв, что уговоры бесполезны, воин решил остаться с нами до самого конца.

Мы стояли в нескольких шагах от входа. Неистовые звуки битвы и предсмертные крики продолжали оглашать бездонные глубины нашего отчаяния. Я уставился на чёрный проём коридора. Секунды тянулись мучительно долго. Раздавались сбивчивые боевые кличи, и я почувствовал, как ноют от напряжения волокна, нервы и ткани моего тела. Вдруг во мраке, в который я пристально вглядывался, начали прорисовываться более тёмные очертания.

Когда я увидел, как циклопическое нечто схватило воина, то сразу же был ослеплён потоком внутренностей и крови, пока куски мяса и отсечённые конечности разлетались по всем сторонам. Моя ладонь крепко сжала рукоять меча, словно собираясь её раздавить, но не успел я сделать безумный отчаянный взмах, как оказался на полу без оружия. Казалось, сам воздух сгустился, ожил и зашевелился. От воина остался лишь гротескный остов, а я, убогий человечишка, лежал подле возвышающегося надо мной другого Ишме.

Он застыл монументальной фигурой с накинутым на голову капюшоном и в длинном чёрном плаще, олицетворяющем даже не цвет, а отсутствие или отрицание такового. Снизу, там, где должны были быть ноги, извивались розовые щупальцеобразные конечности, напоминающие клубок огромных питонов. Как описать мой ужас, когда под тёмным капюшоном я разглядел раздувшиеся серые губы, длинный гноящийся язык, немигающие жёлтые глаза? Руки, распухшие и покрытые трещинами, будто сухая глина, или смрадный запах червивых разлагающихся потрохов?

С тяжёлым мечом в руках Нелюдь пошёл или, вернее сказать, плавно заскользил на извивающихся щупальцах к занавесу. По пути он говорил голосом хриплым и глубоким, но по манере артикуляции узнаваемо похожим на Ишме:

— Не пытайся остановить меня, Сменхкаре. Я знаю, кто и что ты на самом деле, даже если сам этого не ведаешь.

Когда он подступил к занавесу, Энхедуанна вышла и вызывающе встала перед ним.

— Не делай, — предупредила она.

Ишме издал протяжный стон раненого зверя, затем, наклонившись, приблизил к ней своё безобразное лицо. Теперь она могла внимательно рассмотреть его. Я узрел, как она вся сжалась, но сразу же взяла себя в руки. В упор глядя на неё, Ишме спросил:

— Я кажусь тебе отвратительным? Собственная работа вызывает у тебя отвращение?

В недоумении и печали она ответствовала:

— Что ты имеешь в виду, Ишме?

Он гневно взревел:

— Это из-за того, что ты в меня вложила! Ты должна была позволить мне умереть, а не жить и страдать от невыносимого позора! — Затем он воззрился на меня. — Когда я убежал, Сменхкаре, спрятавшись в Ниппуре, то начал меняться. Превратившись в омерзительного уродца, я продолжал скрываться. Мне, посрамлённому и презираемому людьми, пришлось уйти в горы Загрос, где довелось встретить мудреца, который поделился тайными знаниями, передаваемыми из уст в уста на протяжении многих веков. Он объяснил, что моя трансформация вызвана частичкой Сеятеля, невольным носителем которой я оказался. Я убил наставника и основал собственное царство в горах. — Ишме вновь повернулся к моей госпоже. — Кто таится за занавесом? Если первое излечение пришло от него, то он может исцелить меня снова; не так ли? Я должен увидеться с ним. Тогда я опять стану человеком.

Он попытался оттолкнуть мою госпожу, но та изо всех сил старалась удержать его, увещевая:

— Нет, Ишме, ему нельзя доверять!

Вырвавшись из её объятий, он вошёл в святилище, и она в смятении последовала за ним.

Всё это время я силился помочь, но не мог. Я пребывал в странном ступоре. Я дрожал от страха за них обоих. Я напрягался и доводил себя до исступления, пробуя хотя бы шелохнуться, но словно сделался бесплотной сущностью, запертой в узилище неподвластного мне тела. Я пластом лежал на полу и, когда они скрылись за занавесом, ещё отчаяннее заставлял себя шевелиться, но безрезультатно.

— Не ходи туда, Ишме! — донёсся предостерегающий окрик Энхедуанны.

— Отойди от меня, ведьма! Живо! Это ты виновата во всём, что со мной случилось! — послышалось в ответ.

— Нет, Ишме, не говори так! Откуда я могла знать?

Я услышал возню, гулкий хлопок и звук падения. После чего голос Ишме торжествующе пророкотал:

— Вот ты где! Что ты за тварь?! Я всего лишь хочу быть человеком! Говори со мной! Я прикончу тебя своим мечом!

Затем последовала суматоха, сопровождаемая шумом борьбы. Ослепительный свет пробился сквозь занавес. Храм загрохотал. Я ощутил резкий порыв ледяного ветра, а следом голос Ишме, становящийся всё более слабым, прорычал:

— Именем Йог-Садука, Хранителя Врат, и Анибуру, Грозной Планеты, приказываю помочь мне!

Внезапно воцарилась тишина, и я начал безудержно рыдать. Я не мог даже представить, что произошло за занавесом. Потом появилась моя госпожа и со слезами на глазах прошептала:

— В пространстве образовался разлом. Моему взору открылась пещерная пустота. Ишме больше нет. Это забрало его.

Она упала без чувств.

Здесь моё повествование подходит к концу, и, хотя я мог бы сказать ещё многое, с кончиной Ишме история завершилась. Моя госпожа вернулась на свой пост в Уре и в итоге присоединилась к Инанне и богам на небесах. Когда она изменилась, и очи её стали подобны ярко пылающим огням, а облик в пространстве сделался огромным, словно исполинское кедровое древо, я услышал голос, наполняющий землю и небо, говорящий:

— Не бойся, Сменхкаре. Если и есть страх, то только в тебе. Я отправляюсь на поиски Ишме, и если он всё ещё жив, то приду, чтобы сказать тебе… однако просторы за гранью гораздо шире, чем можно себе представить.

С тех пор я её не видел. По моим подсчётам, минуло уже семь столетий.

Всякий раз, когда я рассказываю свою историю, люди называют меня безумцем или лжецом, считая, что ни с одним человеком из Кемета на Ниле не могло случиться ничего подобного. Они не ведают, что я не всегда был известен как «Сменхкаре», ибо у меня столь много разных имён, что и сам иногда их путаю. Теперь я знаю больше о себе. Каждые сто лет я должен уходить подальше в болота, укрытые туманной дымкой испарений, и сбрасывать кожу. Я издаю странные сиплые звуки и по завершении процесса становлюсь новым существом.

Помню, как моя госпожа однажды сказала:

— Мы все — частички этого.

И я в большей степени. Природу своего происхождения я всё ещё не раскрыл, хотя отчасти убедил себя, что являюсь одним из творений Сеятеля со звёзд.

Спустя столетия других жизней я покинул Крит и наконец-то возвращаюсь в Междуречье. Шумер и Аккад обратились в пыль и исчезли, а я направляюсь с торговым караваном в Вавилон. Я похороню этот папирусный свиток. Если в грядущем не забуду, то откопаю его, когда настанет время, и вспомню.

Вспомню Ишме, бедного Ишме, и женщину-богиню, и пережитые события, и тайну запретного занавеса. Что на самом деле произошло? Полагаю, только двое на земле когда-либо знали это… и один из них мёртв.

Перевод: Б. Савицкий, 2023 г.

Эндрю ДомбалагянБОГ, СОКРЫТЫЙ В КАМНЕ

Andrew Dombalagian — The God Lurking in Stone(2011)

От автора: Древняя история всегда увлекала меня, поэтому я подумал, что было бы забавно выйти за рамки исторического и перенести повествование в доисторические царства. Действие рассказа «Бог, сокрытый в камне» разворачивается в Месопотамии эпохи неолита, а сюжет родился из любопытной идеи исследовать, как лавкрафтовские элементы, такие, например, как Ньярлатхотеп, могли бы формировать богов и мифологию древних цивилизаций. Я также хотел бы предложить свою теорию происхождения Сияющего Трапецоэдра, фигурирующего в рассказе Лавкрафта «Скиталец тьмы».

Когда я нашёл его, мухи жужжали над отрешённым лицом Мардука. Он сидел вне тени на берегу реки. Он уставился на песок у своих ног. Жаркие утренние лучи уже напекли его спину до красноватых язвочек. Мой брат не догадался бы отодвинуться от пекла, даже если бы кожа начала покрываться волдырями.

Мардук не дрогнул ни одним мускулом, пока я не встал прямо напротив него. Он поднял на меня свои тусклые серые глаза. После того как медленное скрежетание мыслей в голове позволило брату вспомнить, кто я такой, его губы растянулись в простодушной улыбке. Когда он открыл рот, оттуда вылетели два овода, освобождённые из зубастой темницы.

— Тигран, смотри. Смотри, что я делаю.

Он указал на приземистую кучу глинистого ила перед собой. Я не мог припомнить ничего, что когда-либо так волновало Мардука, как террасированный холм, воздвигнутый у его ног.

— Мать беспокоится, что дикие собаки могут съесть тебя, её скудоумного сына, а ты здесь играешь в песке, уподобившись ребёнку.

— Мои сны, Тигран. Боги показывают мне. Показывают большие города. Много храмов. Как этот. Вот этот.

— Зачем богам посылать видения глупцу, который обжигает глаза, глядя на сияние Уту[9] в небе? Ты не смог бы усмотреть змею, подползающую к тебе, не говоря уже о видениях, ниспосланных свыше.

— Формы. Боги показывают мне формы. Не могу сделать. Трудно. Трудно сделать. Не могу повторить. Выглядят устрашающе. Ты видел, брат? Показывают ли тебе боги? Видишь ли ты во снах города?

— О чём ты сейчас болтаешь, Мардук?

— Я принадлежу богам. Оонана так говорит. Она говорит, что я принадлежу богам. Вот почему они показывают мне. Они показывают мне, потому что я принадлежу им.

Чокнутая старуха вкладывала всякую чепуху в его и без того слабый разум. Боги позволяли Оонане жить и уплетать хлеб вот уже сорок второго урожая. Наши соседи утверждают, что в её иссохшем теле хранится зерно мудрости. Но, по моему мнению, все её бредни абсолютно бессмысленны и годны только для нездорового ума.

По-настоящему мудрыми были те, кто бросил в суровом нагорье крохотного Мардука. Отцу не следовало приносить его к нам домой. Его надлежало оставить на склоне холма собакам и стервятникам.

Мать всегда приказывала мне брать брата с собой, когда я с пращой и дубиной охранял отцовские стада. Я оставлял Мардука на травянистом холме с наказом вышибать мозги всем диким псам, которые осмелятся приблизиться. Я объяснял брату, что шерсть диких собак коричневая, а отцовских гончих — серая. Сколько бы я ни повторял, его тупая голова не запоминала. Однажды Мардук проломил череп любимой гончей отца.

— Давай же. Нам нужно попасть на площадь.

Я поднял брата на спотыкающиеся ноги и заставил идти. Пока он ковылял вверх по зеленеющему склону холма, который возвышался над рекой, я осмотрел незамысловатое творение, оставленное на берегу. Мардук сложил ил в кучу и сформировал ряд квадратов. Каждый уровень был меньше предыдущего, образуя серию ярусов, которые поднимались до вершины. Там располагалась лишённая всякой святости пародия на наш деревенский алтарь.

С верхушки холма Мардук позвал меня. Он не видел, как я растоптал его храм.

Кочевые торговцы рано пришли из кедровых лесов на западе. Традиционно в нашей деревне собирают урожай до прибытия каравана. Мы предлагаем зерно, звериные шкуры, вяленое мясо и бродящее пиво в горшках. Взамен же получаем инструменты из остро наточенных камней и экзотических древесных пород, сушёные фрукты и прочие товары, видевшие далёкое море.

Но до сбора урожая оставалось ещё несколько дней. Торговать было нечем, и все торопились исправить это бедственное положение. Вместе с соседями моя семья поспешила в поле, чтобы успеть собрать и обменять урожай до отбытия каравана. Нас же послали на рынок, чтобы мы затоварились несколькими наиболее важными вещами.

Ишара, моя старшая сестра, любовалась своим отражением в полированной поверхности обсидианового зеркала, которое держал один из торговцев. Она поворачивалась, позировала, теребила нитку с голубыми камешками на шее, стараясь выглядеть наиболее привлекательно. Ковёр, на котором она стояла на коленях, не содержал ничего, кроме бесполезных украшений и безделушек.

— Это не то, что нужно нашей семье.

— Тигран, я уже выменяла кремнёвые лезвия, которые просил отец, сушёный инжир и соль. Я выполняла свои задания, даже несмотря на то, что Оонана беспокоила меня.

— Чего хотела эта ведьма?

— Она предупреждала о человеке, путешествующем с караваном. Утверждала, что это злой колдун с далёкого юга. Он носит длинный клинок, который ярко блестит, но сделан не из кремня или обсидиана. Он ходит с дикими зверями, которые преклоняют пред ним колени и лижут ему ноги, стараясь услужить.

— Звучит как чушь, в которую мог бы поверить лишь Мардук. Неудивительно, что он околачивается возле старухи вместе с другими крошечными детьми. Это было бы уместно, если бы только он не был вдвое больше их и наполовину глупее.

— Тебе никогда не надоедает его оскорблять? Не приходится дивиться тому, что Мардук постоянно убегает от тебя.

— Куда он делся на этот раз? Он только что был здесь.

— Желаю удачи в его розыске.

— Не трать зря свои желания. Я не собираюсь больше расходовать силы на поиски Мардука. Если он нужен богам, я оставлю его им.

Мы с Ишарой принесли домой товары, которые мать и отец хотели получить ещё до окончания сбора урожая. Никто и бровью не повёл по поводу отсутствия Мардука. Родители, братья, сёстры, кузены и другие родственники ужинали, не обращая никакого внимания на пропажу моего полоумного братца. Все чувствовали себя обременёнными его присутствием под нашей крышей. Я был единственным, кто осмелился признаться в этом отвращении.

В ту ночь меня разбудил шёпот, доносящийся сверху. Не хотелось сталкиваться с очередными странностями Мардука, но если я не займусь выполнением своих хлопотных обязанностей, все проснутся и будут в гневе. Моей семье наплевать на то, что он делает, лишь бы я не позволял ему позорить наш дом.

Мардук поднял лестницу, ведущую из общей комнаты к выходу на крышу. Взобравшись следом, я нашёл своего бесполезного брата сидящим под мягким бледным сиянием трона Нанна[10]. Его тело раскачивалось взад-вперёд, будто хрупкая тростинка на сухом ветру. Он говорил приглушённым голосом, хотя собеседника не было видно.

Меня озадачила собственная реакция. Я мог бы бросить мелкий камешек в голову Мардука, чтобы вывести его из тупого транса. Однако я подкрался ближе, вслушиваясь в бормотание брата. Голос его стал более густым, а слова не принадлежали юноше с затуманенным разумом маленького ребёнка.

— Колонны тысячами поднимутся из южных песков. Они веками будут сверкать золотом и драгоценными камнями, прежде чем их поглотят безжалостные пустыни забвения. Почему судьба Ирема должна быть иной, чем у этого павшего города без названия? Люди-рептилии и люди-змеи больше не ползают и не скользят по узким залам и аркадам безымянной древности… Эти расы слуг познали разрушительное прикосновение веков, прежде чем всё закончилось. Циклопические мегалиты, недоступные человеческому пониманию, уже рухнули, погрузившись в странные эоны. Глиняные кирпичи и тростниковые плетения примитивных людей не могут выдержать даже ничтожного речного разлива, контролировать который им не по силам. Зиккураты и пирамиды, которые будут приводить в благоговейный трепет лепечущих потомков, ещё даже не зародились в мечтательных умах их строителей, но упадок этих низменных чудес предрешён… Кланы бьются за камни, из которых делают орудия труда. Культы и армии с клинками из железа и неведомых металлов танцуют на вершинах высоких гор и в глубинах дремучих лесов, взывая к славе Древних. Эти люди царапают ногтями грязь и песок как зверьё, над которым едва поднялись. Они только начали навешивать ярлыки своих бессмысленных слов на небеса, не ведая истинных имён существ, прикованных к этим проклятым сферам.

Здесь, посреди непрекращающейся неестественной тирады Мардука, я поймал себя на том, что заглядываю ему через плечо. Он сидел почти так же, как и тем утром на берегу. Однако вместо детской постройки из речного ила перед ним располагался камень странной формы.

Камень был большим, больше, чем Мардук сдюжил бы затащить на крышу. О его форме я не мог ничего сказать наверняка. Чудилось, что он висит прямо в воздухе, так как его вершина достигала уровня глаз моего сидящего брата. Мнилось, что с каждым наклоном моей головы, камень плавно покачивается. В какой-то момент привиделось, что он выгибается наружу, но потом я понял, что заблуждаюсь, а пять его сторон загибаются внутрь себя.

Линии, точки и завитки, вырезанные на гладкой поверхности, представляли собой истинную загадку. Оонана частенько говорила о рисунках на стенах далёких пещер. Но если безумная старуха рассказывала об образах людей и животных, то знаки на камне не изображали ничего, кроме собственных неуместных форм. Я бы поверил, что сам Мардук нанёс эти символы, почерпанные из своего бессмысленного воображения, но где бы он взял инструменты и навыки?

Казалось, мой брат-недоумок делится неким величайшим секретом не только с камнем, но и со светящимся в вышине Нанном. Когда же свет жемчужного сияния Нанна заиграл на резных узорах, я заподозрил, что они двигаются и текут, будто речная вода, формируя новые последовательности. В мерцании этих меняющихся форм я узрел намёки на цвета. Цвета сумерек, листьев тростника, козьей крови, подсушенного ячменя и другие, которым я затрудняюсь дать названия, иллюзорно пульсировали по краям высеченных символьных цепочек.

Вдруг я понял, что Мардук тянет меня за руку. Он лихорадочно пытался завладеть моим вниманием. В шоке и отвращении я оттолкнул его, и он растянулся на спине как черепаха.

— Брат. Я звал тебя. Ты уставился на камень. Ты не слышал. Я звал тебя.

Несвязная речь вновь возобладала над его пустым разумом. Неужели я так долго смотрел на камень? Возможно, ночные демоны сыграли злую шутку с моим сознанием, наполнив его ложными ощущениями. Я решил, что причудливый монолог брата и странности этого камня были всего лишь плодами переутомления.

— Зачем ты притащил камень на нашу крышу?

— Мой камень. Я получил на рынке.

— Ты действительно обменял что-то ценное на бесполезный камень?

— Нет. Это подарок.

— Кто тебе его дал?

— Торговец с юга. Оонана сказывала о нём. У него большой нож. Блестящий. Я видел своё отражение. Оонана говорила, что он владеет магией. Она уверяла, что у него много лиц. Она называла его «безликим». Что Оонана имела в виду? Как он может быть безликим? Я ведь видел его лицо. Только одно лицо. Я не видел крыльев. Оонана утверждала, что он летает. Ночами он летает. Но крыльев нет. Она именовала его «фараоном». Оонана объясняла, что это означает «правитель». Чёрный фараон. Чёрный правитель с юга. Зачем правителю быть торговцем?

— Ты единственный дурачок в деревне, который слушает её бредни. А теперь помоги мне столкнуть камень с крыши и откатить подальше от дома. Отец рассердится, если обнаружит его поутру, собираясь в поле.

— Не толкайся! Мой камень! Чёрный фараон дал мне! Не трогай!

— Говори тише. Все будут в ярости, если мы поднимем шум. Отлично. Оставайся здесь со своим камнем. Я опущу лестницу за собой. Сиди вместе с камнем и историями старой ведьмы. По велению камня можешь даже полетать на пару с тем торговцем, давай. Просто прыгни с крыши, взмахни руками, как ястреб крыльями, и ты упорхнёшь от меня.

Когда Уту отвоевал у Нанна небесный трон, Мардука не было видно. Когда мы все вышли наружу, чтобы закончить сбор урожая, мой полоумный брат и его камень уже исчезли. Я не узрел его ни на одной из крыш, примыкающих к нашему дому, и никто из соседей, выбирающихся из своих жилищ, не заметил ничего необычного.

Я окинул взором фасад нашего дома. Стену украшали только узкие, высоко расположенные окна. Отец опустил наружную лестницу, ведущую на крышу. На земле не было и следа падения камня.

Отец и наши дяди вывели стада за пределы деревни. Животных забивали. Шкуры с них снимали, скребли дочиста, затем растягивали на крыше, придавливая тяжёлыми камнями, и оставляли сохнуть под лучезарным светом Уту. Мы не успеем обработать кости и рога до отъезда торговцев. Придётся довольствоваться тем, что удастся получить за шкуры и мясо.

Мать, Ишара и я отправились в поле вместе с кузенами. С собой мы взяли длинные ножи и серпы из кремня, чтобы срезать стебли пшеницы и ячменя. Мы работали до тех пор, пока сияние трона Уту не достигло зенита славы, после чего сделали перерыв. Один из кузенов принёс корзину с чёрным хлебом и бурдюк из козьей шкуры, наполненный парным молоком.

Пока мы ели в тени несрезанных стеблей, подошла Оонана. Она не обращала внимания на потоки пота, стекающие по костлявому телу. Её неистовый бред не могли унять ни жара, ни голод.

— Южный торговец ушёл. Ушёл ночью. Он летит на юг, в царство великой реки. В ярких одеждах летит он под пристальным взглядом человека-льва из песчаника, а ему поклоняются культы, провозгласившие его своим тёмным владыкой. Он оставляет после себя мерзкое проклятие! Куда бы он ни направился, за ним следуют безумие и разрушение! Даже если каждое колено преклонится в знак почтения перед деревенским алтарём, боги не отсрочат нашу участь!

Прервав свою дикую жестикуляцию, Оонана посмотрела прямо на меня. В её глазах плясало всепожирающее пламя. Взбесившаяся старуха набросилась на меня как зверь. Она повалила меня на землю, ударив в грудь руками с острыми ногтями. Среди криков и проклятий её пальцы раздирали мою кожу. Своей свирепостью Оонана обратила в бегство всех цапель и жаб с места хаоса.

Мать и Ишара попытались оттащить старуху, но та с невероятной силой отбросила их в ячмень. Я схватил кремнёвый серп, лежащий рядом, и взмахнул им по широкой дуге. Остро заточенное лезвие глубоко вошло Оонане в бок. Ошеломлённая старуха, пошатываясь, отступила.

Собрались зрители, привлечённые звуками перепалки. Оонана протиснулась сквозь толпу, отталкивая всех, кто пытался протянуть ей руку помощи. Она подбежала к реке и спрыгнула с берега в воду.

Чудовище лежало в ожидании трапезы. Когда Оонана с плеском упала в тёмную воду, огромная зубастая рептилия поднялась, чтобы забрать её. Челюсти сомкнулись и унесли обречённую старуху в непроглядную глубину.

Я провёл лезвием серпа по земле, стирая кровь. Все зеваки вернулись на свои участки земли. Боги решили больше не защищать Оонану. Будь то зверь, наводнение или голод, но те, кому предначертано умереть именно так, неизменно встретят свою судьбу. Они отправятся в Мир Без Света, чтобы пить пепел и есть глину.

— Тигран, ты уверен, что не ранен?

— Оонана была слаба даже в своей ярости. Я в порядке, Ишара.

— Возможно, ей тоже приснился злой сон. Может статься, её старческий разум не вынес такого бремени, и именно поэтому произошёл этот припадок.

— Какой злой сон?

— Мама призналась мне, что прошлой ночью их с отцом преследовали ужасные видения. Наших дядюшек, тётушек и кузенов они тоже не обошли стороной. Но все впечатления домочадцев ограничились лишь смутными ощущениями страдания и тревоги, а ещё затяжным чувством обречённости, сопровождаемым демонической музыкой. Мой дурной сон оказался гораздо более ярким.

— Что ты видела?

Когда Мардук изливал мне в ухо бессвязные воспоминания о своих снах, они в основном бесполезно стекали на землю. Моя сестра же, хотя и имела склонность к полётам фантазии, была трудолюбива и уравновешена. Рассказам Ишары о её сновидениях я охотнее верил и внимательно слушал.

— Сначала я видела только необъятную чёрную пустоту. Я слышала ту же музыку, что и наша семья в ночном кошмаре, — жестокий бой барабанов и негармоничный вой флейт. Огни, похожие на яркие факелы, мерцали в бескрайних просторах, но всё оставалось тёмным. У меня сложилось мрачное впечатление, будто я иду по бесконечному кладбищу. Эти световые скопления, зависшие в безбрежности пространства, казались мёртвыми, словно несчастные люди, зарубленные в поле бессердечными разбойниками… Вдруг из вязкого шлейфа гулкой пустоты возник возвышающийся храм. Он был сложен из массивных глиняных кирпичей. Они оказались настолько крупными, что, полагаю, потребовалось бы выгрести целый берег реки, чтобы сделать один кирпич для этого чудовищного дома богов.

Ярусы пирамидой вздымались на огромную высоту. Четыре крутые тропинки, изрезанные ступенями, вели к неизмеримо высокой вершине. Из внутренних помещений доносились стоны агонии и раскаты безумного смеха… Затем я узрела Мардука. Он с триумфом спускался с вершины храма. На его лице застыла свирепая решимость. В глазах читались коварство и злоба, каких я никогда прежде не видела. Тигран, пожалуйста, скажи, что делает Мардук? Ты же присматриваешь за ним. Где он?

— Я не знаю. И не хочу знать.

Той ночью мои кулаки яростно сжались, поскольку бредовый шёпот брата вновь послышался с крыши нашего дома. Его исковерканная речь лишь поддерживала меня в состоянии раздражённого бодрствования, но не разбудила. Что пробудило меня, так это тяжёлый пульсирующий звук ветра, как будто воздух потревожило биение больших крыльев.

Прежде чем подняться на крышу, я взял обсидиановый нож отца. Я спрятал клинок, но без колебаний прибегнул бы к нему в случае необходимости. В тот день я уже освободил мир от одного безумца.

Мардук снова смотрел на камень, произнося фразы со скрытым смыслом. Он не умолкал, а ночная тишина усиливала его слова, возможно, только для моих ушей. Сегодня его лихорадочные мысли казались ещё более странными. Словно дикий бред Оонаны, которой было отказано во входе в Мир Без Света, передался моему брату.

— Старуха унесла в небытие секреты своего происхождения. В её крови текла память предков о плоти, переваренной в их желудках. То не мясо оленей и мамонтов, чьи кости оставлены в давно забытых пещерах ещё до Великой Оттепели. Упругая мякоть, счищенная с бедренных и малоберцовых костей, была истинным наслаждением… Проклятому роду пришлось бежать в далёкий Ленг. Лишь эта смрадная старуха осталась донимать людей, хотя она предпочитала трапезничать их разумом и здравомыслием, оставляя живую плоть гнить на костях. Тем не менее, пир упырей будет возобновлён. На залитом дождями острове мрака, лежащем далеко на северо-западе, Великая Мать уже возвестила своим детям призыв пожрать царапающийся и визжащий двуногий скот, считающих себя разумным.

Мардук был гнуснейшим паразитом в нашем доме с того злопамятного дня, когда отец спас его от верной смерти на бесплодном склоне холма. Его бестолковое выражение лица и обрывочная манера говорить изводили меня, будто рой оводов. Моей семье он приносил лишь позор и разочарование.

Однако никогда прежде я не испытывал к нему столь лютого отвращения. В омуте его нечестивой, загадочно шокирующей речи таилось нечто чуждое человеческой природе, что, по моему мнению, делало само существование Мардука порочным. Богопротивные слова, срывающиеся с его губ, подтвердили, что сегодня я очищу мир от двойной мерзости.

Я оберегал глаза даже от мимолётного взгляда на переливающийся камень, обладающий изменчивой формой и внушающий невообразимый ментальный ужас. Я бросился на своего чудовищного брата, когда он обратил на меня взор. Молочная пелена спала с его глаз, и в их глубине я узрел запретные тайны, нетерпеливо ждущие своего часа, чтобы вырваться наружу. Стремясь навсегда похоронить эти секреты, я повалил Мардука.

Я прижал его шею к краю крыши, оставив голову висеть над пыльной дорожкой внизу. Свет Нанна плясал на зазубринах обсидианового ножа. Глянцевый чёрный клинок блеснул у горла Мардука. Его почти закатившиеся глаза взглянули на меня в последний раз.

В это мгновение я поймал взгляд моего слабоумного брата, в котором читался прежний безобидный дух. Рядом с его плечом лежал многоцветно мерцающий камень, скатившийся сюда во время потасовки. Зрение предало меня, и глаза приковались к дразнящим тайнам, хороводящим на его поверхности, испещрённой загадочными знаками.

Невыносимые истины Времени и Пространства проникали в мой мозг словно черви, созревающие на разлагающемся трупе. Этот камень услужливо распахнул для меня врата в миры, которые не должны существовать. Я был свидетелем угасания звёзд, поглощающих собственный свет, чтобы накормить своих пленённых хозяев. В пещерах, достаточно обширных, чтобы вместить все реки нашего мира, я наблюдал орды извивающихся тел, жмущихся к стенам Внутренней Земли. Эти твари ждали призыва к пробуждению, который провозгласил бы наступление новой эры охоты. Мои мучительные озарения беспрерывно сопровождались какофонией флейт и барабанов, доносящейся с разных концов вечности.

Когда мой изломанный разум вернулся на крышу родительского дома из запредельных бездн, я обнаружил, что остался один на холодном ветру. Мёртвый Мардук и разбитый камень лежали там внизу, на земле. Стоя на коленях в ошеломлении, я всё ещё ощущал жжение в ладонях, схвативших зловещий камень как оружие против брата. Безумие мудрости не позволило мне пощадить его.

Среди фрагментов звериных костей и обломков камней, разбросанных в пыли, обострившиеся чувства уловили движение, но не моего брата. Аморфное существо, напоминающее греховную помесь слизня и змеи, скользило к телу Мардука. В гротескных оттенках чёрного и зелёного оно представлялось взору слабо светящимся смешением пузырей и глаз, смотрящих повсюду, но ничего не видящих.

Оставляя вязкий слизистый след и источая зловоние, которое поднималось на высоту большого дерева и атаковало мой нос, полужидкое чудовище заползло на Мардука. Оно сплющилось и растаяло, приблизившись к его лицу. Нездоровое любопытство и нерушимая семейная связь заставили меня спуститься по наружной лестнице, чтобы осмотреть брата.

Рана, которую я ему нанёс, делала это невозможным, однако Мардук поднимался на ноги. Поначалу он игнорировал меня, сосредоточив внимание на осколках своего драгоценного камня. Он выбрал один — с множеством граней и углов, мерцающих светом, отличным от небесного сияния Нанна. Мардук крепко сжал осколок в кулаке и не выпускал из рук на протяжении всего нашего последнего противостояния.

Кровь ещё не запеклась на его лбу, но рана, оставленная ударом мерзкого камня, затянулась с неестественной быстротой. Кости, сломанные при падении, снова срослись. Глаза стали ледяными и умными. Безумие, вызванное необузданной магией камня, исчезло из ауры Мардука, однако по осанке было ясно, что в него вселилось некое существо.

— Трапецоэдр несовершенен, но впереди целые эпохи, чтобы это исправить.

— Кто ты такой, что украл моего брата?

— Вдруг тебе стал небезразличен тот, кого всю жизнь проклинал? Он больше не будет обузой, и всё же ты не рад. Дурачок исполнил своё предназначение, и ему пришёл конец. Родился восходящий бог Мардук[11]. Мои глаза видят столетия вперёд и назад. Я превращу это убогое скопление лачуг в могущественный город, а твою расу — в цивилизацию. Я воздвигну храм из глины, дерева и костей. С его вершины молитвы достойных устремятся в отдалённые сферы как свет маяка для Великих Древних.

Я тщетно искал на земле обсидиановый отцовский нож. С растущим отчаянием я понял, что тот остался на крыше. Мардук победно улыбнулся, почувствовав мой страх.

— Не надейся убить меня. Это невозможно. Тебе не суждено познать славного бремени моего ига. Ты пойдёшь на север и покинешь плодородные земли. В угрюмейшем уголке высокогорья ты заложишь фундамент своего злосчастного потомства. Тяготы беспрестанного притеснения будут терзать твой род, и он, обречённый на горькое прозябание, никогда не изведает триумфа.

Я не мог защититься от гипнотической силы его приказа. По чужой воле ноги сами понесли меня прочь от дома и деревни. Утешительная безопасность тяжёлого труда осталась позади. В тёмном мире, простирающемся передо мной во всех направлениях, я шагал на север, навстречу сокрушительной свободе неизвестности.

Несмотря на все жуткие пророчества, поджидающие своего исполнения среди далёких горных вершин, беспощадное давление переданных мне секретов гарантировало, что мир никогда больше не будет выглядеть таким же светлым, как прежде. Ещё долго после того, как имена наших богов канут в могилу веков, над всем сущим будет довлеть покров тьмы. В обречённой вселенной, где в тенях таятся вечно голодные упыри, а слабоумные болваны перерождаются в тиранических богов, как может надежда пережить взлёт и падение царств из песка и камня?

Перевод: Б. Савицкий, 2023 г.

Альтер С. РейссХРОНИКА АЛИЯТА, СЫНА АЛИЯТА

Alter S. Reiss — The Chronicle of Aliyat Son of Aliyat(2011)

От автора: Я принимал участие в раскопках двух важных для филистимлян мест: Ашкелона и Тель-эс-Сафи, который идентифицирован как филистимский Гат. Рассказ «Хроника Алията, сына Алията» основан на моём опыте работы там и интересе к ранним текстам. Я позволил себе некоторые вольности в отношении истории. Например, считается, что землетрясение 760 г. до н. э. произошло до проказы Уззии Иудейского, и это было вопросом геологии, а не теологии.

На пятнадцатом году правления Алията, сына Алията, сына Обедагона, из рода Каллиота, в город Ашдод прибыл изгнанник из горного царства Иудейского.

Стражники у ворот стали насмехаться над чужаком, закрывающим лицо платком. Тогда незнакомец отцепил ткань от одного уха, чтобы был виден уголок лица.

Когда стражники узрели, то лишились дара речи от страха и пали ниц.

Известие быстро дошло до царя, и он приказал привести чужеземца.

— Кто ты, иудей, что явился в мой город, скрывая лицо под платком, и перед кем в страхе преклонились стражники у ворот? — спросил царь.

— Выслушай меня, о царь Ашдода, — ответил незнакомец на старом ашдодском диалекте. — Горная Иудея подобна палке, прогнившей в сердцевине своей. Меня прогнали, и я обрёк её царя на проказу, а народ — на заклание. Я пожаловал к тебе, Алият, сын Алията, чтобы предложить драгоценные дары, благодаря которым враги твои будут отброшены, а стены города поднимутся до самих небес.

Услышав это, вельможи, находящиеся при дворе, засмеялись, говоря:

— Кто же пришёл к трону Ашдода и изъясняется на старом ашдодском диалекте? Пусть он возвращается в Иудею, где в горах босиком пасёт овец, испив молодого вина.

И действительно, ноги странника были босы, а плащ покрывала дорожная пыль.

— Отрадно, что вы веселитесь, о дети Ашдода, — сказал незнакомец. — И славно, что радуетесь, о сыны Каллиота. Иудея опустошила вашу землю вплоть до равнины Газы и возводит новые города. На севере Ассирия становится сильной и гордой, а её арсеналы полнятся стрелами, жаждущими крови. Отрадно, что вы веселитесь, и славно, что радуетесь.

Лишь Алият, сын Алията, из рода Каллиота, не смеялся и не потешался.

— Тогда яви нам, — велел он, — доказательство даров, которые предлагаешь.

— Конечно, о царь Ашдода, — молвил чужеземец. — Пусть приведут раба и рабыню.

Когда тех привели, он перстом своим указал на них. Рабов моментально поразила проказа, и лица их побелели от недуга, а сами несчастные упали на землю.

— Так сделал я, — объявил незнакомец, — с Уззией, сыном Амазии, изгнавшим меня из горной Иудеи. Тот, кто был могущественным царём, теперь заперт в доме за пределами столицы, и даже рабов не пускают туда, чтобы те не осквернились. Так поступлю я со всеми врагами Ашдода и с теми, кто замышляет предательство или измену.

Придворные изумились и ужаснулись, глядя на страдания раба и рабыни.

— Чего же ты хочешь, — задал вопрос Алият, сын Алията, — в уплату за то, что сделаешь для нас?

— Постройте храм длиной и шириной в пятьдесят локтей, с крышей из крепких брёвен, где я мог бы молиться моему богу и совершать обряды так, чтобы никто их не видел и не оплевал.

Строители Алията, сына Алията, возвели из прекрасного тёсаного камня храм длиной и шириной в пятьдесят локтей. Снаружи украсили золотом и драгоценными камнями, и только чужеземцу дозволялось входить в храм. Для жертвоприношений приводили туда быков и свиноматок, а ещё рабов и рабынь. Вскоре незнакомец выполнил своё обещание и принёс дары Алияту, сыну Алията.

Какое-то время чужеземец беседовал со жрецами Ашдода, делясь некоторыми тайнами. Он поведал им многое из того, что они знали, а потом забыли, и что их беспокоило. Габридагон, не имеющий отца, верховный жрец Молоха[12], совершавший ужасные обряды и охранявший тайны своего храма, подолгу разговаривал с этим человеком. Затем его охватил великий страх, заставивший бежать из города Ашдода и больше не приближаться к землям филистимлян.

Увидев, что мудрость не очень-то и востребована, незнакомец принялся раздавать людям иные дары. Дал золото и серебро, прекрасное вино и маковый сок. Рабов и рабынь, красивых и трудолюбивых. Послушных лошадей, сильных в работе, и отборное зерно, заполнившее хранилища без труда жнецов.

Дары, преподнесённые царю Ашдода, оказались куда как больше этих. Враги Алията, сына Алията, среди знати и жрецов были поражены язвой, или с ними случались смертельные припадки, или их находили на суше с животами, наполненными водой, словно у утопленников. Ашкелон склонился в поклоне перед Ашдодом. Правитель Газы стал отсылать дань без задержек, видя укрепление могущества Ашдода.

По мере увеличения даров, раздаваемых чужеземцем, повышалась и цена. В храм сотнями приводили животных и рабов, чтобы утолять голод неведомого бога. Даже кровь жертв не покидала пределы храма, и дым от жертвоприношений не поднимался к небу.

В юности Алият прислушивался к голосу народа, но когда укрепился во власти, то перестал слушать горожан, жрецов ашдодских богов и представителей знатных родов. Как только погибал очередной недоброжелатель, царь отправлял его сыновей и дочерей в храм скрытого бога, откуда они никогда не возвращались.

В те дни верховным жрецом Дагона[13] в высоком храме Ашдода был Мелихибал, сын Абедизевува, сына Амнона Израильтянина. Его поразила почечная язва, и он умер в своём храме, совершая утреннее подношение. Народ сильно опечалился, так как любил Мелихибала, нелестно отзывавшегося о безымянном жреце неведомого бога.

Ишбал, сын Мелихибала, когда узнал о смерти отца, рвал волосы на голове, резал свою плоть ножом, но делал это в тайном месте, чтобы никто не знал о его горе, и носил поверх вретища богатую одежду. «Когда царь услышит, что я не оплакиваю отца моего, — говорил Ишбал в сердце своём, — он поставит меня верховным жрецом Дагона в высоком храме Ашдода вместо него. И когда Алият придёт, чтобы принести жертву в праздник убывающей луны, я убью его ударом тяжёлого жреческого жезла. Так будет отомщена кровь отца моего». Ибо Ишбал знал, что смерть отца исходила от царя.

И случилось так, что Алият, сын Алията, сделал Ишбала, сына Мелихибала, верховным жрецом вместо почившего отца. В праздник убывающей луны, когда царь приносил жертву, Ишбал, сын Мелихибала, обрушил на его голову тяжёлый жреческий жезл. Кровь брызнула фонтаном, и оборвался жизненный путь Алията, сына Алията.

Увидев, что сделал верховный жрец, некоторые из сильных людей царя, которые были его стражей, пронзили мечами грудь Ишбала, сына Мелихибала, и тот испустил дух на алтаре Дагона. Но сердца народа, присутствующего в храме на празднике, не были на стороне царя, и горожане вынули горящие шесты из жертвенного огня. Теми шестами избивали сильных людей царя до смерти. Затем толпа выплеснулась на улицы Ашдода.

Многие потеряли отцов или матерей в храме изгнанника из Иудеи. Многие потеряли сыновей или дочерей и видели, что земля их отдана чужаку, а правление Алията, сына Алията, стало ненавистным. Горожане подошли к царскому дворцу, разорили его, перебили всех слуг и придворных. Лишили жизни и Яншуф, царскую жену, и Реуму, наложницу, и сыновей Алията, так что правящая ветвь рода Каллиота полностью засохла.

Из разгромленного дворца люди пришли к храму чужеземца, в котором тот заперся, прослышав о смерти царя.

Медные ворота храма имели высоту в десять локтей. Толпа остановилась, не зная, что делать, поскольку ворота оказались слишком крепкими.

Тогда Зарикаш, сын Балнатана, могучий полководец, взял топор и срубил огромный платан, растущий неподалёку. Народ сделал таран из древесного ствола, чтобы силой открыть ворота храма.

Когда таран впервые ударил по воротам, изнутри раздался голос.

— Слушайте, жители Ашдода, и слушайте, сыны филистимские. Сегодня вы убили царя и пролили кровь царевичей. Вернитесь в свои дома и покайтесь в преступлениях, чтобы не быть непременно уничтоженными.

И в тот же миг всё золото и серебро, розданное незнакомцем, превратилось в слизь и грязь.

Когда таран во второй раз ударил по воротам, изнутри вновь донёсся голос.

— Слушайте, жители Ашдода, и слушайте, сыны филистимские. Баал не защитит вас, и Дагон отвернулся. Ашторет в слезах скрылась, и Зевув[14] удалился. Возвращайтесь в свои дома, чтобы последний из богов этой земли не покинул вас.

И в тот же момент зерно, которым чужеземец наполнил хранилища, полностью сгнило.

Когда таран в третий раз ударил по воротам, изнутри опять послышался голос.

— Слушайте, жители Ашдода, и слушайте, сыны филистимские. Иудея становится слишком гордой, и Эдом расширяет границы. На севере Ассирия собирает войско и готовит провиант для завоевательного похода. Только благодаря силе Ашдод выстоит, а если навредите мне, то лишитесь третьей её части.

И тут же лошади, рабы и рабыни, подаренные чужаком, перевоплотились в бесформенных тварей, раздирающих плоть своих владельцев.

Когда таран в четвёртый раз ударил по воротам, створки распахнулись, и из храма вышел дух тления. Некоторые горожане упали замертво, вдохнув ядовитое зловоние, а многие заболели и не смогли оправиться. Однако народ продвигался вперёд и уже собирался войти в храм, как вдруг явилось нечто, подобного которому никогда не видели и не должны видеть.

Скрытый бог показался одним похожим на морского спрута, а другим — на гигантскую лягушку, но все понимали, что это истинное зло, и спасались бегством, закрывая лица, чтобы только не смотреть на него. Мужчины, штурмовавшие ворота, бросились наутёк, лишь Зарикаш, сын Балнатана, поднял свой острый меч и ударил чудовище. Но это не помогло. Когда лезвие коснулось шкуры существа, рука Зарикаша отсохла, а сам он лишился чувств там, где стоял.

Храмы Дагона и Баала были разрушены. Священные деревья Ашторет вырваны с корнями, статуи прочих богов повержены, а жрецы поражены безумием или перебиты. Городские ворота Ашдода напоминали открытые раны, откуда струились потоки беженцев, словно горячая кровь.

Камни трещали там, где проходил неведомый бог, покинувший храм, и подземные воды отступали. Вдруг земля разверзлась, и образовавшаяся пропасть поглотила и чудовище, и храм, и изгнанника из Иудеи, и дома, и большинство жителей Ашдода.

Тогда заголосила сама земля:

— Горе мне, что такая мерзость взята в сокровенные глубины мои!

И случилось великое землетрясение, дошедшее даже до Моава и самых дальних пределов Египта. На жертвеннике скрытого бога погибли десятки тысяч несчастных, а от землетрясения — мириады. И Атишуф, сын Менелегара, который был среди тех, кто нёс таран к воротам храма, запел такую песню:

Башни Ашдода разрушены.

Гордость Газы сломлена.

Род Каллиота угас.

Корона филистимская потеряна.

Горе нам, детям Дагона.

Скорбим мы, последовавшие за Каллиотом с Запада.

Горе нашим сыновьям, обречённым на рабство.

Горе нашим дочерям, обречённым на рабство.

Башни Иерусалима разрушены.

Гордость Самарии сломлена.

Нет камня на камне в Лахише.

Гезер превратился в руины.

Кто поможет нам, когда ассирийцы придут?

Кто защитит от мечей Севера?

Арам повержен, Египет стал ямой разложения,

И вся наша сила утрачена.

Когда земля поглотила неведомого бога, некоторые больные исцелились, а обморочные очнулись. Ни один из пришедших в себя людей не рассказывал о том, что видел в беспамятстве, но всех их охватывал великий страх, когда они долго смотрели на морские воды или созерцали свет звёзд.

Зарикаш, сын Балнатана, уцелевший лишь чудом, стал царствовать в Ашдоде после Алията, сына Алията. Правая рука Зарикаша была парализована с того момента, как он ударил чудовище, а ещё его донимали ночные кошмары. На двадцатом году правления Зарикаша, в то время года, когда влияние звезды Собаки наиболее сильно, из глубин океана поднялись на поверхность диковинные рыбы. Увидев это, Зарикаш сбросился с самой высокой из дворцовых башен, и никто не мог объяснить почему.

Балдад, сын Зарикаша, из рода Балнатана, царствовал в Ашдоде семь лет. Затем он заболел горячкой крови и умер, а на трон взошёл Атишуф, сын Балдада, из рода Балнатана. На тридцать втором году своего правления Атишуф, сын Балдада, был пленён ассирийцами. Сам он, как и весь его род, сгинул на чужбине за Евфратом.

Перевод: Б. Савицкий, 2023 г.

Дэвид Т. Сен-АлбансЖИЗНЬ МАСТЕРА

David T. St. Albans — The Life of the Master(1984)

(Биография Абдула Альхазреда, написанная его учеником Эль-Раши)

Переведено Дэвидом Т. Сент-Олбансом (Директор по историческим древностям, Мискатоникский университет, Аркхем, Массачусетс).

Введение для перевода текста Эль-Раши.

Таинственный «Безумный араб» из Дамаска, известный как Абдул Альхазред, предполагаемый автор «Некрономикона» (называемого «Аль-Азиф» в арабском мире) и поэт Йемена, долгое время был персонажем, окутанным туманом небылиц, мифов и россказней. За долгие годы был сделан вывод научным сообществом, что сам «Некрономикон» является ложным томом, возможно, даже мистификацией, но, скорее всего, простым бредом араба, приверженца периферийных сект гностической мысли. Книга, возможно, была предназначена для того, чтобы вызвать страх и ужас перед «Великим Злом», которое было для гностиков «Демиургом», создателем всех материальных вещей. Эта книга попадала во всё более разносторонние руки, что привело к тому, что люди стали поклоняться описанным в ней отвратительным демонам, а не остерегаться и презирать их. Были сформированы тайные культы; из них культы Ктулху и Йог-Сотота были двумя самыми известными.

В конце концов, с наступлением эпохи Просвещения, этому бессмысленному поклонению был положен конец, и эти культы подверглись насмешкам со стороны других авторов. Позже, предположительно, писатели в жанре ужасов — Лавкрафт, Чамберс, Дерлет, Блох и др. воскресили впечатляющие образы Ктулху и Шуб-Ниггурат и других описанных в «Некрономиконе» демонов и использовали их в своём творчестве, чтобы внушать страх своим читателям, не говоря уже о восторге.

Однако сегодня благодаря различным исследованиям и раскопкам, проведённым профессором Саймоном Хаасе из Университета в районе Южного Йемена в конце семидесятых и начале восьмидесятых годов, стало известно, что Абдул Альхазред действительно существовал. Мало того, он вызывал суеверный страх и отвращение у жителей всей Аравии ещё при жизни, в период около 700 гг. н. э. То, что он был своего рода провидцем, толкователем снов и предзнаменований, а также исследователем и основателем тайной школы, имеющей какое-то значение в то время, теперь, как известно, невозможно опровергнуть.

Имена пантеона этой школы верований такие же, как и имена в «Некрономиконе», когда-то страшные, потом забытые, высмеиваемые и вновь воскрешаемые на протяжении веков. Они действительно являются «мёртвыми именами», как предполагает перевод слова «Некрономикон» (necro: мёртвый, nomicon: книга имен). Являются ли эти имена символическими или аллегорическими, или истинными именами давно забытых богов древности, воскрешёнными поэтом Альхазредом для своего культа, или же они являются настоящими именами существ со звёзд и из других измерений, которые побывали на нашей планете несколько эонов назад, и которым поклонялись древние люди в своём невежестве — существ с маловероятными именами Азатот, Ктулху, Ньярлатотеп, Биатис и Шуб-Ниггурат — нам ещё предстоит узнать. Ни одна из этих теорий в её нынешнем виде не является невозможной или маловероятной. Ученики Альхазреда горячо верили, что такие существа существуют и постоянно замышляют гибель человечества. Они верили, что существа эти живут вечно, не могут быть убиты, обладают сверхъестественными способностями восприятия, могут обращаться к сознанию людей из своих многомерных тюрем, ища спасения и испытывая неутолимую жажду человеческой крови и душ. Они верили всему, что сейчас написано в «Некрономиконе».

«Некрономикон» не обязательно является истинным представлением фактов культа Альхазреда или точных слов безумного араба. Но в тоже время не всё в нём ложно. Большая часть материала была действительно написана в восьмом веке нашей эры человеком, который истинно был учителем и главным мастером одного из мировых культов странников. Мы можем взглянуть на него в историческом смысле как на учителя последней политеистической религии в быстро развивающемся монотеистическом мире — мире, быстро становящимся враждебным по отношению к еретикам и неверующим. Абдул Альхазред, возможно, был одним из преследуемых религиозных мыслителей, столь распространённых позднее в истории. Как бы то ни было, теперь выяснилось, что Безумный араб был настоящим историческим персонажем.

В месте раскопок № 54 в Южном Йемене, в окрестностях города Таиз, в 1982 году профессор Хаасе обнаружил документ, имеющий большое значение для историков и антикваров всего мира. Этот документ называется «Жизнь Мастера», который был написан неким Эль-Раши, учеником поэта, в 742 году н. э. — предположительно написан на том самом столе, на котором Алхазред писал свой «Некрономикон», в доме поэта в Йемене. Документ был найден в основании сгоревшего дома в состоянии сохранности, сравнимом с состоянием лучших из сохранившихся свитков Мёртвого моря. Он был запечатан воском в зелёной металлической шкатулке (из сплава, что пока не был опознан), которая была завёрнута в пропитанную маслом ткань. Вместе с биографическим документом было также помещено в свинцовую трубу то, что, как теперь полагают, является оригинальным первым рукописным вариантом книги Альхазреда, которую мы сегодня знаем как «Некрономикон»!

Это, безусловно, заслуживает внимания и является очень важной находкой для нашего Мискатоникского университета, давнего хранителя таких редких книг, как «Книга Дзиан» и латинский «Некрономикон». Университет, однако, зарезервировал документацию оригинального арабского «Некрономикона» для более поздней даты, ожидая дальнейших процедур датирования и перевода. Однако, так мало известно о самом поэте из Йемена, что мне пришлось перевести и задокументировать текст Эль-Раши, его ученика, последователя и посмертного биографа. Этот перевод публикуется без сокращений в очень ограниченном издании для прочтения сотрудниками университета и другими известными людьми.

Примечание: даты в тексте были переведены с арабских календарных лет и месяцев на современные для удобства чтения.

Д. Сент-Олбанс, доктор философии

Мискатоникский университет,

9 сентября 1983 г.

Перевод:

Был рождён в 712 году н. э.[15] в городе Табез двадцать первого дня января человек, которого многие назовут Мастером и Учителем Старой Веры. То есть веры, которая пришла до Мухаммеда, до Авраама из Халдеи, да, даже до Ноя, Пророка Потопа. До того, как люди «Книги» вышли из Месопотамии, была Вера. До того, как Еву соблазнил змей Йиг, отец обмана, Вера была уже древней в пустоте. В далёкой Хайбории знали о Вере; в Атлантиде была Вера и были гонения за свои убеждения.

Учитель, который возродил старую веру в пространстве между небом и землёй, говоря языком могущественного джинна, родился и получил имя Абдул Ашиф Бетель Мухаммед Альхазред, сын серебряных дел мастера Абдула Мухаммеда Халаса Альхазреда, богатого жителя Табеза. Мать Учителя была грешной женщиной, проституткой, спасённой верой Мухаммеда Пророка Аллаха и вышедшей замуж, когда была обременена ребёнком.

В детстве Учитель быстро проявил свой интеллект и стал знатоком изучения «Корана» и других книг Авраама и Моисея, а в искусстве математики его нельзя было превзойти. Он обучался у лучших учителей мировой истории, истории своего и других народов земли. Мастер в возрасте одиннадцати лет затмил даже самых прилежных учителей. В возрасте шестнадцати они уже его называли «учёным». В возрасте двадцати лет он женился на племяннице губернатора Табеза — Рахель Садиз и она родила ему двух детей мужского пола, Абдула и Мета.

Зимой в год двадцать четвёртого дня рождения, когда он ждал появления третьего ребёнка, Учителя охватило странное недомогание, и он внезапно потерял работоспособность в конечностях и дар речи. Его лечили хорошие арабские врачи, но всё безрезультатно. Раввины из Иерусалима были призваны осмотреть его. Они объявили, что душа Абдула Альхазреда покинула его тело и что он был одержим демоном. Из-за этого печального диагноза у Рахель случился выкидыш, и она потеряла своего третьего и последнего ребёнка.

Было замечено, что глаза Учителя некоторое время светились странным светом, но сам он не мог ни принимать пищу, ни одеться. Через несколько месяцев он начал говорить как младенец, затем как ребёнок, и только через ещё несколько дней он заговорил снова, как говорит человек, но с новым голосом и новыми идеями. Он потратил своё богатство, унаследованное от отца, и приданое своей жены на приобретение некоторых невероятно древних свитков и пергаментов. Он финансировал караваны, направляющиеся в далёкий Катай и в Африку, и проводил тайные беседы с греческими учёными и часто посещал дома людей, которые приносили знания из Индии и Европы. Он публично отказался от веры Мухаммеда, поклявшись, что это суеверие и маскарад. Это принесло ему дурную славу среди людей Табеза, которые когда-то любили его. Он больше не общался с женой и не посещал своих детей, и отдалился от всех родственников. Он свободно говорил на языках, которые никогда не изучал, и преподавал формы математики, выходящие за пределы знаний Табеза. Он стал отшельником и его никогда не видели за пределами дома при дневном свете. Его дом был закрыт плотными шторами, а еда и необходимые товары ежедневно доставлялись к его двери. Говорили, что он изобретал вещи в своём доме, которые могли бы убить здорового человека, просто взглянувшего на них. Дворяне и доктора Табеза сделали вывод, что он одержим Сатаной и стремились изгнать его из своего города навсегда.

Поздним зимним вечером солдаты халифа и губернатора Табеза ворвались в дом Учителя и нашли свитки и пергаменты на темы некромантии, колдовства, оккультных и гностических доктрин; также они обнаружили старинные таблички и статуэтки древних богов, таких как Баал, Молох и других. Повсюду они видели признаки колдовства и чудес, от которых они отводили глаза, чтобы не умереть. Все они были за то, чтобы изгнать Учителя из Табеза навсегда. Тем не менее, Учитель поклялся: «Эти вещи перед вами для меня значат меньше, чем ничего. Все они основаны на ложной доктрине и достойны презрения. И всё же я отыщу секреты Врат и познаю тайны Хранителя Врат! Затем я освобожу своих людей от смерти Времени!»

Эти слова, однако, только разозлили солдат и учёных людей Табеза, которые сопровождали их. И поэтому Учителя жестоко избили, его одежду разорвали на части, а самого его потащили к халифу. Затем халиф Йемена в Таизе публично высмеял Учителя и остриг его волосы, а затем даже без обуви на ногах Учитель был изгнан из Йемена в пустыню.

Его жена, которая поначалу была единодушна с халифом, вскоре опомнилась и раскаялась, вспомнив прежнее состояние мужа, и поэтому закрылась в своём доме на сорок два дня тайного траура.

Учитель много рассказывал нам о тех днях своего несчастья спустя много лет после того, как стал нашим Учителем. Долго бродил он в «Пустой четверти». Будучи больным и умирающим от жажды, он, тем не менее, был спасён бедуинами Аль-Раяды, которые ещё не обратились на путь Мухаммеда, но поклонялись Аврааму как своему истинному отцу. Они приняли Альхазреда как потерянного святого человека, и поэтому накормили и одели его. Несколько смелых душ он увёл в пустыню после своего выздоровления, разыскивая многоколонный Ирем. Он действительно нашёл и ходил по древним улицам этого легендарного города, беседуя в мыслях с демонами того места. Многое он почерпнул из покрытых иероглифами столбов Ирема. И всё же он вернулся из этого ночного города без единого спутника и принёс из него шкатулку из зелёного золота, какой люди никогда не видели. И снова он рискнул и отправился через Красное море с другой группой в поисках мифического Безымянного Города. Мужественно он отправился в тот ужасный бастион старшей расы в Египте. Этот город, как он клялся, он нашёл, обыскал и исследовал. Кроме того, он клялся, что с того дня и до его превосходства, злые демоны этого запретного места, полулюди, полу-крокодилы, постоянно искали его, чтобы уничтожить его и знание о них вместе с ним, потому что он богохульничал против их языческих храмов Старших Богов. Пересекая снова Красное море по пути в Йемен, он попал в шторм ужасной силы, порождённый демонами, и множество странных сокровищ были потеряны, упав в море с его корабля. Все, кто был на борту, кроме него, также исчезли навсегда. И всё же Учитель был спасён судьбой и брошен на берегах северной Аравии.

Через два полных года он был спасён другими бедуинами, приверженцами Мухаммеда. Они привели его в Мекку, и там он получил помощь, а позже отправился в Йемен с караваном, направившись в Табез, что рядом с Таизом. Там он посетил старейшин веры Мухаммеда и умолял их восстановить его положение и прежний статус, сказав: «Я долго сражался в пустыне с моим противником (шайтаном) и демоном, который овладел мной, и силой Аллаха бросил его во тьму внешнюю!» Но по правде говоря, он ничего не мог вспомнить с того времени, как заболел. Странный свет исчез из его глаз, и старейшины испытали его, обнаружив, что он крепкий и здоровый, спасённый возрождённой верой в Мухаммеда. Поэтому он был восстановлен на прежнем месте и снова поприветствован в своём доме.

Таким образом, он жил в течение многих месяцев в качестве учителя и учёного, пока однажды вечером не был удивлён тому, что его призвали во снах к месту за пределами Табеза, где он нашёл некогда захороненную шкуру рептилии, в которую были завёрнуты глиняные таблички ассирийской формы, а также керамические фрагменты, изображающие демонов полулюдей полу-крокодилов. Они стояли на всех четырёх ногах, поклоняясь богу, который был ужасен обликом, со щупальцами, похожими на щупальца кальмара на лице, когтями, как крабовые конечности, и крыльями, похожими на крылья летучей мыши. Он понятия не имел, что это значит, и не мог прочитать ассирийские таблички. Тем не менее, он знал, что это он сам похоронил здесь эти предметы, которые принёс из Безымянного Города, и было это сделано, когда он ещё был одержим! В другой раз его привели во сне к месту бедуинов Аль-Раяда, которые распластались перед ним, называя его «Учитель» и «Маг». И все же он ничего не знал о них. Единственное — он получил шкатулку из зелёного золота, которую оставил с этими людьми. Они похоронили её в пустыне, потому что им показалось, что те, кому поручено хранить шкатулку, заболели и умерли тяжёлой смертью, а также умерли их животные и все близкие родственники. Поэтому они с радостью отдали шкатулку Учителю. В этом сне он так же увидел, что должен положить шкатулку в ящик из чеканного золота без швов, а так же положить туда кожу рептилии, фрагменты и таблички. Однако он бежал от этих бедуинов, поскольку многие из них обратились к Мухаммеду и обвинили его в колдовстве.

В других снах Учитель бродил по пространству между небом и землёй, населённому всевозможными демонами, ангелами и духами. Он также утверждал, что посетил звёзды Бетельгейзе, Альдебаран и Сириус. Он также клялся, что посетил древние времена и другие планеты. Всё больше и больше этих снов преследовали его, и старейшины, видя его утомлённое состояние, задавались вопросом, изгнав одного злого духа, не впустил ли он ещё семь. Учитель больше не был доволен своей простой работой и любовью своей жены и детей, и они постоянно плакали перед ним.

На переулках и площадях Табеза Учитель начал обучать новому слову. Он рассказывал о богах, которые могли брать тела смертных мужчин и женщин и могли использовать их, чтобы творить добро или зло среди людей. Он сказал, что такие боги находятся за пределами добра и зла и спускаются со своих небес только для того, чтобы найти потерянные врата самого Времени и войти в них и обрести вечную жизнь, в которой отказал им Владыка Хаоса, их Создатель. Но они не нашли ворота, и скоро время для них закончится. Таким образом, их разрушение было неизбежным, и на их небесах была печаль, хотя они могли прожить ещё миллионы и миллионы лет. Этих богов он называл Великой Расой. Он утверждал, что эта Великая Раса одержима чужими телами, и поэтому тронутый богом, он сам стал Святым и продолжал вести Древнюю Войну, которую Великая Раса вела против Старших Богов. Старшие Боги были могущественными и старыми ещё до пришествия Великой Расы. Это были первые создания Азатота, Повелителя Хаоса, Фараона Тьмы.

Шайтан, учил он, был мелким подчинённым отвратительного Ньярлатотепа, которого в старину называли «Тот, кого нельзя называть». Все они были злой природы и стремились разрушить Врата Времени, которые сдерживают Хаос. Сны Учителя пробудили в нём новую природу — Святого Воина. Он учил, что Иисус, Мухаммед и Моисей не были настоящими святыми людьми, потому что они не были тронуты осязаемой Великой Расой, истинными богами. Никогда ранее не упоминались такие имена и идеи в Йемене. Когда старейшины услышали эти вещи, они снова обрушились в гневе на Учителя Альхазреда и в темноте ночи изгнали его и всех его учеников из Табеза прочь, назвав его и их богохульниками, неверующими, язычниками и колдунами. Его жене было разрешено развестись с ним, чтобы она могла сохранить свои товары, домашнее хозяйство и детей, поскольку старейшины знали, что она была набожной и не таила коварства.

В своих странствиях Учитель начал сомневаться в идеалах Великой Расы, которые, как он знал, будут однажды уничтожены — у них не было спасения. Также они не интересовались человечеством, они смотрели на него, как человек смотрит на муравья, чтобы изучить его повадки. Учитель начал считать, что Старшие Боги, пришедшие до Великой Расы, были более достойны поклонения, поэтому он говорил: «Эти Древние Боги пришли из мест, где нет Времени, и во Вселенной нет ничего, что могло бы противостоять им. Великая Раса заключила в тюрьму Старших Богов в измерении беспокойного сна, и это их грёзы открывают мне многие вещи, несмотря на то, что сами они лежат на дне морском или в тюрьмах среди звёзд. Но Старшие Боги не могут умереть! Когда Время падёт, они восстанут из затонувших руин Р`льех, из Нот Вадика и из своих гробниц на других планетах, они призовут бхолов и Шудде-М`елла и все ужасы Матери Гидры и Отца Йига чтобы… возродиться! Они будут отцами ужасов за пределами шогготов и ллойгор! Владыки Хаоса Азатота будут править планетами, бесконечно скользя в пустоте! Великая Раса не победила, а только выиграла момент времени. Они полетят, словно мякина перед дыханием великого Ктулху! Поэтому я буду поклоняться Ктулху и Йигу как моим богам, а Йог-Сотот, Хранитель Врат других миров, будет моим спасением!»

Учитель показал им облик Ктулху, величайшего из потомков Старших Богов Земли; теперь он знал, что это бог, описанный на глиняных фрагментах из Безымянного Города. Он обучал ритуалам Ньярлатотепа, которые во снах показали ему. Многие не могли вынести даже мысли о таких вещах и бежали. Своим избранным ученикам он поведал тайны Йига, которого древние египтяне называли Сетом. Он также открыл им секреты Шуб-Ниггурат, Козлицы с Тысячей Младых, и они построили алтари в пустыне для Тёмного Хана и Чаугнар Фаугна.

Теперь Учитель, пройдя через множество трудностей, стал старше, и его зрение потускнело. Вокруг него словно пылал тёмный огонь, аура силы и смерти. Старшие Боги слышали его молитвы и мольбы и наслаждались его жертвами в диких местах, поскольку он мог вызвать шоггота из земли и ночного призрака из ямы. Он торговал с упырями, которые грабили могилы богачей для него.

В своё время он приехал в Дамаск и, отложив на какое-то время свои учения, отстранился от всех, живя как монах, и записал своё учение, которое начал в Табезе ещё до изгнания. Эту книгу ужасных знаний он назвал «Аль-Азиф», голоса проклятых. Именно я, Эль-Раши, посещал его в те дни. Он часто хорошо отзывался обо мне и любил меня. Я увидел в нём свет горящего знания, которого не было ни у кого другого. Читая его учения, я обратился к пути Ктулху. Страх перед этим Старшим Богом был сильнее в моём сердце, чем страх перед Аллахом, и поэтому я оставил Веру Пророка и устремился к Учителю.

Я верил, что зло больше, чем добро, и также верил, что человечество было остатком великой алхимии Ктулху со времён, когда Земля была молода. Учитель рассказал мне о скором воскрешении Ктулху из его смертельного сна в затонувшем Р`льехе, и что сам он приложит все силы в помощь этому. Секрет многогранного Сияющего Камня Атлантиды поведал мне Учитель. Сияющий Камень всё ещё можно найти, если у молодого и жизненного человека хватит смелости отправиться на его поиски. Я клялся ему, что сделал бы это. Когда он будет найден, сказал он, всё, что я должен сделать — это посмотреть в него и держать его в полной темноте в течение определённого периода, и тогда начнётся конец человечества. Наградой для верных последователей Ктулху будет вечная жизнь и вечная слепота, так что верные не будут сходить с ума, глядя на Вихрь Хаоса, когда он обретёт волю. Вместо этого верующим будет дано лучшее зрение, чтобы они могли стать свидетелями славного правления Ктулху.

В это время Учитель вышел из уединения, и его слава начала распространяться по всей Аравии, Сирии и Ираку. Многие трепетали перед его мистическими силами, потому что он мог обрушить огонь с небес по своему приказу и направить ужасных демонов на семьи своих врагов. Он знал секреты, которые могли убить и вызвать безумие у кого бы он ни пожелал. Многие стали верить его словам, которые он произносил как стихи на городской площади. Старая вера была явлена в Дамаске. Учитель был призван стать официальным астрологом при дворе халифа Багдада. И какое-то время всё шло хорошо.

Тем не менее, спустя год в Багдаде здоровье Учителя начало ухудшаться. Он снова отправился в Дамаск, решив построить храм для Ктулху, чтобы в нём разместить Сияющий Камень. Нет, я не отправился на поиски Камня, но остался ухаживать за Учителем, потому что был его самым любимым учеником. Другие ученики искали, но ничего не нашли, или о них никогда больше ничего не слышали из далёких земель Малай и Ниппон. Народ Дамаска клялся, что Учитель соперничал с Сайманом Волхвом, древним гностическим учителем, соперником Павла из Тарса и Петра, ученика Иисуса Назарянина. Даже приверженцы Тота-Гермеса называли Учителя «Патером», то есть «Отцом». И всё же многие по-прежнему называли его Безумным арабом, богохульником и колдуном. Многие ненавидели его и убили бы его, если бы не его силы.

Однажды (летом 732 г. н. э.) Учитель стоял у самого основания строящегося храма, посвящённого Ктулху, и проповедовал толпе приверженцев, насмешников и любопытных, Абдул Альхазред, поэт из Йемена, Учитель Старой Веры, исчез из поля зрения, как будто сам воздух поглотил его, или земля разверзлась под его ногами, чтобы принять его! Его одежда лежала разбросанной вокруг, а так же небольшое количество порошка, похожего на сухую кровь.

Многие говорили, что он был поглощён демонами целиком или разорван на части. И всё же его ученики клялись, что по милости Ктулху он был перенесён в пространство между небом и землёй, чтобы дождаться конца времени, и что, подобно Иисусу, он снова придёт, чтобы вести их всех в новый мир. Тем не менее, Учитель никогда больше не явился нам снова. Многие из нас отчаялись ждать, покаялись и вновь приняли веру Пророка. Но на нас набросились солдаты халифа, и все были убиты, кроме двух.

Я вместе с другим выжившим, Ибн Каллиханом Рашидом, поспешно вернулся в Йемен переодетый и скрывающий свою личность. Я унёс с собой «Аль-Азиф» и другие вещи Учителя, великое богатство, собранное в Багдаде, шкуру рептилии, шкатулку из зелёного золота и даже порошкообразную кровь, собранную у основания храма, поскольку полагал, что это земные останки Учителя. Что его убило, я не знаю — возможно, демон из Безымянного Города, возможно, некая сила или болезнь, подхваченная им в его многочисленных путешествиях; возможно, также, что он превзошёл смертную плоть, чтобы жить с приспешниками Ктулху на далёком Альдебаране.

Ибн Каллихан Рашид покинул меня около Таиза и направился, я не знаю куда — я больше ничего не слышал о нём. Однако он поклялся, что докажет существование Старших Богов; я был обескуражен исчезновением Учителя, но это не поколебало мои убеждения. Я приехал в Табез и приобрёл старый дом Учителя у его вдовы, но не открыл ей, кто я. Его сыновья переехали в Ибб и Мекку, чтобы разбогатеть и избежать бремени имени своего отца.

В Табезе я был один и очень боялся, поэтому не мог проповедовать слово, данное мне Учителем, потому что моя вера подводила меня. Всего за несколько лет Учитель был почти забыт, лишь немногие ещё называли его «тот Безумный поэт» или «тот старый богохульник из Йемена». Никто больше не вспоминал о странных силах его западающих в память глаз. Никто больше не воспринимал его, как учителя или мастера знаний. Но я хорошо его помнил, хотя тоже начал думать, что его вера была направлена не на те вещи.

Прошли годы с тех пор, как я впервые встретился с Абдулом Альхазредом, но всё же по ночам мои сны зовут меня в места обитания Старших Богов и Вихря Хаоса. Хотя я потерял веру, всё же я искренне верю, что моя душа потеряна для Ктулху, который посылает мне свои сны. Я хочу сбежать от Старших Богов, но не могу. Молитвы Аллаху только ухудшают ситуацию. Сейчас я постоянно боюсь и всё чаще болею. Ежедневно я смотрю на шкатулку из зелёного золота, и меня посещают тайные думы. Мне интересно, каково это — прокатиться на отвратительной птице шантак к самому трону Азатота и жить в вечном присутствии слепого бога-идиота.

Я дважды скопировал «Аль-Азиф» и отправил копии в некоторые секты в Дамаске и в Сирии, которые знали меня и верили, что Альхазред действительно был Пророком. Я не стал разубеждать их, хотя и дал твёрдые предупреждения о влиянии учения на хрупкие умы людей.

Ежедневно раздаются странные громы и скрипы под землёй, кажется, они преследуют меня во сне и в часы бодрствования. Я решил поехать в Кадис, в Испанию, в надежде хоть — то избавиться от этих смутных демонов, что преследуют меня. Однако я чувствую, что это будет напрасно. Я буду следовать по пути Учителя, пока моя душа не исчезнет в клыкастой пасти шипящего змеиного облика Йига Лживого. Бхолы поглотят мою плоть, а птица-шантак доставит мой бессмертный дух к Азатоту, ухмыляющемуся со своего трона под отвратительную музыкальную какофонию обитателей ада. Поэтому я написал эту историю об Абдуле Альхазреде, Учителе Старой Веры, но в качестве похвалы или предупреждения я не могу точно определиться. Всё громче и громче становятся скрипы и скрежет под моим домом. Я должен скоро освободиться от своей лени и уйти…

Примечание переводчика: город Табез был разрушен в результате сильного землетрясения и пожара в 754 году н. э. Отправился ли Эль-Раши в Кадис и пережил катастрофу, нам неизвестно. Однако история говорит, что никто не выжил в той катастрофе. Табез по сей день считается нечестивым или проклятым местом и его избегают бедуины из Йемена. Документ, который вы только что прочитали, был найден в фундаменте древнего дома, и налицо были все признаки того, что его разорвали на части и сожгли. Была ещё одна пачка документов написанной Эль-Раши биографии, но она была в таком плохом состоянии, что разобрать что-либо не было никакой возможности. Мы также совершенно уверены, что шкатулка из зелёного золота, о которой так часто говорится в рукописи — это то, в чём была обнаружена рукопись. Однако любая «кожа рептилии» или порошкообразная кровь давно разложились.

Перевод: Роман Дремичев, 2024 г.

Сара ХансТЕНИ ТЕМНЕЙШЕГО НЕФРИТА

Sarah Hans — Shadows of the Darkest Jade(2011)

От автора: Во многих своих рассказах Лавкрафт использовал идею о чужаках из цивилизованного мира, зачастую людях науки, исследующих более примитивные, менее просвещённые области, где неизбежно столкновение с древними непостижимыми богами. Я же воспользовалась буддийскими монахами, поскольку сама являюсь буддисткой, и у меня редко подворачивается возможность писать о буддизме в жанре ужасов/научной фантастики/фэнтези. Неотвратимое безумие — моя любимая из тем ужасов, которыми в совершенстве владел Лавкрафт, и эта история родилась, как попытка соединить все вышеперечисленные элементы воедино.

Когда Гуру попросил меня поведать об ужасах, свидетелями которых мы с Сатиндрой стали, я обнаружил, что не в силах подобрать нужные слова для описания произошедшего. Тогда он предложил попробовать изложить всё на бумаге, но я не смог. Только сейчас, находясь при смерти, я могу писать, однако некоторые фрагменты истории останутся известны лишь мне одному. Есть вещи, которые тяготят душу человека, поэтому ими просто не следует делиться.

Мы шли, окружённые купцами и путешественниками, по Великому шёлковому пути из Гандхары на равнины империи Хань. Люди, которых мы встречали, отдалившись от процветающей Гандхары и следуя вдоль реки Инд, узнавали наши шафрановые одежды, щедро наполняя чаши для подаяний. Ночь за ночью мы гостили у их костров. В обмен на еду и тёплый ночлег Сатиндра рассказывал им о дхарме[16], улаживал споры, раздавал благословения. Сидя и слушая его истории, которые успел выучить наизусть, я понимал, что Гуру сделал мудрый выбор, отправив именно Сатиндру к ханьцам, поскольку тот отличался спокойной харизмой и благонравным поведением, что пристало истинному ученику Будды Амитабхи.

По мере нашего продвижения вперёд, число других путешественников стало уменьшаться. В конце концов, мы покинули Великий шёлковый путь и ступили на неизведанную территорию. Дорога сужалась и вилась через просторы рисовых полей, где под палящим солнцем трудились сутулые крестьяне.

К сожалению, жители империи Хань редко видели монахов, а тем более просящих подаяние, и не знали, как к нам относиться, к тому же один из нас являлся инородцем, а другой — юнцом, не успевшим отрастить бороду. Когда мы протягивали чаши для подаяний, они ехидничали, отпускали оскорбительные замечания в адрес нищих, а некоторые даже плевали под ноги. Через несколько дней после того, как сошли с Великого шёлкового пути, у нас закончился тщательно хранимый рисовый паёк, и мы были настолько голодны, что начали спотыкаться.

— Брат Сатиндра, — нехотя сказал я, когда брёл сквозь ещё один жаркий и пыльный день, — нам необходимо найти еду.

Я имел в виду, что мы должны украсть, если не способны выпросить, хотя и не мог заставить себя прямо это предложить.

Сатиндра кивнул.

— Амитабха поможет, — молвил он с непоколебимой уверенностью, ничем не выдавая, понял ли скрытый смысл моих слов. — Гуру послал нас сюда, чтобы нести дхарму; Амитабха поможет.

Стыдно признаться, что тогда я практически утратил веру, но Сатиндра никогда не переставал верить. Даже когда мы, пошатываясь, подошли к небольшой хижине из глины и бамбука, настолько измученные, что едва держались на ногах, он достал чашу для подаяний и слабым от голода голосом изрёк традиционные слова благословения. Наши носы щекотал запах вечерней трапезы, аромат столь дразнящий, что я громко застонал.

Девочка, появившаяся на пороге, могла бы быть моей младшей сестрой. Невысокого роста, с золотистой кожей и иссиня-чёрными волосами, скромно собранными на затылке. Она носила такую же простую одежду из хлопковой ткани, как и все ханьские крестьяне. Её узкие глаза — так похожие на мои! — расширились, и она скрылась внутри хижины, зовя старших на местном диалекте.

Я снова застонал, на этот раз пораженчески, в полной уверенности, что нас прогонят, и мы умрём на пыльной дороге. Сатиндра повернулся, взглянул на меня, ободряюще улыбнулся потрескавшимися губами и прошептал:

— Верь, младший брат.

Девочка вернулась вместе с беременной женщиной, а за ними следом приковыляла маленькая старушка с круглым пухлым личиком. Женщины без каких-либо вопросов или рассуждений пригласили нас войти, и вот так мы были спасены, а крепость веры Сатиндры прошла очередную проверку.

Девочку звали Джун, беременную женщину, её мать, — Бао-Юй, а старушку, бабушку Джун, — Мэй. Как объяснила бабушка Мэй, мужчины сейчас пьют рисовое вино и играют в азартные игры, поэтому женщины могут делать всё, что заблагорассудится, в том числе кормить странствующих монахов. Она рассказывала это, пока мы с жадностью поглощали варёный рис и самую вкусную горячую похлёбку из тех, что я когда-либо пробовал. Бабушка Мэй непринуждённо болтала на протяжении всей трапезы, жестикулируя коротенькими сморщенными ручонками, щуря чёрные глазки-бусинки и улыбаясь беззубой улыбкой. Я, незнакомый с местным диалектом, понимал лишь половину из того, что она говорила, а бедный Сатиндра, владеющий только учёным языком ханьцев и не знающий ни одного грубого крестьянского наречия, не мог ничего толком разобрать, но мы с энтузиазмом кивали, стараясь казаться хорошими слушателями.

Когда аппетит был утолён, бабушка Мэй попросила поведать нашу историю.

— Вы должны извинить брата Сатиндру, — сказал я. — Он изъясняется исключительно на языке учёных.

— У тебя странный акцент, — подметила бабушка Мэй с прищуром поверх щёк, похожих на сливы.

— Я рос в деревне неподалёку отсюда, — пояснил я, — но много лет не был дома. Я мало что помню.

Старушка кивнула, откинувшись на подушку, и повторила свою просьбу о нашем рассказе.

Я старался изо всех сил, взаимозаменяемо сочетая учёный язык с диалектом своей деревни. Метод оказался на удивление эффективным.

— Мы монахи из монастыря в Гандхаре, — повествовал я. — Сатиндра знает много языков, а я родом из Хань, и наш Гуру подумал, что было бы мудро послать нас сюда распространять слово дхармы. Мы долго шли, разыскивая деревню, где я родился. Я запамятовал дорогу, поскольку был очень мал, когда меня увели из родного дома.

Бабушка Мэй фыркнула.

— Почему родители отослали тебя? Здорового и крепкого мальчика?

Я пожал плечами.

— Позднее, когда я стал старше, мне объяснили, что причина кроется в неспособности родителей прокормить чересчур большую семью.

Старушка глубокомысленно кивала головой, покачивающейся на тонкой шее.

— Несколько лет назад случилась засуха. Хорошо помню, что дети во многих семьях голодали. — Она сокрушённо поцокала языком, вспоминая это бедствие. — Значит, твои родители были крестьянами?

— Да. Отец и мать работали на рисовом поле. Смутно припоминаю четырёх братьев и одну сестру, но, возможно, есть другие, которых отослали, как и меня, или которые родились после моего ухода, — ответил я.

— Ты должен благодарить мать и отца за то, что отправили тебя к монахам, — укорила бабушка Мэй, заслышав в моём голосе нотки печали, когда я говорил о своей семье. — Они спасли тебя от жизни, полной непосильной работы, изнурительного труда и безутешной печали. Вместо этого ты научился читать и писать, не так ли? А теперь путешествуешь по миру! — Она фыркнула. — Это счастье для тебя. Жаль, что малышка Джун не мальчик, а то мы могли бы отправить её с тобой, куда подальше от этого прозябания.

Я посмотрел на Джун, которая смущённо отвела взгляд.

— Некоторые утверждают, что самыми преданными учениками Будды Амитабхи были его жена и наложницы, — произнёс Сатиндра на учёном языке ханьской знати.

Бабушка Мэй скептически хмыкнула.

— В тот день, когда женщинам разрешат стать монахами, мы научимся мочиться стоя, — заявила она, а затем рассмеялась, хлопнув ладонью по бедру. Бао-Юй и Джун выглядели неловко, но послушно улыбались грубоватой шутке. Задыхаясь от смеха, бабушка Мэй попросила чая, и Джун вскочила, чтобы приготовить его для всех нас.

— Расскажите мне больше о своём Амитабхе, — потребовала бабушка Мэй, и пока Джун измельчала чайные листья и кипятила воду, мы с Сатиндрой — он говорил на языке учёных, а я переводил кое-какие непривычные понятия на здешний диалект — делали всё возможное, чтобы объяснить дхарму.

Пока мы разговаривали, Джун вложила в маленькие руки бабушки глиняную пиалу с чаем; старушка поблагодарила и сделала глоток.

— Жаль, что ни одному из вас не нужна жена; малышка Джун уже прекрасно готовит чай, а ей едва пошёл одиннадцатый год! Подумайте, какой женщиной она станет всего-то через несколько лет!

Мы с Сатиндрой покраснели и уставились в пол. Некоторые философские школы последователей Амитабхи дозволяли брать себе жён, но только не наша; мы являлись смиренными монахами, посвятившими себя бедности и целомудрию. Бабушка Мэй посмеялась над нашей скромной реакцией на её слова и поинтересовалась:

— А твоя мама готовила такой чай, младший брат?

— Вы должны называть меня Вэнем, бабушка Мэй, — ответил я. — И да, она его делала. Я помню запах.

Это действительно так: аромат мяты, растёртой с чайными листьями, навевал воспоминания о детстве и тёмной хижине, где я спал, прижавшись к братьям.

— Стало быть, деревня, где ты родился, расположена недалеко отсюда, брат Вэнь. По аромату чая легко узнать то, в какой части империи Хань находишься, ведь листья обладают уникальным вкусом и готовятся по-разному, куда ни пойди. — Старушка сделала ещё один глоток и удовлетворённо вздохнула.

В памяти моей всколыхнулось былое, стоило лишь Джун передать мне пиалу с чаем. Мятное благоухание и тепло глиняной посуды, зажатой в руках, вернули меня в бамбуковую хижину моей семьи.

— Я много чего позабыл, в том числе название деревни, — тихо признался я. — Однако помню фестиваль, на котором мы сжигали подношения из чайных листьев, подобных этим… праздник Нефритового Журавля.

Бабушка Мэй всплеснула руками настолько резко, что её пиала с чаем упала, расплескав горячее содержимое по полу. Она выкрикнула что-то нечленораздельное, и глаза, обращённые ко мне, уже не искрились добротой и жизнерадостностью, а полнились страхом и отвращением. Её беззубый рот открылся, превратившись в чёрную щель, издавшую громкий клокочущий звук, от которого зашевелились волоски на моих руках. Перемена оказалась столь разительной, что я не успел среагировать; никто не успел. Мы все в недоумении уставились на бабушку Мэй.

Тогда девочка и её мать начали действовать. Бао-Юй обняла матушку и стала успокаивать, нашёптывая что-то на ухо; постепенно причитания сменились стонами. Они до ужаса походили на плач младенца. Тем временем Джун забрала у нас с Сатиндрой пиалы и стала выпроваживать из хижины.

— Что ты сказал? — спросил Сатиндра, пока Джун выдворяла нас на улицу.

— Только то, что в моей деревне был фестиваль, — ответил я. — Праздник Нефрито…

Я не успел договорить, поскольку бабушка Мэй снова завизжала, и Джун прижала свою маленькую ладонь к моему рту. Девочка с нескрываемым волнением покачала головой, а её узкие глазёнки так широко открылись, что я увидел белки вокруг чёрных радужных оболочек. Она вытолкала нас обоих за порог и вывела на дорогу, а после умчалась обратно.

Мы с Сатиндрой несколько минут стояли в подступающей темноте, слушая испуганные вопли бабушки Мэй. Всё произошло так быстро, что я даже не знал, как к этому относиться. Мы оторопело переглянулись и, убрав наши чаши для подаяний, двинулись прочь от хижины.

Тут крики прекратились, и мы услышали звук приближающихся шагов. Обернувшись, мы увидели, что к нам несётся Джун с небольшим узелком сырого риса в руках. Без слов она вложила его в мои ладони. В её глазах сострадание боролось со страхом. Я поблагодарил за щедрое пожертвование, а затем задал вопрос:

— Что сказала твоя бабушка, когда я упомянул… птицу?

Я сознательно не использовал слова, которые так расстроила бабушку Мэй.

Джун нахмурилась, облизнула губы и оглянулась на хижину, где тусклый свет лился из дверного проёма на дорогу.

— Проклятый, — вымолвила она чуть слышно, а ветер словно украл её ответ и унёс в неведомую даль, настолько сказанное казалось нереальным. Я хотел, чтобы девочка произнесла это ещё раз для пущей убедительности, но она повернулась и побежала к хижине.

— «Проклятый»? — медленно повторил Сатиндра на языке ханьцев. — Значит ли это то, о чём я думаю?

— Да, — приуныл я.

Сатиндра рассмеялся и приобнял меня за плечо, затем легонько похлопал по спине.

— Не позволяй суеверной старухе напугать тебя, младший брат. Проклятый. Ха! Если уж на то пошло, мы благословлены. Давай найдём поле, где сможем переночевать.

Той ночью мы спали под звёздами, и Сатиндра оставался в приподнятом настроении, невзирая на то, что я хмурился. Он перечислил удачно сложившиеся обстоятельства: перед припадком бабушка Мэй благословила нас обильным ужином и предоставила возможность поделиться дхармой; погода стояла тёплая и не дождливая; разбойники не напали на нас и не ограбили; скоро мы окажемся в деревне, где я родился, и, возможно, даже найдём мою семью.

— Два странствующих монаха вряд ли могут желать большего, — изрёк он, когда мы улеглись.

Я спал урывками и был меланхоличен весь следующий день. Утренняя медитация, во время которой мы на ходу повторяли мантру, не принесла успокоения. Ближе к полудню мы остановились на отдых. Сатиндра приготовил немного риса, который нам дала Джун, и мы пообедали, смакуя каждое зёрнышко. Еда оказалась с привкусом мяты, и это породило в моей голове путаную смесь воспоминаний.

Пока шли по Великому шёлковому пути, мы миновали множество святилищ местных богов. Одними из самых богатых были статуи, вырезанные из нефрита или слоновой кости и размещённые в пагодах, находящихся под постоянным присмотром жрецов. Путешественники возлагали на жертвенники молоко, мёд, рис и даже мясо. По мере отдаления от главной дороги размеры святилищ становились всё менее впечатляющими. Почти каждый день мы проходили мимо этих крошечных святынь с их грубыми изваяниями, а то и просто наборами камешков, символически обозначающих того или иного бога. Как правило, подношения здесь были чрезвычайно скудны, а некоторые жертвенники вообще пустовали из-за малой численности путников.

Теперь, когда мы довольно далеко отдалились от Великого шёлкового пути и оставили позади хижину бабушки Мэй, характер этих святынь изменился. Раньше я не обращал на них внимания, а ныне чувствовал непреодолимую потребность рассмотреть поближе. Святилища, располагающиеся вдоль дороги, представляли собой простенькие пирамидки, увенчанные небольшими каменными или деревянными фигурками животных, не представляющими для воров абсолютно никакой ценности. Но днём позже мы наткнулись на статуэтку, вырезанную, по-видимому, из нефрита.

Я присел перед святилищем и уставился на изваяние, стоящее в подобии глубокой каменной чаши, перевёрнутой на бок. Маленькая статуэтка была чёрной и по большей части скрывалась в тени, но когда на неё попадали солнечные лучи, она приобретала зеленоватый оттенок темнейшего нефрита. Густая тень мешала разглядеть детали, но фигура по своей форме не походила на человека или известного мне зверя. Выпуклые глаза, вытянутая голова и много рук, будто у индуистской богини Кали[17], однако подробности разобрать не удавалось, как я не щурился. Решив попробовать на ощупь понять то, что смутило мой взор, я протянул руку и провёл пальцами по поверхности.

Я ожидал ощутить прохладную твёрдость нефрита, но камень оказался на удивление тёплым, вероятно, успел нагреться на солнце, а его текстура была влажной и скользкой. Отдёрнув руку, я взглянул на свои пальцы, полагая, что на них сохранится влага; они остались сухими, хотя чувство маслянистости не пропало. Не желая вторично прикасаться к этому предмету и не в силах смотреть на него, я отступил от святилища и поспешил к Сатиндре, который сидел на корточках чуть дальше по дороге, дожидаясь меня.

— Что случилось, младший брат? — спросил он, когда я присоединился к нему, всё ещё рассматривая свои пальцы. Они казались какими-то запачканными, точно прикоснулись к чему-то нечистому. Мне хотелось вытереть их о край одежды, хотя на них не было видно никакой грязи.

— Что-то не так со статуэткой в этом святилище, — нахмурился я.

— Полагаю, сегодня ты намерен во всём найти нечто неправильное, — усмехнулся Сатиндра. Я смиренно вздохнул, подумав, что он прав.

Мы шли ещё несколько дней, проходя мимо святилищ с одинаковыми чёрно-зелёными идолами из маслянистого камня. Дорога сузилась почти до нуля, стала ухабистой и зарастающей колючками, однако число святилищ увеличилось, а каждая последующая статуэтка оказывалась чуть выше предыдущей.

Странным казалось то, что количество встречаемых нами людей сокращалось по мере роста идолов здешнего божества. Рисовые поля выглядели неухоженными и запущенными, словно крестьяне начисто позабыли о посевах. Лес постепенно отвоёвывал это полузаброшенное человеком пространство.

В итоге мы набрели на несколько простых бамбуковых хижин, очень похожих на жилище бабушки Мэй, но они были пусты, а за ними начинался тёмный и неприступный лес. В некоторых очагах ещё тлели угли, а рядом с грязными мисками для риса, кишащими муравьями, стояли недопитые пиалы с чаем. Обследовав очередную хижину, я повернулся к Сатиндре и сказал:

— Такое впечатление, что все просто исчезли. Это неестественно. Мне такое не нравится.

Сатиндра с присущим ему изяществом попытался отшутиться от моих страхов, но потерпел неудачу. Его смех прозвучал глухо и неуместно в безмолвии опустевшей деревни.

— Не волнуйся, младший брат. Я уверен, что этому есть разумное объяснение. Нам нужно найти место для ночлега.

Мы не считали себя людьми чересчур суеверными, однако ночевать в деревне не стали. Ужинали мы, расположившись в поле неподалёку, откуда могли видеть хижины, не приближаясь к ним слишком близко.

Последние ночи я спал плохо, мне снились крупные чёрные птицы со старушечьими голосами и острыми изогнутыми клювами. Теперь с птиц капало масло, и они орали, надрывая глотки, скрипучим голосом бабушки Мэй:

— Проклятый! Проклятый!

Я проснулся в поту, путаясь в длинной одежде. Оглядевшись в поисках Сатиндры, я обнаружил, что он, невзирая на поздний час, бодрствующий и исполненный напряжённого ожидания, сидит возле меня. Его глаза оказались настолько широко распахнуты, что я различал их белки в окружающей нас темноте.

Я проследил за его взглядом до деревни. Среди ранее пустующих хижин двигались огоньки. Я начал было что-то говорить Сатиндре, предлагая пойти потолковать с местными жителями, но он заставил меня замолчать, сильно сжав мою руку. Ещё никогда мне не доводилось видеть его таким, когда каждый нерв натянут до предела, поэтому я прикусил язык. Через некоторое время огоньки стали удаляться, и Сатиндра воззрился на меня.

Казалось, что глаза на его смуглом лице увеличились вдвое. Ночь выдалась до жути тихой, даже ветер не шевелил высокую траву.

— Не думаю, что это были люди, — прошептал он.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я, присаживаясь на корточки рядом с ним.

— Я видел их лица. Они выглядели неправильно. — Он решительно покачал головой.

— Что ты видел?

Сатиндра тяжело сглотнул, будто в его горле застряло что-то большое и неприятное на вкус. Глаза оставались прикованными к моему лицу.

— Дакини.

Дакини — древнее слово, обозначающее потустороннее существо: бога или демона.

— Нам пора уходить, — заторопился я.

Сатиндра, к моему ужасу, отрицательно замотал головой.

— Нет, — твёрдо сказал он. Его руки дрожали, но он встал, глядя мне прямо в глаза. — Вот зачем мы здесь, младший брат. Люди должны услышать дхарму. Гуру послал нас, чтобы освободить твой народ.

Я тоже вскочил на ноги. Сатиндра был выше меня на целую голову, поэтому я смотрел на него снизу вверх.

— Нет, брат Сатиндра! Гуру не в силах такое предвидеть! Мы не можем идти одни; это слишком опасно. Нам следует вернуться в монастырь…

Он прервал меня, крепко взяв за плечи и слегка встряхнув, словно впавшую в истерику женщину.

— Ты осмеливаешься подвергать сомнению способности просветлённого Гуру?

Сатиндра резко отпустил меня, и я отшатнулся.

Он отвернулся от меня и решительно зашагал в сторону деревни.

Я смотрел ему вслед, размышляя, что делать. Ночной воздух, казалось, ворвался в пространство, оставленное быстро удаляющимся Сатиндрой, окутав меня тёмной прохладной тишиной. И тут мои уши уловили гул, слабый, но настойчивый. Сначала я не мог его идентифицировать. Затем подумал, что это жужжание насекомых. Внезапно я понял, что слышу далёкие человеческие голоса, нараспев повторяющие некую фразу.

Я побежал за Сатиндрой.

Следы дакини были хорошо заметны; они не скрывали своего передвижения, и мы пошли за ними в глубину мрачного густого леса, где ветви деревьев и кустов цеплялись за одежду, а корни путались под ногами. Вскоре следы стали теряться в вездесущей темноте, но теперь мы слышали песнопения и неистовые звуки цитры.

Люди находились на краю поляны, где пели во мраке, не зажигая костров. Я не видел того, кто играет на цитре, но знал, что он где-то справа, так как именно оттуда доносилась неприятная, режущая слух музыка. Складывалось впечатление, что мелодия и песнопения не имеют ритма. Я пытался разобрать слова, однако по мере приближения всё яснее понимал, что те представляют собой бессмысленную тарабарщину, хотя собравшиеся повторяли их с превеликой убеждённостью.

В тусклом лунном свете мы узрели, что жители деревни в большинстве своём обнажены, хотя на некоторых ещё сохранялись клочья одежды. Люди стояли на коленях, обратив лица к центру поляны. Мне приходилось выглядывать из-за спины Сатиндры, чтобы видеть их — в густом лесу идти можно было только след в след, — но я заприметил, что некоторые в экстазе пустились в пляс под странную музыку. Шум стоял ужасный, и я заткнул уши, чтобы приглушить его. Я чувствовал растерянность и безысходность, будто завеса между здравомыслием и безумием могла быть прорвана этой комбинацией звуков.

От зловония у меня слезились глаза. Пахло тухлым мясом и кислым молоком, фекалиями и кровью. Я боролся с рвотными позывами.

Сатиндра столь резко остановился, что я налетел на него сзади. Я вцепился в его одежду, пытаясь заставить немного подвинуться, чтобы иметь возможность наблюдать за происходящим на поляне, но он застыл на месте. Привстав на цыпочки и ухватившись за его плечо, я смог взглянуть на людей, танцующих в лунном свете. На мгновение я с ужасающей ясностью увидел разбросанные по земле искривлённые тела, конечности которых приняли самые неестественные положения. Среди них были и крошечные ножки младенцев, и скрюченные артритом руки стариков. Нагие танцоры с выпученными глазами и перекошенными ртами двигались вокруг и прямо по неподвижным фигурам, казалось, не замечая этого.

Помимо деревенских плясунов присутствовало нечто, которому они поклонялись. Оно было столь высокого роста, что заслоняло не только огромные деревья, но и звёзды над ними, и я прищурился, пытаясь разглядеть его черты. Это длинная журавлиная шея или же руки? Это деформированная голова или же сгорбленная спина? Существо, как и статуэтки из придорожных алтарей, не воспринималось зрением полностью, оно будто бы колебалось в пространстве без малейшего движения.

Внезапно Сатиндра повернулся и обнял меня, прижимая к себе. Он вдавил мою голову в своё плечо. Он что-то бормотал, но не отпускал. Сначала я не сопротивлялся, полагая, что это следствие сильнейшего испуга, однако вскоре у меня перехватило дыхание. Я не мог вздохнуть и начал вырываться. Сатиндра, будучи гораздо сильнее меня, легко одержал победу, и пока я боролся, он тихо напевал мне на ухо:

— Не смотри, младший брат. Не смотри на это!

Через некоторое время я очнулся в деревне. Сатиндра сидел рядом, охраняя меня на случай, если одержимые местные жители решат вернуться, а его широко раскрытые глаза не мигали, вглядываясь в темноту. Когда я спрашивал, как долго пребывал без сознания, должны ли мы возвратиться в монастырь, хватит ли у нас еды, он лишь повторял свой мрачный напев:

— Не смотри, младший брат. Не смотри на это!

Такими были единственные слова Сатиндры, произносимые им на протяжении всего обратного пути до монастыря в Гандхаре. Поход оказался унылым. Сатиндра из благочестивого монаха превратился в печального безумца, который то кричал незнакомцам что-то невразумительное, то безудержно рыдал часами напролёт. Погода испортилась, и пришлось тащиться по икры в грязи. Мы оба исхудали до крайности, кости выпирали под кожей, но другие путешественники сторонились нас, поскольку Сатиндра всё ещё стонал свою тревожную мантру. Мы выживали только благодаря воле и редким пожертвованиям тех истинно щедрых последователей Амитабхи, которые не забывали о своём долге, даже если монахи, нуждающиеся в подаянии, грязные и сумасшедшие.

На порог монастыря ступили лишь бледные тени наших прежних «я». Разумеется, Гуру не сумел вытянуть из Сатиндры ничего толкового, поэтому обратился ко мне, желая знать о том, какая беда приключилась с нами в жутких дебрях империи Хань. Я не смог подобрать нужные слова для ответа.

Теперь, зная, что скоро меня ждёт смерть, я, наконец, могу написать о произошедших событиях, хотя они кажутся мне спустя столько лет всего лишь дурным сном. Однако есть некоторые фрагменты истории, которые я не вправе раскрывать и унесу их с собой на погребальный костёр. Именно они погубили бедного брата Сатиндру, скончавшегося через пару дней после нашего прибытия в Гандхару и до последнего бормотавшего свою проклятую фразу. Он оставил меня одного нести бремя пережитого кошмара, и я вот-вот освобожусь от него, ибо верю, что после кончины перестану еженощно, едва смыкая веки, видеть Нефритового Журавля, затмевающего своей необъятностью звёзды, и слышать пение одержимых прислужников, танцующих нагими у его ног. Было время, когда я стремился найти покой просветления, но ныне ищу лишь тишину смерти, где эти ужасы канут в небытие.

Перевод: Б. Савицкий, 2023 г.

Натаниэль КацDEUS EX MACHINA

Nathaniel Katz — Deus ex Machina(2011)

От автора: Боги Древней Греции походили на обычных людей — отличались лишь силой и быстротой, умом и храбростью, красотой и долголетием. Считалось, что в ходе спектаклей, разыгрываемых в качестве ритуалов во время праздника Диониса[18], боги выходят на подмостки в телах актёров. Актёры-боги появлялись на сцене при помощи специальных механизмов и решали дилеммы персонажей — таково буквальное происхождение термина «Deus ex Machina»[19]. Применительно к антологии, отражающей мировоззрение Лавкрафта, напрашивается вопрос: что же ещё может произойти?

Любая религия, независимо от того, насколько она якобы благотворна, имеет в своей основе запрет. Неужели вы считали поклонение Дионису исключением? Вы столь наивны, братья? Каждый из нашего тайного общества являлся изгоем Диониса. Мы были не нужны вашим богам, но отказались оставаться игрушками, послушно отброшенными в сторону по прихоти хозяев.

Не утруждайте себя определением индивидуальной меры вины. Каждый из нас внёс посильный вклад. Мы все читали и критиковали сценарий; мы все помогали с ритуалами и заклинаниями. Мы все распространяли оккультные тексты, к которым так неодобрительно относятся ваши ревнивые боги. Мы стали ролями, инструментами, но не более того. Драматург написал нашу пьесу, написал то, что стало вашей Трагедией. Торговец финансировал нас…

Я? Хотите знать, кто я? Я лишь Актёр. Однако вам и так это известно.

Мы должны были выступать в финале праздника, устроенного в честь треклятого Диониса, и хорошо понимали ожидания публики. Видите ли, мы являлись не только богохульниками, но и талантливыми людьми сцены, сидящими в этом театре под открытым небом и оценивающими игру других, пока толпа шептала наши имена. Мы созерцали сатиров, вышагивающих по помосту. Наблюдали за тем, как ваши боги, противостоять которым мы поклялись, опускаются на сцену, словно на равнину смертных, при помощи великой закулисной машины, прозванной «Журавлём».

Глаза богов были ужасны. Смотреть в них и замышлять такие вещи.

Но мы выстояли. Мы смотрели в их глиняные лица и не отводили взглядов.

Мятежница не присутствовала, и вы её не найдёте. Она выскользнула из цепких пальцев Диониса, так на что же вы надеетесь, смертные? Раньше она была одной из менад, последовательниц Диониса, членом самого почитаемого круга священного культа.

Или вы думаете, что эти менады, спутницы Диониса, многого желают? Они обмануты и связаны, сограждане! Откройте глаза! Вы позволили богам сформировать ваше восприятие, ваши мысли, ваш мир. И теперь пытаетесь утверждать, что свободны в выборе пути. Вас ослепили, братья мои. Эти менады, эти неистовствующие, как вы их называете, привязаны к Дионису при помощи удовольствий и наслаждений, однако и они сбрасывают свои цепи, даже когда их воля предаётся мечу низменной природы порочного бога.

Но хватит о Мятежнице. Она помогла нам, а затем ушла, и это всё, что вы о ней узнаете. Пытайте меня, если угодно. Мучайте всех нас. Мы не скажем больше ни слова о ней, так как сами ничего не ведаем.

Спектакль, который мы поставили, стал венцом освобождения. Вы наклонялись вперёд, чтобы лучше видеть; вы восторженно следили за происходящим на сцене. Наши диалоги формировали вашу реальность. Сойдя со своих священных путей, вы погрузились в нашу драму.

Знаете ли вы, сограждане, что я ненавижу в обычаях драматургии? Я терпеть не могу концовки пьес. Нам удалось превратить жизнь в искусство, воплотить на подмостках собственные души, учиться на своих же недостатках и достоинствах. А после мы из раза в раз всё портим.

Я плакал над творениями Еврипида. Неизменно, когда его пьесы подходили к концу, он лишал нас решимости. Он отворачивался от созданных им же героев и вместо того, чтобы искать человеческие способы решения проблем, обращался к божественному вмешательству.

Это заблуждение; разве вы не видите? Боги не вмешиваются! Богам всё равно! Боги просто лицемерят.

Раз за разом они появляются на сцене, насильно кормят нас проклятой ложью, пытаются утешить своим присутствием и завязывают перепутанные нити судеб в красивый бант, которым можно украсить лишь их жалкую аморальность.

Это вызывает у меня отвращение.

Когда Журавль опустил меня на помост, вы подумали, что я один из тех богов? Богов, какими ненадолго стали многие другие актёры?

Я плохо помню то, что последовало за этим: шаг вперёд с широко разведёнными в стороны руками; ритуальное самоубийство нашего хора, жертвующего собой; слова, сказанные в то время, когда кинжалы пронзали сердца.

В памяти мало что сохранилось, но свидетельства повсюду вокруг меня: разрушенные алтари, сожжённые здания, мёртвые жрецы.

Мы заключили сделку с Существом. У него нет имени. Мы не знаем, что это такое.

Мы выпустили хищника посреди стада.

Мы убили ваших богов, сограждане. То Существо управляло моим телом, как возница правит повозкой; то Существо подступило к Дионису в маске, смотрящему спектакль, и вонзило клинок в его шею, чтобы увидеть, как льётся смертная кровь; то Существо было нашими молитвами, обретшими физическую форму, и богоубийцей, рождённым призывом и драмой на святой земле.

Оно не исчезло, то Существо, которое мы пробудили. Я очнулся, как все вы знаете, посреди бойни и почти без памяти, но оно не уснуло снова. Существо освободилось.

Оно не успокоится, пока все земные боги не умрут, а мир не изменится навсегда.

Отныне и вы свободны, даже если слишком одержимы верой, чтобы узреть это.

Смертные… мы вручаем вам бразды правления миром!

Делайте, что хотите.

Перевод: Б. Савицкий, 2023 г.

Марта ХаббардДОБРЫЙ ЕПИСКОП ПЛАТИТ ЦЕНУ

Martha Hubbard — The Good Bishop Pays the Price(2011)

От автора: Середина V века оказалась временем мощных и далеко идущих преобразований. Христианство «победило» в битве с язычеством. Римская империя на Западе лежала в руинах, а на Востоке её сменила блистательная метрополия — Константинополь. Вдали от столичных интриг, на восточном берегу Эвксинского моря, епископ Проб и его писарь Тимос исследуют, что значит быть человеком, быть другом и жить жизнью, пронизанной верой… пусть и не санкционированной властями.

Епископ Селестии[20] стоял на верхней площадке своей резиденции и наблюдал за движением громоздких повозок: слоноподобных колёсных гигантов, со скрипом спускающихся в гавань и занимающих места у императорских трирем, ожидающих погрузки.

— Тимос, это последняя. Сколько их всего?

— Тридцать три, мой господин.

— Только-то! Думаешь, этого достаточно?

Тимос поднял брови в том извечном жесте отрицания, которым с рождения владеют все бюрократы. Будучи всего лишь писарем, да ещё и рабом, что он может знать о работе императорского двора? Его хозяином являлся епископ, духовный лидер паствы, обретающейся вблизи храма Святых Мучеников на восточном берегу Эвксинского моря. В обязанности епископа входило «знать», что требуется, чтобы убедить двор Феодосия в том, что притязания на спорную реликвию справедливы, честны и неоспоримо правильны. что треклятую вещицу следует вернуть на прежнее место упокоения в церкви Святителя Николая Чудотворца.

Епископ Проб потёр свой великолепный нос. Затем, поскольку стояла удушающая июльская жара, он приподнял широкополую шляпу и задумчиво почесал потную голову с седеющей копной волос, напоминающей птичье гнездо. Иногда ему казалось, что одна из самых трудных сторон епископского бытия — носить под митрой эту зудящую массу.

— Напомни мне ещё раз. Что мы отправляем?

— Всё?

— Нет, только самое важное.

С протяжным вздохом всех мучеников-писарей Тимос взял в руки первый из ста свитков и призадумался, с чего начать. Ему хотелось, чтобы епископ прочёл их сам, но тот не умел читать. Хотя в юности Проб так и не смог овладеть ни одним языком, кроме родного армянского, его отец, прославленный полководец Марк Проб, усердно используя семейные связи, сумел добиться для своего единственного сына этой синекуры на востоке Анатолии.

— По шесть тюков красного и лазурного фригийского шёлка; сто отрезов пурпурной шерстяной ткани для зимних плащей; десять шитых золотом и серебром алтарных полотен, ради которых пять святых сестёр из монастыря Святой Евлалии потеряли зрение; три шкатулки с шафраном, собранным крошечными пальчиками местных детей младше трёх лет; двадцать обработанных и пригодных для письма шкурок невыношенных весенних ягнят; четыре шкатулки, наполненные горошинами чёрного перца; две шкатулки с корицей; две шкатулки с цельными сушёными лепестками гвоздики и одна — с молотыми; две бочки с копчёной осетровой икрой и три — с солёными карпами…

Пока Тимос перечислял сокровища, приготовленные для того, чтобы побудить императора отдать приказ о незамедлительном возвращении украденной реликвии, Проб погрузился в мечты. Он представлял себе, как изумится настоятель, когда кесарева гвардия, специально прибывшая из Константинополя для этой цели, сопроводит епископа и его паству вверх по склону горы в тот проклятый монастырь. Разбойничье логово не защитит вороватого настоятеля и подлую шайку. То, что объявит цезарь, будет исполнено.

Это не какая-то там пустяковая реликвия: не предполагаемое перо из крыльев архангела Гавриила — таких в округе отыщется сотня, — не один из углей, на которых Валериан зажарил бедного Лаврентия (храни Господь его душу), не склянка с пылью, взбитой при убийстве змея Георгием Каппадокийским. О нет, это подлинный кошель святителя Николая Мирликийского. Сей кошель, наполненный золотыми монетами, в своё время послужил приданым девушке из бедной семьи. Он принадлежал церкви, недавно переименованной в честь святителя. И пусть чёрт заберёт монахов за то, что решились унести одно из самых священных сокровищ епископства без всякого «с-вашего- позволения»… как если бы он, Проб, дал согласие на такое.

Епископ дрейфовал на перине заоблачных грёз. Минувшие недели выдались суматошными и затратными, когда он заказывал и собирал всю эту роскошь для императора. даже если большую часть работы выполнял Тимос. Когда Проб пробудился полчаса спустя, писарь как раз подходил к концу оглашения девяносто девятого свитка, а корабли, направляющиеся в Священный Город Императоров, превратились в крошечные пятнышки на горизонте.

— Ты закончил? Мне только что приснился такой чудесный сон.

— А вы?.. Прежде чем ответите, может быть, мне стоит достать немного золотистого вина, привезённого на прошлой неделе…

— К вину хорошо подойдут оливки. Как ты добр ко мне.

Большую часть времени, вдали от потрясений и интриг Нового Рима, жизнь в Селестии, византийском портовом городе середины V века от рождения Иисуса Христа, была спокойной и упорядоченной. Епископ Проб занял нишу, которая как нельзя лучше соответствовала его талантам и способностям. Не обладая ни сильными политическими, ни страстными религиозными убеждениями, он с искренней добродушной терпимостью относился к бурлящему многообразию культур и народов, считающих Селестию своим домом, чем снискал абсолютную симпатию и поддержку прихожан.

В этом ему помог Тимос, писарь, друг и… э-э-э… раб. Много лет назад отец Проба, прославленный полководец, понимая ограниченность возможностей сына, закабалил, призвав на военную службу, болгарского деревенского мальчишку — фактически схватил его за шиворот — и привёз в Константинополь, чтобы тот стал компаньоном, охранником и помощником неусидчивому отпрыску. Тимос, который к своему же благу оказался слишком умным, с пользой посещал все занятия, на которых Проб спал и видел такие приятные сны.

Однако, по словам остроумцев, перемены постучались в дверь. После нескольких лет регентства своей старшей сестры Пульхерии император Феодосий, теперь в полном величии, утвердил:

«…полное и надлежащее собрание законов, обнародованных со дня провозглашения христианства единственной истинной религией благословенным императором Константином…»

Тимос, желавший уже не в первый и не в тысячный раз — от тяжеловесного слога у него ныли зубы, — чтобы епископ читал самостоятельно, был прерван.

— Чёрт! Зачем ему это понадобилось? — Проб, разочарованный тем, что полученная депеша не содержит ни малейшего подтверждения его притязаний на похищенную реликвию, выразил личное раздражение императорами, повелителями и бюрократией в целом.

— Что предосудительного в стремлении навести порядок в змеином гнезде правил и предписаний, вываливаемых на империю каждым полоумным императором со времён Диоклетиана?

— Осторожно с теми, кого называешь «полоумными», — один из них приходится мне тёзкой.

— Я остаюсь при своём мнении. Но что плохого в том, чтобы попытаться упорядочить хаос?

— Возражаю я не против порядка как такового; именно его навязывание впоследствии вызовет проблемы.

— Какие проблемы?

— Подожди и увидишь. Добром это не кончится.

— Что случилось? Обычно вы не столь пессимистичны.

— Прошлой ночью мне снился дурной сон.

— О…

Сны Проба служили такими же хорошими предвозвестниками знаменательных событий, как орлиный помёт или появление двухголовых мышей на рыночной площади.

— Мне приснилось, что император прислал нам указ, подтверждающий право на кошель святителя Николая. Когда я поднимался в гору к монастырю, то услышал шум, похожий на удары волн, разбивающихся о дамбу. Огромные розовато-охристые валуны катились вниз, грохоча, подпрыгивая и треща. Я поспешил убраться с их пути и спрятался в пещере…

— …которая появилась очень кстати.

— Не шути! Это серьёзно. Когда всё закончилось, четверть нашего города оказалась погребена под упавшими камнями.

— Звучит зловеще. Было ли во сне ещё что-нибудь?

— Нет. В тот момент я проснулся.

— В депеше больше ничего нет. Император желает, чтобы вы в ближайшее воскресенье объявили с кафедры о вступлении в силу нового Кодекса. Звучит не так уж и плохо.

— Не рассчитывай на это. Малюсенькая песчинка способна породить великое бедствие.

Как и предсказывал епископ, неприятности не заставили себя долго ждать. Спустя месяц небольшой отряд при полном параде промаршировал через Порта Гесперия и поднялся по Страда Мемориам, чтобы вручить приказ, подписанный старшей сестрой императора:

«С радостью принимая великолепный труд, созданный нашим возлюбленным братом, императором Феодосием II, и из великой и неизменной любви к басилевсу, мы, достопочтенная Пульхерия, Невеста Господа нашего Иисуса Христа…»

— Дорогие святые и цыплята, она ведёт дела хуже, чем собственный брат. Пропусти преамбулу и переходи к сути… если таковая имеется.

— Дайте-ка погляжу, смогу ли я её найти. Ах… вот: «Приказываю отыскать и предать очистительному огню все языческие, еретические и прочие нечестивые писания, которые до сих пор оскверняют умы и сердца наших невинных подданных…»

— Я же говорил тебе. Нам предстоит организовать сожжение книг. Как скоро Пульхерия обратит свой ущербный ум на то, чтобы предавать людей «очистительному огню»?

Руководствуясь определениями, содержащимися в новом своде законов, «суть» задачи была ясна. Любой свиток, папирус или клочок письма, не санкционированный Кодексом, подлежал изъятию и сожжению. Другое дело, «как» это устроить.

Город Селестия с населением в восемь тысяч душ — плюс-минус несколько рабов — раскинулся на склоне горы каскадом огромных блюд, окрашенных в цвета розы, охры и сиены, намертво прилепленных к осыпающемуся склону, поросшему низким кустарником, соснами и оливковыми деревьями, беспорядочно сбегающими к изгибу гавани. Дома, построенные из туфа, зачастую переходили в пещерные помещения, выдолбленные в горной породе. Улицы были чуть ли не вертикальными, что больше подходило для ослов, чем для вооружённых до зубов солдат. В нескольких местах располагались форумы — ровные площадки для важных собраний.

По крайней мере, — размышлял Тимос, — нам не придётся тащить конфискованные писания в гавань для сожжения. Мы можем утилизировать их на месте. Прочёсывать каждый район в поисках запрещённых текстов и вырывать их из рук протестующих владельцев — презренная работа. На этот проклятый проект уйдут многие дни.

Бормоча что-то под нос и перешагивая через брошенный на пол приказ Пульхерии, словно через мёртвую гадюку, он, не спросив разрешения, вышел из покоев епископа.

Глядя на удаляющегося писаря, Проб подумал: Ненавижу быть правым. Это истинный кошмар.

В воскресенье Тимос зачитал с кафедры требование Пульхерии. По всему городу были расклеены уведомления с указанием времени и мест добровольной сдачи запрещённых материалов. В понедельник Тимос, сопровождаемый солдатами, прибыл в первое такое место — Плака Илония. Пища для огня была подготовлена, но костёр оставался незажжённым. Чуть в стороне ждал Антониос, старейшина одной из местных общин, с небольшой коллекцией потрёпанных рукописей. Он протянул их.

— Возьмите и уничтожьте, если хотите. Это всё, что у нас есть.

— Я благодарю вас, Кириос Антониос. Хорошее начало, однако боюсь, что это ещё не всё. Мне жаль; но теперь нам необходимо обыскать каждый дом, дабы убедиться, что все запрещённые тексты обезврежены.

— Обезвреживание? Так вы обозначаете уничтожение знаний, копившихся веками?

— Кириос Антониос, я не устанавливаю законы. Я лишь подчиняюсь им… так же, как и вы.

Не сказав больше ни слова, старик плюнул в пыль перед Тимосом и гордо зашагал прочь.

— Оставьте его. — Тимос удержал солдат. — Избавьтесь от этого хлама. Тогда мы сможем приступить к поискам.

Пока пламя разгоралось, солдаты собирали разбросанные бумаги и носили к костру. Ветхие папирусы рвались, выскальзывая из пальцев; ветер подбрасывал обрывки в воздух. Преследующие их солдаты спотыкались и падали. Разочарованные и смущённые, они решили собрать и сжечь каждый клочок. Всё быстрее и быстрее раздосадованные солдаты бросали сопротивляющиеся тексты в огонь, только чтобы услышать, как те жалобно стонут, пожираемые хищным пламенем. Эти обрывки были старыми и потёртыми. Вскоре последний клочок издал сдавленный хрип и умер.

— Отлично. Давайте продолжим поиски.

К концу дня удалось собрать большое количество исписанных папирусных и пергаментных листов. Тимос распорядился всё уничтожить. Солдаты стояли позади, разглядывая кучу манускриптов и молчаливую толпу с угрюмыми лицами.

— Может, сделаем это утром… — предложил командир.

Тимос указал на разгневанных горожан.

— К утру вся толпа, прихватив с собой бумаги, исчезнет в горах. Мы не уйдём, пока не превратим это в пепел.

На негнущихся ногах и с опущенными глазами усталые солдаты принялись перетаскивать рукописи поближе к пляшущему пламени. Это не утренний провал; было хуже… гораздо хуже. Тексты бились и визжали, сопротивляясь палачам, будто отчаявшиеся дети, пока их тащили к костру. В огне их страдальческие вопли казались бесконечными, поднимаясь в удушливом дыму, когда бумаги отдавали свои жизни пламени. К тому времени, когда всё закончилось, и последний папирус, стеная, отправился на смерть, наступила ночь. Уродливая тьма заслонила звёзды и луну.

— На сегодня хватит. — Тимос оглядел измученных солдат. — Завтра мы проведём ротацию. Никто не будет заниматься этим больше одного дня подряд.

Кроме меня, — отметил он мысленно.

— Выставьте караулы на всех дорогах, ведущих из города. Теперь, когда жители знают, что мы собираемся делать, они постараются защитить самые ценные страницы, спрятав их в пещерах наверху. Принесите мне всё, что найдёте.

Пока Тимос, пошатываясь, медленно брёл к резиденции епископа, каждый шаг был подобен кошмару, ведь бёдра ужасно ныли от усилий тащить протестующее тело вперёд.

Отмахнувшись от расспросов любопытствующих епископских рабов, он удалился в свои покои. Он слишком вымотался, чтобы дать Пробу немедленный отчёт о прошедшем дне. Часом позже, когда Тимос не явился на ужин — тихое время, совместно проводимое за едой, хорошим вином и свежими сплетнями в конце каждого дня, было любимым для епископа, — Проб распорядился принести лёгкий ужин в покои друга и, вздохнув, отправился спать.

Тимос, крайне утомлённый, чтобы думать или протестовать, сидел в полутьме и наблюдал, как раб расставляет посуду. От запаха, исходящего от горячего блюда, его подташнивало. Он отрешённо смотрел, как раб ставит на стол полный кувшин вина, зажигает свечу и уходит.

— Спасибо, Оскар, — прошептал Тимос в сторону закрывающейся двери. Он потянулся к кувшину, наполнил кружку до краёв и осушил её одним глотком. Снова и снова Тимос повторял этот отчаянный жест, пока сосуд не опустел. Упав на кровать и натянув на голову лёгкое покрывало, он пробормотал беззвучное «спасибо» другу за щедрость. Темнота накрыла мгновенно.

Утром Тимос встал и умылся, после чего направился к епископу. Как-то надо представить отчёт. А ещё там будет чай.

Проб оторвался от созерцания восходящего солнца.

— Настолько плохо, да?

— Вы не представляете. Это было похоже на сожжение младенцев; тексты плакали как дети.

— Ужасно. Возможно, нам следует остановиться.

— Как можно? Пульхерия бросит нас самих в костёр, если мы не закончим.

— Правда, к сожалению. Может, возьмёшь выходной и продолжишь завтра?

— Нет. Чем скорее я закончу, тем скорее смогу забыть об этом деле.

Направляясь к казармам, Тимос бросил взгляд на небо. Яркое солнце, неумолимо поднимающееся над горизонтом, рассеяло остатки ночной прохлады. День обещал быть жарче предыдущего.

В помещении стражи уже ждал командир Охрид, седой ветеран, многие годы сражавшийся с варварами. Он выглядел таким же усталым, как и Тимос.

— Ну что, есть для меня что-нибудь?

— Да, несколько рукописей. Довольно обычных, кроме…

— Кроме чего?

— Ну, была… есть книга.

— Книга? Какая книга?

— Такая книга. Листы пергамента в кожаном переплёте.

— Ладно, а что в ней?

— Не знаю. Я… солдаты побоялись её открыть. Она там.

Тимос огляделся.

— Где же она?

— Вон за тем столом. Мы накрыли её плащом.

В темноте дальнего угла, отгороженного массивным столом, несколькими стульями и потрёпанным походным сундуком, лежал полосатый шерстяной плащ с выпуклостью посередине. Прямо-таки спящий пехотинец… или же чей-то труп. Тимос подошёл и наклонился, чтобы снять покров.

— Будь осторожен.

— А что, кусается? — полюбопытствовал Тимос, откидывая плащ. В полумраке угла книга светилась и пульсировала фиолетовым цветом. Тимос опустился на колени, чтобы её раскрыть.

— Думаю, мы должны завернуть книгу и сжечь. прямо сейчас.

— Полагаю, ты прав, Охрид, — сказал Тимос, поглаживая гладкую коричневую кожу. — Однако на это уйдёт слишком много времени. Если начнём жечь сейчас, то потеряем половину утра.

— Тебе виднее, конечно. Но мы же не хотим оставлять книгу здесь. не так ли? Что-то может случиться с нами. с ней.

— Именно. Иди вперёд и начинай поиски. Я же отнесу книгу на хранение в резиденцию епископа. Мы сможем избавиться от неё позже.

Охрид поспешил прочь, словно за ним волки гнались. Тимос с почтением завернул книгу в чистое льняное полотенце и положил в свой заплечный мешок. Она тихонько цокала, грея спину, пока он топал обратно к резиденции епископа.

В середине утра никто не собирался задавать вопросы о его присутствии или предлагать помощь. Он проследовал в свои покои, с удовлетворением отметив, что Оскар успел навести порядок и убрать пустой кувшин, кружку и прочую посуду. Теперь никто больше не войдёт. Положив свёрток на стол, Тимос развернул ткань, и перед его взором предстало произведение волнительной красоты. Воздух вокруг книги колыхался и дрожал, приглашая протянуть руку, погладить… приоткрыть обложку… всего на дюйм[21]….

Иди сюда; ты же знаешь, что хочешь этого, — промурлыкал голос, музыкальный, мягкий, соблазнительный… Тимос не был связан обетом безбрачия. Он и раньше слышал подобные голоса. И последующие ощущения, несомненно, оказывались очень даже приятными.

— Не сейчас, — молвил Тимос. — Мы познакомимся поближе, когда я вернусь вечером.

Чудесный фиолетовый свет, оскорблённый отказом, ярко вспыхнул и погас.

— Не надо так. Увидимся вечером.

Книга оставалась унылой кожаной глыбой, лишённой жизни.

Покинув резиденцию, Тимос направился к плаке, где сегодня должен состояться акт очищения. Солнце, значительно продвинувшееся по небосводу, уже испустило из своей головы горящие мечи. Тимос не считал себя духовным или суеверным человеком, оставив это епископу. Просто он почувствовал, что сейчас вся природа ополчилась на его хрупкое худощавое тело.

В центре плаки Охрид только что поджёг кучу хвороста и досок. В стороне ждала сожжения груда текстов. Солдаты, стоящие на страже, смотрели на неё с подозрением. Они были хорошо осведомлены о печальных событиях минувшего дня.

— Это всё?

— Мы так думаем, — ответил Охрид. — Наши граждане, похоже, поняли, что диктату сестры императора следует подчиняться.

— Надеюсь, ты прав.

— Я тоже. Вы… воины! Немедленно избавьтесь от этого хлама.

Солдаты принялись за работу: толкали, тянули и тащили сопротивляющиеся рукописи к хищно облизывающемуся огню. Языки пламени потянулись к обречённым текстам, стонущим и изрыгающим гневные проклятия в адрес костра и своих мучителей. К тому времени, когда на каменной плите осталась лишь кучка тлеющих головешек, у побледневших солдат из отряда, состоящего в основном из совсем молоденьких новобранцев, впервые оказавшихся вдали от родных домов, по щекам текли слёзы, а некоторых рвало на угасающие угли.

— Здесь вроде бы всё. Хочешь, чтобы мы продолжили поиски? Может, мы что-то упустили.

Тимос уже собирался дать соответствующие указания, когда сладкий аромат сирени наполнил его ноздри. В голове зазвучала изящная нежная мелодия.

— А… нет, думаю, на сегодня достаточно. Мили[22] явно исчерпаны.

— Ты очень тактичен.

— Кроме того, я умираю от голода. а ты?

— Полагаю, нам всем не помешало бы перекусить и отдохнуть.

Оставив Охрида и его солдат заканчивать уборку пепла, Тимос отправился восвояси. Высоко поднятая голова, точные и размеренные шаги — всё это являло собой образец достоинства и благопристойности. Выйдя за пределы плаки, скрывшись от глаз своих людей, Тимос бросился вприпрыжку бежать вниз по крутым лестницам, ведущим в главный город. Голова горела под солнцем, пот струился по трясущимся конечностям, но он ничего из этого не чувствовал — только непреодолимое желание оказаться в прохладном уединении своих покоев и увидеть прекрасную книгу, лежащую там в ожидании его.

Во внутреннем дворе Тимос сверился с солнечными часами. Полчаса до приглашения к ужину. Время, которое можно провести наедине с книгой.

Всего-то полчаса, — пожаловался голос в голове.

Ступив в свои покои, Тимос остановился.

— Как я могу прикасаться к такой красоте грязными руками? Прости, но я должен омыть тело. Я не могу запятнать твою прелесть.

Да, омой. Только поторопись.

Через пять минут, освежившись и облачившись в чистую тунику, Тимос встал перед книгой и погладил её обложку. Кожа казалась мягче и чувственнее, чем раньше.

Открой меня, — умоляла книга.

Дрожащими руками Тимос поднял тяжёлую обложку. Чарующий фиолетовый свет наполнил покои, ослепив на миг. Невиданные на земле цветы и животные обвивали странные письмена, требующие разгадать их тайны. Тимос обвёл пальцем очертания символов. Огонь желания вспыхнул в его мозгу. Новые знания, загадочные концепции будоражили чувства.

— Потребуется целая жизнь, чтобы понять и познать… О да!.. — послышалось в ответ.

В этот не самый подходящий момент в дверь постучал Оскар.

— Тимос, пожалуйста, епископ хочет отужинать вместе с тобой и ждёт. Что мне доложить?

— Скажи ему… скажи, что я сейчас приду.

Твёрдо вознамерившись закрыть книгу, Тимос услышал всхлипывания.

Как жестоко ты поступаешь, бросая меня тут.

— Я должен. Епископ Проб — мой господин.

При этих словах вспыхнул фиолетовый свет; обложка плотно захлопнулась. Тимос повалился на кровать, настолько болезненным оказалось чувство утраты. Тем не менее, через несколько минут, придя в себя и приведя в порядок одежду, он направился на лоджию, где его ожидал епископ.

— Я боялся, что мне снова придётся трапезничать в одиночестве.

— Нет, Ваше Преосвященство. День выдался суматошным, и солнце жарит нещадно. Я ощутил потребность омыть тело, прежде чем к вам присоединиться.

— Хорошо. А с тобой всё в порядке? Ты выглядишь бледным.

— Просто устал, мой господин. Это не самое лёгкое задание из тех, что мне доводилось выполнять.

— Вижу. Может, хочешь, чтобы я заменил тебя кем- нибудь на пару дней?

— Нет… думаю, я сам должен довести дело до конца.

— Ладно. Но если завтра вечером ты будешь выглядеть таким же расстроенным, я перепоручу это Охриду.

— Я бы не стал. Он выглядит хуже меня… если можно в такое поверить. Давайте выпьем немного прохладного критского вина.

— Оно должно помочь.

Ужин прошёл более или менее нормально. Проб хотел получить подробный отчёт о проделанных действиях. Поначалу Тимос не хотел описывать, как тексты кричали и проклинали. Однако, как и всегда, из него постепенно выуживали информацию. Епископ, сложив руки на пухлом животике, обладал удивительным умением ухватиться за какой-либо странный аспект и, ловко используя его, подтягивать к нему один факт за другим, пока не складывалась полная картина.

— Звучит ужасно. Пожалуй, мне стоит отправить солдатам бочонок хорошего вина… что скажешь?

— Скажу, что мальчишки будут благодарны. Хотя, судя по всему, единственное, что могло бы заставить их чувствовать себя лучше, — это собственные матери.

— Бедные ребята, они действительно слишком молоды, не так ли?

Тимос пожал плечами.

— Такова система. Человек не станет полноправным гражданином государства, пока не выполнит перед ним свой долг — так было и будет.

— Знаю. Но всё равно как-то не по себе.

Вскоре Тимос вернулся в свои покои. Там он провёл бесплодный час, пытаясь убедить книгу открыть обложку. Просьбы, мольбы, уговоры — ничего не помогало. В конце концов, разозлившись и разочаровавшись, Тимос осушил кувшин вина, который прислал ему Проб, а после погрузился в пьяный сон.

Следующий день оказался хуже предыдущего. если подобное вообще возможно. К полудню Тимосу стало так худо — от жары, похмелья, досады и злости, — что Охриду пришлось взять командование на себя и приказать тому вернуться в резиденцию епископа.

— Да, да, ты прав. Мне следует немного отдохнуть. Завтра я буду в порядке.

— Я уверен в этом. Не волнуйся. Я прослежу, чтобы всё делалось должным образом.

— В жаловании будут дополнительные солиды… всем вам. Обещаю.

Освободившись от повинности по сожжению текстов, Тимос безбородым юнцом помчался на свидание. Ему даже стало интересно, являются ли уничтожаемые рукописи друзьями его книги.

А если она не простит. не извинит за то, что он бросил её прошлым вечером? Подходя к своим покоям, Тимос замедлил шаг, а сердце гулко билось в груди. За порогом приветственно мерцал великолепный фиолетовый свет.

Накрепко заперев за собой дверь, Тимос посмотрел на прекрасное создание, возлежащее на кровати, укрытой белым полотном, и приглушённо светящееся. Воздух полнился чудесными запахами: сирени и фиалок, гиацинтов и роз. От ароматов, тяжёлых и мускусных, кружилась голова. Упав на колени, Тимос обнял книгу, словно возлюбленную, и потёрся щекой о мягкий кожаный переплёт.

— Прости меня, — прошептал он.

Всё в порядке. Ты вернулся. Я прощаю тебя. Теперь открой меня.

Тимос повиновался, перелистывая страницы, наполненные поразительной красотой: сияющими изображениями ужасных демонов, прекрасных дев, далёких невиданных городов, каллиграфией странной формы — не греческой и не латинской, — руническими символами… Что всё это может значить?

Летели часы. Тимос не чувствовал ни голода, ни жажды. Глубоко погрузившись в магию страниц, он едва слышал неоднократный настойчивый стук Оскара. Бежало время. Тимос уверовал, что все тайны вселенной заключены в этом необыкновенном томе… и нужна лишь смелость для того, чтобы ими овладеть.

Возлюбленная вела его за собой, и голос её теперь не всегда казался таким сладким. Когда Тимос умолял об отдыхе, она шипела, что он слабак.

Минул остаток дня, и наступил вечер. Тимос не выходил из своих покоев и не отвечал на какие-либо попытки вызвать его. Епископ был обеспокоен… более чем обеспокоен. Он понимал, что-то здесь не так. Первым делом Проб расспросил Охрида, который только что завершил одиозную работу по поиску и сожжению запрещённых текстов. Епископ очень жалел его, однако старому вояке придётся повременить с ужином, пока не прояснится ситуация с Тимосом. История с книгой раскрылась сразу.

— …и ты утверждаешь, что он взял её с собой в мою резиденцию? Ты видел, как она горит?

— Нет, Ваше Преосвященство, я больше никогда её не видел.

— Это значит, что она у Тимоса. Спасибо тебе, мой славный воин. Теперь отправляйся отдыхать. Но сначала пришли мне четверых самых опытных солдат. Необходимо взглянуть на книгу. Боюсь, Тимоса придётся убеждать, чтобы он дал доступ к своему сокровищу.

— Я незамедлительно всё организую.

Ожидая солдат, Проб обдумывал свой следующий шаг. Поднявшись, чтобы подобающе одеться, он достал пурпурную ризу, расшитую гагатом. Её носили в самые мрачные часы после смерти Господа Иисуса. Проб призадумался над символизмом этого. Затем, положив пурпурное одеяние обратно в сундук, он облачился в великолепное зелёное, белое и золотое — цвета Утра Воскресения.

Если я собираюсь сразиться с дьяволом, то мне нужна магия сильнее смерти, чтобы его победить.

Как Проб и предполагал, Тимос не ответил на стук; из- за двери доносились лишь слабые стоны.

— Ломайте дверь, — приказал епископ солдатам. — Не входите в покои, пока я не позову.

Внутри он обнаружил Тимоса, который свернулся калачиком на полу и что-то бормотал. Рядом лежала старая книга, шипящая и изрыгающая радугу непристойных цветов. С храбростью, доступной только истинно невинным, Проб приблизился и стал изучать странные тексты.

— Что вы делаете? — простонал Тимос. — Вы же не умеете читать.

— Может, и не умею. Но я могу понять, что это за… мерзость.

— Да! — взвыл Тимос. — Это всё она! Вы поможете мне?!

— Возможно. Мы вместе должны отправиться в место, которое не видел ни один человек нашего мира.

— Там мы и умрём, — проскулил Тимос.

— Это предстоит выяснить. Где травы, подаренные тем северным шаманом, с которым мы познакомились много лет назад?

Тимос вяло поднял руку, указывая на полку над столом.

— Ну же. Возьми себя в руки; помоги мне. Я один не справлюсь.

Проб и трясущийся Тимос разожгли огонь в жаровне и стали, сверяясь со свитком шамана, отбирать из мешочков нужные травы в должном количестве. При этом книга чертыхалась и сквернословила. Когда всё было готово — Тимос слабо протестовал, — Проб перенёс на жаровню душистую кучку сушёных растений.

Епископ взял друга за дрожащую руку, потянул за собой и заставил склониться над дымом. Вместе они вдыхали горьковатый травяной аромат. Воздух вокруг них помутнел; пространство вращалось всё быстрее и быстрее, пока злая книга с истерическим смехом не поднялась в воздух и пещерная пустота образовавшейся воронки не поглотила их всех. Глубоко внизу громогласно гоготали духи, рождённые в бурлящем и клокочущем пламени. Падение казалось бесконечным.

Епископ с хрустом приземлился на пятую точку. Опрокинувшись на спину, он ощутимо приложился затылком о пол гигантской пещеры. Повсюду вокруг, ослепляя и клубясь, перетекали из формы в форму мириады образов — одни слишком расплывчатые, другие до тошноты чёткие. Вот дракон, выдыхающий огонь, с пылающими перепончатыми крыльями сжимает в когтях книгу. Вот сотни копошащихся змей, скорпионов, ящериц, оранжево-чёрных пауков — все страшные и ядовитые.

Пока Проб поднимался на ноги и восстанавливал дыхание, желая, чтобы сердце перестало так бешено колотиться в груди, дракон превратился в светящийся фиолетовый сгусток материи со щупальцами.

— Довольно! — закричал епископ. — Чего ты хочешь?!

— Это я должен тебя спросить; ты вторгся в моё святилище.

— Кто ты? Что ты?

— Разве не знаешь, что невежливо отвечать вопросом на вопрос? Кто я такой, не имеет отношения к нашей дискуссии. Более актуален вопрос: «Что тебе здесь нужно?»

— Я не могу ответить, пока не узнаю, являешься ли ты тем… э-э-э… субъектом, который может удовлетворить мой запрос?

— Умный ответ. Позволь заверить тебя, что я — единственное существо, способное удовлетворить запрос любого паломника, нашедшего сюда дорогу.

— Если так, то где Тимос?

— Твой несчастный раб?

— Мой спутник и друг.

— Ах… посмотри налево.

— Тимос, Тимос… — Проб попытался броситься к другу, корчащемуся на полу.

Тимос взвизгнул и протяжно застонал.

Невидимая сила, более мощная, чем подлинное желание помочь, удерживала Проба на месте.

— Ты не можешь к нему прикасаться. Он отправляется в другое царство, — сказало существо.

Выхватив нож, спрятанный под далматиком, епископ бросился на чудовище.

— Изверг! Отпусти его!

Он успел отсечь щупальце, прежде чем клинок оказался вырван из его руки.

— Это непочтительно, — изрекло существо, облизывая кровоточащую культю отрезанного щупальца.

— Освободи моего друга, монстр… зверь!

— Боже мой. Он так много для тебя значит?

— Он самый добрый, порядочный, внимательный, заботливый человек в моей жизни. Без него я был бы никем.

Округлившиеся от удивления глаза Тимоса, лежащего в некотором удалении у стены, демонстрировали понимание каждого слова.

— И это действительно так?

— Клянусь крестом, который никогда не покидал мою шею со дня крещения. — Проб демонстративно поцеловал золотой нательный крест.

— Гм, мы здесь не очень-то высокого мнения о кресте, — молвило существо, отступая назад. — Спрячь-ка его у себя на груди.

— Как ещё я могу убедить тебя в искренности?

— Я тебе верю. Для неграмотного церковника ты рассуждаешь довольно убедительно. Однако не жди, что я откажусь от своего приза без равноценной замены, — заявило чудовище.

Внутренности превратились в желе, живот скрутило в узел, и Проб не чувствовал в себе ни уверенности, ни храбрости. Ему хотелось очутиться в своих покоях, пить ромашковый чай и обсуждать с Тимосом последние безумства полиса.

— Что ты хочешь взамен?

— Хорошо сказано, добрый человек… Я хочу то, что тебе дороже всего.

Какая странная ситуация, — подумал Проб.

— То, что мне дороже всего. то, что поддерживает меня в любых испытаниях и бедах, — это вера во Всеблагого Господа!

Извивающиеся щупальца затрепетали, съёживаясь от звука двух последних слов.

— Откажешься от своей веры? Сделаешь это, чтобы спасти друга?

— Буль-буль… — протестующе клокотал Тимос.

Его возражения были проигнорированы епископом.

— Ради Тимоса — да. Я бы… попытался.

— Итак, расскажи мне о своей вере; как ты её чувствуешь?

— Я вижу Господа во всём. Однажды, будучи ещё ребёнком, я узрел Его лик в наросте на стволе дерева.

— Готов поспорит, ты не говорил об этом своему отцу.

— Э… нет. Он видит лик Господа лишь в сверкающем шлеме с римской фасцией.

— Это плохо?

— Нет, это делает его счастливым.

— Но не тебя?

— Все люди разные. — Епископ пожал плечами.

— Ты прямо святая невинность.

— Попрошу без оскорблений. Я же воздерживаюсь от комментариев по поводу тех нелепых щупалец, которыми ты размахиваешь перед моим лицом.

— Аргх!.. — взвизгнул Тимос.

— Они тебе не нравятся? Прошу прощения; я переоблачусь.

Воздух вокруг Проба сгустился; ослепительно вспыхнул свет, а с пола пещеры поднялась вонища, гораздо худшая, чем серная. Когда епископ снова смог видеть, над ним возвышался змей — чудовищных размеров и ухмыляющийся.

— Это хуже прежнего сгустка со щупальцами. Ты не мог бы измениться обратно?

— Прости, но ты задел его чувства. Он стал совсем застенчивым; не думаю, что смогу убедить ту личность вернуться.

— Безмерно жаль. Новая личность поистине очень уродлива.

— Ты уверен, что хочешь, чтобы я снова переменился? У тебя только три шанса. Что, если моё следующее лицо окажется гаже первых двух?

Проб ненавидел и боялся змей больше всего на свете. Он страшился их даже пуще, чем родного отца. Когда прославленный полководец приказал убить змею, испугавшую его коня, молодой Проб вынул меч, чтобы обезглавить ползучую тварь. Она подняла чешуйчатую зелёную голову, сверкнула золотистыми глазами, показала розовый язык и улыбнулась. Проб лишился чувств. Это трагическое событие, как никакое другое, убедило отца в том, что сыну не суждено стать воином.

Проб сжал мышцы сфинктера и уставился на чудовище, стараясь не грохнуться в обморок.

— На чём мы остановились? — спросил змей. — Ах да, вспомнил! Ты собирался отдать мне свою веру в обмен на жизнь и рассудок друга.

— Я мог бы попытаться, но не думаю, что получится. Дело в том, что вера слишком глубоко укоренилась в каждой частичке меня — не только в разуме, но и во всех фибрах тела, даже в подошвах ног, — это всё принадлежит Господу. — Проб приподнял шляпу. — Включая каждую прядь моих волос.

— Фу! Положи это обратно. Ну и мерзость.

Епископ вернул на голову шляпу, методично заправляя сальные пряди под её края.

Уголки змеиной пасти изогнулись, образуя полумесяц.

— Возможно, ты прав. Мы не испытываем особой радости от вероотступничества. Если вера достаточно сильна, чтобы её стоило иметь, то эта навязчивая штука всегда находит способ ускользнуть обратно к своему первоначальному владельцу.

— Должно быть, у меня есть что-то ещё, что может представлять ценность. Я не очень богатый человек, но мой отец… ты, кажется, его знаешь.

— Ха, земные богатства для меня ничего не значат. Теперь, когда я рассмотрел тебя более внимательно, увидел… Есть что-то ещё — что-то такое, что ты ценишь и любишь, однако сам того не осознаёшь.

— Что же это?

— Арррррррр! — отчаянно рычал Тимос, дёргаясь на полу.

— Твои сновидения.

Требование оказалось настолько неожиданным, что Проб покачнулся, когда голова закружилась от попыток сдержать страх и понять игру, затеянную змеем.

— Может, и впрямь нужна менее угрожающая личность? Я не могу вести переговоры с просителем, пребывающим в беспамятстве, — сказало чудовище и снова перевоплотилось.

Теперь перед епископом стоял одинокий дряхлый старик. Кожа была желтушной; под злобными глазами набухли багровые мешки. Редкие волосы — седые, немытые, пахнущие плесенью — прилипли к пепельно-серой макушке. От старика несло разложением и обидой— как из глубокой ямы заброшенного колодца.

— Так лучше? — поинтересовался он.

— Незначительно.

— Итак, твои сновидения— твоя способность видеть и помнить земли, по которым путешествуешь во снах… Согласен ли ты отказаться от этого ради спасения друга?

— Если это необходимо, чтобы вырвать Тимоса из лап кошмара, то я готов.

— Да будет так. — Старик протянул ужасную склизкую руку, одобрительно потрепал епископа по щеке и ущипнул за ухо.

Стараясь не опозориться, Проб затаил дыхание и напрягся всем телом, сосредоточив взор на прижавшемся к стене Тимосе, в то время как чудовище исследовало щели его головы и, наконец, забралось в уши. Епископ чувствовал, как удлиняющиеся и утончающиеся пальцы прощупывают слуховые каналы, проталкиваясь всё глубже. Боль от этого усиливалась и усиливалась, но он не мог ни пошевелиться, ни закричать, пока горячая жидкость вытекала из него в сосуд, подставленный существом.

Какой красивый оттенок лазури, — подумал Проб перед тем, как потерять сознание.

Он очнулся, кувыркаясь в круговерти клубящейся пыли, вопящих упырей и огромных каркающих чёрных птиц. Несясь в туманный мрак, Проб отметил, что Тимос сжимает его руку, будто утопающий, полный решимости не потерять спасительную соломинку. Злые голосящие птицы метались и хлестали крыльями по их лицам. Проб знал, что если отпустит руку Тимоса, то друг будет потерян навсегда.

— Держись крепче, Тимос! Мы справимся!

— Я пытаюсь! Пытаюсь! — раздались в ответ хриплые крики.

Какая-то часть разума Проба подметила, что если Тимос может членораздельно говорить, значит, состояние того улучшается. Наполнив лёгкие воздухом, Аарон Проб с мужеством, о котором даже не подозревал, прокричал птицам и кружащимся облакам:

— Будьте вы все прокляты! Вы не заберёте моего друга!

Вихрь вращался всё быстрее и быстрее; ад из пыли, веток, камней, щебня, песка и кусков мёртвых морских существ толкал людей вперёд. Но вот завывающие голоса стихли, атакующие птицы прекратили преследование, а Проб и Тимос оказались сцепившейся кучей выброшены на пол хорошо знакомых им обоим покоев.

— Ты выглядишь лучше, — произнёс Проб, поднимаясь с пола второй раз за день.

— Спасибо. Как вы? — осведомился Тимос, который глядел на доброго епископа так, словно боялся, что тот при малейшем дуновении ветерка осыплется горсткой пепла.

— Хорошо, я полагаю. Помнишь, где мы были, и чем мне пришлось пожертвовать? — Проб слегка потряс головой, словно отгоняя наваждение.

— Я всё помню. Вам не следовало так поступать. соглашаться на отказ от собственных сновидений.

— Какой прок от снов, если у меня не стало бы тебя, готового их выслушивать?

Тимос поморщился. С логикой епископа не поспоришь.

— Как вы на самом деле?

— Не знаю. Я не уверен… не хуже, кажется, — ответил Проб, ощупывая свою голову. — Спроси меня утром.

Перевод: Б. Савицкий, 2024 г.

Даниэль МиллсБЕЗЗВУЧНО, БЕЗОСТАНОВОЧНО

Daniel Mills — Silently, Without Cease(2011)

От автора: Действие рассказа «Беззвучно, безостановочно» разворачивается в поражённом чумой Константинополе в 542 году нашей эры. Я попытался воссоздать страдания византийского императора Юстиниана I, чьи мечты о восстановлении прежней Римской империи погибли в результате катастрофической вспышки бубонной чумы, в народе прозванной «чумой Юстиниана». Впервые эта болезнь проявилась в Египте, где, по общему мнению, она и зародилась. На протяжении жизни не одного поколения чума опустошала страны Средиземноморского бассейна, что привело к всеобщему хаосу и массовой депопуляции. Связь с Ньярлатхотепом — фараоноподобным вестником Апокалипсиса, описанным Лавкрафтом в ранней поэме в прозе, — легко прослеживается. Хотя моя история опирается на реальные факты, карантин в городе — выдумка.

Он открывает глаза, разбуженный колыханием занавесок и шорохом ткани по плитам пола. Звуки, усиленные тишиной комнаты, оглушают. Они прорываются сквозь пелену сна и лихорадки, возвращая его к агонии слабеющего тела. В комнате темно. Он не знает, который сейчас час.

Занавески в дверном проёме раздвигаются, впуская смесь ароматов шафрана и жасмина. Феодора. Он закрывает глаза, пока императрица пересекает просторную комнату. Её шаги бесшумны, а приближение угадывается лишь по слабому усилению аромата духов. Ноги несут её к постели больного Юстиниана, возле которой она некоторое время стоит, ничего не говоря.

Он притворяется спящим. Его укрывает её тень, будто ещё одно одеяло, затемняя пространство под веками. Она не принесла свечу, и за это он ей благодарен. Он не выносит, когда на него смотрят. Последние часы его сознание напоминает сумеречную пустыню или ночное небо, где мерцают пятна угасающих видений. Жить осталось недолго. Бубон в паху размером со сжатый кулак, а кожный покров вокруг потемнел.

Она наклоняется. Её вуаль скользит по его лбу, носу, почерневшим губам. Слегка приподняв его голову с мягких подушек, она прижимает её к своей груди, хотя он не раз умолял не подходить к нему. Аромат шафрана щекочет нос, вытесняя запахи болезни, лечебных порошков и благовоний, сжигаемых для того, чтобы отгонять миазмы. Он выдыхает.

Она не оставит его. Он вырвал её из лап борделя, и она была рядом на протяжении всего правления, даже когда сам город восстал против него. Дни мучений, дни пожарищ — бунтовщики осадили дворец. Хотелось бежать, броситься в воду и вплавь спастись от разъярённого люда, но она не испугалась. Она сказала, что примет смерть достойно. Одеяние императрицы, по её словам, послужит прекрасным погребальным саваном. Что ему оставалось делать, кроме как стоять рядом с ней и сражаться? По его приказу десятки тысяч были зарублены в стенах ипподрома, но это лишь малая жертва, принесённая во имя жизни Феодоры.

Теперь она правит от его имени, хотя скоро их ждёт вынужденная разлука, погружающая в страдания могильного одиночества. У него нет надежды на Небеса. Наедине с ночью он даже молился, вверяя душу тьмы, ибо ни один из светлых богов не приблизился к нему. Всадник Апокалипсиса давно пересёк границу империи, и дни её столицы сочтены.

Чума свирепствует уже второй год. Она пришла с юга, из далёкого Египта, появившись в самых отдалённых провинциях прошлой весной. Оттуда она распространялась от деревни к деревне, от города к городу, отступая с наступлением холодов только для того, чтобы вновь объявиться на окраинах империи с весенним теплом. В апреле первые случаи заболевания были зарегистрированы в портовом районе города.

Лекари в отчаянии. Такого они ещё не видели. Сначала озноб. Заразившемуся человеку становится плохо, и он впадает в бред. Кто-то кашляет кровью и быстро умирает, но большинству везёт куда как меньше. Слишком слабые, чтобы подняться, больные могут только ждать появления бубонов: шишек величиной с куриное яйцо, прорастающих, словно чудовищные грибы, из паха и подмышек. Со временем бубоны чернеют и крошатся, а инфекция, проникшая в кровоток, огненным потоком разливается по каналам организма, подводя жертву к агонии смерти. Многие на последнем издыхании, кривя рты и пуская пену, проклинают Бога, а тьма в их глазах бурлит, будто кипящее масло.

Болезнь мало кого щадит. Выживают те, у кого загноившиеся бубоны разрываются, но Юстиниан сомневается, что дальнейшая жизнь соразмерна цене каждодневных страданий. Ибо поборовшие недуг люди неизбежно становятся калеками с уродливыми лицами, перекошенными до жути, и мышцами, постоянно дёргающимися до такой степени, что трудно удержаться на ногах.

В считаные дни болезнь охватила все кварталы Константинополя, и Юстиниан решился на принятие крайних мер. Один из его советников — человек необычных взглядов и идей, пренебрегающий наставлениями астрологов и лекарей, — предложил закрыть городские ворота и прекратить всякое передвижение по улицам. Император согласился. Позже он приказал собирать покойников по домам и хоронить на краю города. Когда огромные ямы заполнились, а работники погребальных команд замертво повалились в вырытые ими же могилы, Юстиниан повелел растворять мертвецов.

Для вышеозначенной цели была отведена башня. В полу топорами прорубили большое отверстие и сбрасывали тела в этот импровизированный каменный мешок. Сверху лили едкий раствор щёлочи, чтобы трупы разжижались и стекали друг по другу. Образовавшееся зловоние напоминало адские испарения, и ядовитое туманное облако нависло над столицей, словно саван для империи, конец которой предрешён.

Феодора шевелится. Она бормочет короткую молитву и опускает его голову на пуховые подушки. Нежно, очень нежно. Его лоб горит от отсутствия её поцелуя. Она отходит… приостанавливается. снова возвращается к постели. Она касается губами его лба.

Он не открывает глаза. Он не может смотреть на неё. даже когда она отворачивается и отступает к выходу, задерживаясь лишь для того, чтобы проститься.

— Отдыхай, любовь моя, — шепчет она. — Скоро твои мучения закончатся.

Затем она исчезает за занавесками. Лёгкие шаги удаляются по коридору, а последние нотки духов заглушаются запахами благовоний.

Комната пуста. Он один.

Снова шелест занавесок.

В глазах мутнеет, а следом накатывает волна пульсирующей боли, сопровождаемая испепеляющим жаром лихорадки. Чудится, что в комнате кто-то есть.

Он шарит взглядом по дальним углам комнаты. Он не смеет повернуть шею. Бубон на горле настолько разросся и воспалился, что любое неосторожное движение может привести к потере сознания. По занавескам пробегает рябь, будто от слабого ветерка, хотя воздух остаётся застоявшимся и удушливым.

— Да? — хрипит он, не в силах поднять голос выше шёпота.

Ответа нет.

Занавески слегка раздвигаются, в результате чего тени возле них смещаются, скручиваются, распадаются на неровные куски. Из образовавшейся щели в комнату просачивается видимая тьма, которая клубится дымом цвета густейшей из теней. Она пересекает комнату, надвигаясь беззвучно и безостановочно, приближаясь к постели с неумолимой медлительностью мирового океана, чьи приливы способны поглощать даже горы.

Возле постели тьма обретает чёткие очертания, складываясь в тонкую фигуру: безволосую, в лохмотьях, ростом выше самого высокого из воинов. Она склоняет голову, словно в знак почтения. Её голос схож со скрипом кедра в бурю.

— Ваше Величество, — произносит она.

— Наконец-то ты пришла, — шепчет Юстиниан. Он чувствует облегчение. Уже несколько дней он ждёт последнюю посетительницу своего смертного ложа.

— Это чистая правда, что я пришёл, — доносится в ответ. — И что мой визит долго откладывался. Однако боюсь, что я не совсем тот, кого вы себе представляете.

— Не… Смерть?

Фигура отрицательно мотает головой.

— Я лишь одно из лиц тьмы, Ваше Величество. Маленькая смерть, что всегда с вами: конец, который вы несёте в себе, как и остальные люди, будто тайну. Ту, которую никому нельзя доверить или открыть… даже любимой женщине.

— Кто же ты тогда?..

— Я здесь новичок, — молвит незнакомец. — Веками я жил среди пирамид и колышущихся песков Египта. Меня называли «фараоном». Я имел власть, блистал ужасом, но мой голод был… ненасытен… Ваши нынешние страдания весьма значительны. Я знаю. Тем не менее, вы не можете даже вообразить, каково это — тысячи лет терпеть голод, который невозможно утолить. Итак, я отправился на север и прибыл в ваши земли прошлой весной.

Наступает понимание.

— Ты. всадник Апокалипсиса? Мор?

Визитёр пожимает плечами. Одно плечо на мгновение отделяется, зависнув в воздухе клубящимся дымом, а затем вновь воссоединяется с телом.

— Это правда, что некоторые именно так меня и именуют. Для других я просто Чёрный Человек. Вам я, должно быть, кажусь тенью, словно старуха Смерть, прихода которой все люди боятся. На самом же деле я материален по своей природе и мало чем отличаюсь от вас. В то время как вы состоите из крови и костей, моё тело сформировано из миллиона крыс и миллиарда насекомых — все они собраны воедино, сконцентрированы во мрак, более глубокий, чем любой иной… В апреле текущего года я сел на корабль, идущий в ваш город. Прибыв на место, я сошёл на берег. С тех пор тружусь не покладая рук. Но голод не ослабевает, а я всё больше… устаю.

Голос надламывается, будто кедр под порывом ураганного ветра.

Повисает тревожная тишина.

— Я не понимаю, — выдавливает Юстиниан. — Если настало моё время… то, пожалуйста, забери меня, и давай покончим с этим делом. Больше не продлевай мои страдания.

— Вы неправильно истолковали цель моего визита, — тяжело вздыхает посетитель. — Я пришёл к вам не как правитель — хотя многие считают меня таковым, — а как проситель.

К удивлению Юстиниана, незваный гость подгибает ноги так, что оказывается на коленях, а его голова возвышается над скомканным одеялом.

— Ваше Величество, я пришёл сюда, чтобы просить… просить об услуге и сделать предложение.

Юстиниан закрывает глаза. Комната вращается, потолок давит. Император сомневается в себе, сомневается во всём. Когда он открывает глаза, тьма не шевелится. Она стоит перед ним на коленях, склонив голову, словно верный подданный, неподвижно ожидающий приказа.

— Какую… услугу… я могу тебе оказать? — взволнованно шепчет Юстиниан. — Тебе, имеющему такую власть. Тебе, которому не может указывать ни один император.

— Я умираю, — заявляет визитёр. — Вы победили меня. или почти победили. Голод растёт, а силы меня покидают. Это правда, что люди гибнут на улицах каждый день, однако вы поймали меня в ловушку, заперев в стенах города. Есть другие земли, в которых я мечтал побывать. Есть империи, о которых я слышал и которые никогда не увижу.

Я умру здесь, Ваше Величество, но не в одиночестве.

— Да, — соглашается Юстиниан. На его теле пульсируют бубоны — ноющие, ядовитые, стремящиеся распространить свой губительный огонь через кровоток по всему организму.

— Ваше время действительно близится, — говорит посетитель. — Через несколько часов вы испустите последний вздох и перейдёте за завесу в то, что лежит за ней. Вы можете представить последующие события? Тело пролежит здесь некоторое время, прежде чем лекари поймут, что вы скончались. Естественно, позовут императрицу: жену, которую вы при жизни так нежно любили и из обычной блудницы сделали равной себе. Она станет оплакивать вас, целуя остывающие губы, и всю ночь пробудет рядом. Это…

Гость снова вздыхает, его дыхание подобно шелесту далёких ветвей. В голосе угадывается искренняя печаль, более глубокая, чем та, которую Юстиниан когда-либо знал.

— Это будет её последняя ошибка.

Слова как бы повисают в пустоте, смешиваясь с ароматным дымком, вьющимся из курильницы для благовоний и ещё больше скрывающим тёмную фигуру, застывшую возле кровати.

Юстиниан пытается приподняться на локтях. Боль слишком велика. Сознание затуманивается, незыблемо удерживая лишь одну мысль, одно слово, одно имя.

Император спрашивает чуть слышно:

— Неужели ничего нельзя сделать?

— Разумеется, Ваше Величество, можно кое-что предпринять. Я перед вами на коленях, но с протянутой для дружбы рукой. — Из тьмы появляется отросток, который вытягивается вперёд, показывая ладонь с пятью удлинёнными пальцами. — Мы оба при смерти. Умирающие властители, так сказать. Однако нам не обязательно расставаться с жизнью. И вашей императрице тоже.

— Что ты предлагаешь?

— Дайте мне власть над вашей империей, — просит визитёр. — Сделайте меня союзником, и я стану другом — самым верным из тех, которые у вас имеются. Болезнь, пожирающая вас, отступит. И императрица ещё долго проживёт, чтобы почить вечным сном в своё время.

— Продолжай.

— Чумные ямы почти полны. Пусть они переполняются. А тех, кто умирает непосредственно на улицах — одиноких, нелюбимых и неизвестных, — позвольте оставить непогребёнными. Пусть себе гниют. Пусть источают зловоние. В наступившем хаосе лишь одна повозка покинет город. Я уеду в ней.

— Что тогда? Что ты будешь делать?

Тьма разводит руки в стороны, её длинные пальцы струятся, словно пламя свечи.

— Кормиться, — изрекает посетитель. — Я… голоден. Очень голоден.

Юстиниан крепко зажмуривает глаза. Будущее предстаёт перед ним с ясностью мистического откровения, рождённого в пламени кошмара. От Фракии до Никомедии распространится мор — яд в крови империи, — опустошая один город за другим, подводя Восток к запустению и разорению. Военные походы, так тщательно спланированные, ни к чему не приведут. Запад вернётся к готскому варварству, а мечта о Риме умрёт навсегда и никогда не воскреснет.

Император открывает рот, чтобы говорить.

— Пожалуйста. — Тьма предостерегающе поднимает руку. — Вы должны всё обдумать. Тщательно.

Тщательно.

Сознание Юстиниана кружится, словно в оргии танца. Лёжа в душной комнате, он вспоминает, как впервые увидел Феодору: пот, бисеринками выступивший на её лбу; очертания стройного тела, охваченного вихрем движения в сиянии дюжины свечей; игру теней на призывно вихляющих бёдрах. А ещё вспышку карих глаз, резанувшую, будто острая кромка кремня. И убогость окружения. Некоторые мужчины стояли и аплодировали, требуя большего. Другие стыдливо наблюдали за Феодорой, вращающейся вместе со светом, меняющей форму и лик, растворяющейся во мгле по окончании неистовой пляски.

Юстиниан пытается сглотнуть. В горле слишком сухо.

Остаётся лишь слабо кивнуть.

— Да будет так, — через силу хрипит император.

Дымка чуть колышется, колеблемая внезапным дуновением призрачного ветерка. Тьма встаёт в полный рост, едва не касаясь макушкой каменного потолка.

В руку Юстиниана вложен квадрат пергамента. Это пропускная грамота, дающая предъявителю право на беспрепятственный проход через городские ворота. Перстень с личной печатью подан императору. Металл обжигает кончики пальцев. Юстиниан прижимает перстень к воску, заверяя документ своей печатью, прежде чем в изнеможении рухнуть на спину.

— Вы сделали мудрый выбор, — склоняет голову гость. — И полагаю, сочтёте меня достойнейшим из союзников. Я ещё немного полакомлюсь плодами этой земли, а после удалюсь, но через восемь столетий вернусь, чтобы отомстить разрушителям вашего города. — Тьма наклоняется ниже. — Однако сделка есть сделка. И теперь вы исцелитесь.

Пальцы визитёра держат что-то тонкое и острое. Юстиниан не замечал этого раньше. Тьма поднимает предмет над головой, и тот блестит в слабом свете. К императору приходит понимание, что перед ним игла длиной более фута[23].

— Подожди… нет, — лопочет он, и слова застревают в горле.

Игла устремляется к Юстиниану. Она прокалывает плоть, вскрывая бубон на шее. Тёплая жидкость струйкой выплёскивается наружу, омывая голую грудь. Император кричит — или пытается это сделать, — но болезнь лишила его голоса, и зародившийся вопль звучит не громче предсмертного хрипа.

Тьма целится в подмышечные впадины и разрывает один бубон за другим, с лёгкостью вонзая в них миниатюрное копьё. Кровь и гной вытекают из ран, пачкая одеяло. Мир меркнет перед глазами. Сиплое дыхание с трудом вырывается из груди. Юстиниан задыхается, его зрение гаснет, и он теряет сознание.

Кончик иглы откидывает одеяло, открывая взору измождённое тело. В паху сидит последний бубон, багровый и опухший, пульсирующий жаром. Посетитель закатывает глаза. Он продолжает рассматривать потолок, даже когда усмехается и поднимает иглу, чтобы нанести заключительный удар.

Юстиниан просыпается в комнате, залитой утренним солнцем. С далёких улиц эхом доносятся крики и проклятия умирающих людей. Прошли дни. Болезнь отступила от императора, но оставила ужасные следы. Бубоны покрылись коркой, образовав уродливые кисты, которые никогда не заживут. Кожа рябая и пепельного цвета, щёки впалые, кости выпирают. Юстиниан обезображен, изменён тьмой, как Христос преображён светом.

Феодора сидит рядом. Она одета в пурпур; руки сложены на коленях. При виде неё кровь приливает к лицу, однако Юстиниану тяжело дышать и говорить. Его руки неудержимо дрожат. Из последних сил он поднимает с одеяла ослабевшую длань и тянется к Феодоре; пальцы ложатся на её колено.

Она вздрагивает и опускает взор на свои колени, меняя положение тела так, чтобы Юстиниан не мог дотянуться. Он шепчет её имя. Она отводит взгляд в сторону, не желая смотреть на него.

Чума Юстиниана — как известно истории — опустошала Византийскую империю более двух столетий. Окончательный упадок империи пришёлся на период Высокого Средневековья, когда город Юстиниана пал под натиском франкских крестоносцев в 1204-м году.

Много лет спустя одинокий путешественник, облачённый в лохмотья, сошёл с корабля на Сицилии. Появление незнакомца вызвало некоторый интерес, поскольку тот был необычайно высок и обладал голосом, похожим на скрип раскачиваемого ветром дерева или стон мачты в зимний шторм.

Позже стало известно, что он обеспечил себе проезд до Марселя. Он признался, что очарован Западом и надеется, что его визит туда окажется интересным.

Перевод: Б. Савицкий, 2024 г.

Уолтер де ла МарА-Б-О

Walter de la Mare "A: B: O."(1896)

Рассказ в жанре ужасов. Двое учёных друзей откопали в саду древний сундук, в котором обнаружилось жуткое существо. Вскоре они поняли, что им не следовало открывать крышку, ибо существо лишь казалось мёртвым. Оригинал написан непростым языком девятнадцатого века, поэтому мой перевод — по большей части вольный пересказ. Г. Ф. Лавкрафт хвалил рассказы Уолтера де ла Мара, хотя конкретно "А-Б-О" не упоминал.

Я посмотрел поверх книги на портрет моего прадеда и с удивлением прислушался к внезапному звону дверного колокольчика. Он звенел прерывисто и настойчиво, пока, как собака, вернувшаяся в свою конуру, не замедлился и окончательно не затих. У колокольчика недружелюбный язык; это знак остроумия, вестник тревог. Даже в тишине сумерек колокольчик напоминает крик сварливой женщины. В поздний час, когда мир уютно спит в ночном колпаке, а храп — единственная гармония, колокольчик привносит дьявольский диссонанс. Я посмотрел поверх открытой книги на своего безмятежного предка, как я уже говорил, и продолжал прислушиваться даже после того, как звук стих.

По правде говоря, я был более чем склонен не обращать внимания на звон у двери, находясь в безопасности в тепле и одиночестве своей комнаты, я хотел проигнорировать столь грубое напоминание о внешнем мире. Прежде чем я успел принять решение, снова раздался звон металлического язычка, ледяного, как приказ армейского офицера. Мне пришлось подняться с кресла. Раз уж мои спокойствие инертность исчезли, было бесполезно не обращать внимания на позднего гостя. Я поклялся отомстить ему. Я наброшусь с кулаками на своего посетителя, подумал я. Я с удвоенной быстротой отправлю его обратно во тьму ночи, а если это будет какой-нибудь робкий женский организм (что, не дай Бог, конечно), то я буду грубить и кривляться, чтобы окончательно выбить его из колеи.

Я осторожно проскользнул в тапочках к запертой входной двери. Там я остановился, чтобы взобраться на стул в попытке через фрамугу разглядеть ночного гостя при свете уличного фонаря, оценить его размеры, проанализировать его намерения, но, стоя там даже на цыпочках, я не мог увидеть ничего, кроме края чей-то шляпы. Я слез со стула и, после унылого лязга засовов, распахнул дверь.

На моей верхней ступеньке (восемь ступенек ведут вниз от двери в сад и ещё две на улицу) стоял какой-то мальчишка. По его ухмылке я понял, что он готовится что-то сказать. Колени его бриджей были в заплатках, что говорило о хулиганском характере этого мальчишки. Это я понял при свете фонарного столба, стоящего возле дома доктора, живущего напротив меня. Гримасничать перед этим бойким мальчишкой в красном шейном платке было бесполезно. Я смотрел на него, поджав губы.

— Мистер Пеллютер? — спросил мальчишка, глубоко засунув кулаки в карманы своей куртки.

— Кто спрашивает мистера Пеллютера? — ответил я учительским тоном.

— Я, — сказал он.

— Что тебе нужно от мистера Пеллютера в столь неподходящий час, а, маленький человечек? Что, чёрт возьми, ты имеешь в виду, когда звенишь моим колокольчиком и будишь звёзды, когда весь мир спит, и вытаскиваешь меня из тепла на ветер? Я думаю, тебя следует дёрнуть за ухо.

Такое внезапное красноречие несколько удивило пришедшего. Мне казалось, что его "мальчишество" бросило его в беде, и он определённо часто прогуливал уроки. Мальчишка отступил на несколько шагов.

— Пожалуйста, сэр, у меня есть письмо для мистера Пеллютера от одного джентльмена, но так как его здесь нет, я отнесу письмо обратно, — сказал мальчишка и отвернулся. Он соскочил со ступеньки и внизу энергично принялся насвистывать "Марсельезу".

Моё достоинство было задето, я повёл себя малодушно.

— Подойди, мой маленький человечек, — позвал я мальчишку. — Я и есть мистер Пеллютер.

"Le jour de gloire…" — просвистел он.

— Отдай мне письмо, — сказал я строгим тоном.

— Я должен передать письмо лично в руки этому джентльмену, — объяснил гость.

— Ну же, отдай мне письмо, — я попытался говорить убедительно.

— Я должен отдать письмо лично в руки джентльмена, — упрямо повторил мальчишка, — иначе вы не увидите даже уголка конверта.

— Ну, мой мальчик, вот тебе шесть пенсов.

Он подозрительно посмотрел на меня.

— Хитрите? — недоверчиво сказал он, отступая на шаг или два.

— Смотри, серебряный шестипенсовик настоящему посланнику, — заявил я.

— Честное слово? — удивился мальчишка. — Положите деньги на ступеньку и уйдите за дверь. Я возьму их и оставлю вам письмо.

— Договорились!

Я хотел увидеть письмо; я вполне доверял этому мальчишке; поэтому я положил шестипенсовик на верхнюю ступеньку и скрылся за дверью. Он был верен своему слову. С настороженным взглядом и торжествующим возгласом он совершил обмен. Сжав шестипенсовик в кулаке, мальчишка удалился в сад. Я вышел как преступник из камеры за своим письмом.

Оно было адресовано просто "Пеллютеру" и написано очень небрежным почерком, настолько небрежным, что я с трудом узнал почерк моего учёного друга Дагдейла. Забыв о посыльном, который всё ещё задерживался на моей садовой дорожке, я закрыл дверь и поспешил в свой кабинет. О его присутствии и о моей невежливости мне напомнили грохот камешков по панелям моей двери и напев "Марсельезы", заставившие вздрогнуть дальние деревья в тихом саду.

— Боже мой, боже мой, — сказал я, самым неумелым образом поправляя очки. Действительно, я был немало встревожен этим несвоевременным письмом. Ведь всего несколько часов назад мы прогуливались и курили сигары со стариной Дагдейлом в его собственном прекрасном саду, когда наступали сумерки. Ибо сумерки, кажется, успокаивают цветы в саду моего друга более нежными руками, чем в садах Соломона.

Я с трепетом вскрыл конверт, лишь немного успокоившись по поводу безопасности Дагдейла благодаря надписи, сделанной его собственным почерком. Вот что я прочёл: "Дорогой друг Пелл. Я пишу в лихорадке. Приходи немедленно — Древности! — хлам — просто каракули — Приходи немедленно, или я начну без тебя. Р.Д."

"Древности" были главным словом в этом призыве — золотое слово. Всё остальное может оказаться бессмысленным, как оно и было на самом деле. "Приходи немедленно. Древности!"

Я поспешно натянул пальто и с опасной скоростью помчался вниз по своим восьми ступенькам, прежде чем "Марсельеза" перестала отдаваться эхом от соседних домов. Одинокие прохожие, без сомнения, воображали меня доктором, занятым делом жизни и смерти. Поистине непривлекательный вид был у меня, но Дагдейлу не терпелось начать, и поспешность означала успех.

Его белый дом находился менее чем в миле отсюда, и вскоре скрип его ворот на петлях успокоил моё сердце, и я смог отдышаться. Сам Дагдейл услышал мои шаги и вышел на свою подъездную дорожку, чтобы поприветствовать меня. Он был без пальто. Под мышкой у него была неуклюже зажата лопата, его щёки раскраснелись от возбуждения. Даже его губы, дети науки, дрожали, а серые глаза, жёны микроскопа, горели за очками в золотой оправе, криво посаженными на его великолепном носу.

Я сжал его левую руку, и так мы вместе поспешили вверх по ступенькам.

— Ты уже начал? — спросил я.

— Как раз занимался этим, когда ты вышел из-за угла, — ответил Дагдейл. — Кто бы в это поверил, древнеримский или друидический, Бог знает.

Волнение и тяжёлое дыхание заставили меня пошатнуться, и я пришёл в ужас при мысли о своём пищеварении. Мы поспешили по коридору в его кабинет, который был в большом беспорядке и наполнен неприятной пылью, едва напоминающей о его замечательной горничной, и с самым неприятным заплесневелым запахом, я полагаю, влажной бумаги.

Дагдейл схватил рваную карту, лежавшую на столе, и вложил её мне в руку. Он откинулся в своём потёртом кожаном кресле, положил лопату на колени и энергично принялся протирать очки.

Я пристально посмотрел на Дагдейла. Он суетливо помахал мне длинным указательным пальцем, качая головой, желая, чтобы я продолжил.

Я стал рассматривать грубо нацарапанную прямоугольную диаграмму с мелкими каракулями красными чернилами и непонятными цифрами. Я пытался убедить себя, что здесь есть какой-то смысл, но ничего не мог понять. Небольшой сундук или ящик на полу, необычной работы, переполненный пыльными, грязными бумагами и различными пергаментами, выдавал, откуда взялась эта карта.

Я посмотрел на Дагдейла.

— Что это значит? — спросил я, немного разочарованный, потому что много раз из-за глупцов и мошенников я тратил своё время впустую на поиск "древностей".

— Мой сад, — объяснил Дагдейл, махнув рукой в сторону окна, затем торжествующе указывая на карту в моей руке. — Я изучил её. Мой дядя, антиквар, сказал, что карта подлинная. У меня были подозрения, ах! да, как и у тебя; я не слепой. Это может быть что угодно. Я сразу же начал копать. Пойдём, поможешь, или уходи…

Дагдейл вскинул лопату на плечо, и при этом опрокинул драгоценную фарфоровую чашечку на пол. Он даже глазом не моргнул при виде этого бедствия. Он ни на дюйм не замедлил своего триумфального шествия к двери. Ну, а что такое пятифунтовая банкнота в кармане по сравнению с шестипенсовиком, найденным в канаве?

Я схватил кирку и ещё одну лопату.

— Браво, Пеллютер, — прокомментировал он, и мы, держась рядом, направились в приятный и просторный сад, раскинувшийся за его домом. Я чувствовал гордость, как мальчик-барабанщик.

В саду Дагдейл выхватил из кармана рулетку, зажёг восковую свечу и установил её в углублении стены. После чего он опустился на колени и стал изучать карту при свете свечи.

— От тисового дерева десять ярдов на север… семь на восток… полукруг… квадрат. Это просто как алфавит, честное слово.

Дагдейл бросился в глубину сада. Я галопом последовал за ним по тропинке между потемневшими розами. Всё было погружено во тьму, за исключением тех мест, где свет свечи выбеливал старые кирпичные стены и поблёскивал на покрытых росой деревьях. У приземистого старого тиса Дагдейл поманил меня пальцем. Я неоднократно умолял его бросить эту затею, но он не хотел.

— Подержи рулетку, — сказал он, дрожащими пальцами протягивая её мне, и отходя дальше.

— Десять ярдов на сколько? — крикнул он.

— Вроде пять, — ответил я.

— Точно ли? — Дагдейл и поспешил в дом за картой. Рукава его рубашки мелькали между кустами. Он принёс с собой карту и ещё один подсвечник.

— Просыпайся, Пеллютер, просыпайся! О, "семь", просыпаешься?

Я дрожал от возбуждения, и мои зубы стучали, как скелет, раскачивающийся на ветру. Дагдейл измерил расстояние и отметил место на земле своей лопатой.

— А теперь за работу, — сказал он и подал пример, свирепо ударив задумчивую розу.

Чрезвычайно торжественно, но всё же усмехнувшись про себя, я тоже начал ковырять и копать. Холодный пот выступил у меня на лбу после четверти часа напряжённой работы. Я сел на траву и тяжело дышал.

— Городские обеды, оргии, — пробормотал Дагдейл, работая, как человек, ищущий свою душу. — Слава богу, что ветра нет. Видишь эту вспышку кремня? Хорошее упражнение! Только работая можно стать долгожителем. Я тоже не цыплёнок. Тьфу! Это место чёрное, как тигриная глотка. Я готов поклясться, что кто-то копал здесь раньше. Благослови меня, волдырь на большом пальце!

Даже в моём собственном жалком состоянии у меня было время поразиться его жилистым движениям и его фанатичной энергии. Он был могильщиком, а я ночным гулякой! Внезапно кирка Дагдейла с глухим звуком ударилась обо что-то твёрдое.

— О Боже! — воскликнул он, вылезая из ямы, как крыса из норы. Он тяжело опёрся на кирку и уставился на меня круглыми глазами. Над местом раскопок воцарилась тишина. Мне показалось, что я слышу металлический звон кирки, прокладывающей себе путь к звёздам. Дагдейл очень осторожно подкрался ко мне и потушил свечу пальцами.

— А теперь, — прошептал он, — мы с тобой, старина, прислушаемся. Что там в дыре? Осквернение могил — такое же мрачное ремесло, как и похищение покойников. Тише! Кто это?

Рука Дагдейла легла мне на плечо. Мы вытянули шеи. Жалобный вой вырвался из тишины и в ней же растворился. Чёрная кошка перепрыгнула через забор и исчезла вместе с шелестом листьев.

— Этот чёрный зверь! — воскликнул я, заглядывая в червивую дыру. — Я бы хотел подождать и подумать.

— Нет времени, — сказал Дагдейл с сомнительной смелостью. — Яму следует засыпать до рассвета, иначе Дженкинсон начнёт задавать вопросы. Тук, тук, что это за стук? О, да, всё в порядке! Он хлопнул себя ладонью по груди. — Теперь, Рэтти, будем как мыши!

Рэтти когда-то было моим прозвищем, очень давно.

Мы снова принялись за работу, каждый удар кирки или лопаты вызывал у меня дрожь. Наконец, после больших трудов мы докопались до металлического сундука.

— Пелл, ты тупица — я же тебе говорил! — усмехнулся Дагдейл.

Мы осмотрели свою добычу. Одно странное и необъяснимое открытие, которое мы сделали, заключалось в следующем: толстая, ржавая железная труба выходила из верхней части сундука в землю, оттуда мы проследили её направление до ствола карликового тиса и при свете наших свечей, в конце концов, обнаружили, что другой конец трубы вделан в выступ между двумя узловатыми ветвями на высоте нескольких футов. Мы не могли вытащить сундук, не отделив предварительно эту трубу.

Я посмотрел на Дагдейла с недоумением.

— Пойдём за пилой, — сказал он. — Действительно странно.

Он повернул ко мне испачканное грязью лицо. Воздух, казалось, слегка фосфоресцировал. Имелись ли у Дагдейла подозрения, что я открою сундук в его отсутствие, я не знаю. Во всяком случае, я охотно пошёл с ним в сарай. Мы принесли ручную пилу, Дагдейл обильно смазал её воском; я держал трубу, пока он пилил. Я тщетно ломал голову, пытаясь понять назначение этой трубы.

— Возможно, — предположил Дагдейл, делая паузу, — это деликатный товар, и ему нужен свежий воздух.

— Возможно, это не так, — возразил я, необъяснимо раздосадованный его запинающейся речью.

Казалось, он не ожидал иного ответа и снова принялся за работу. Труба вибрировала от его энергии, нанося мне небольшие удары и заставляя неметь пальцы. Наконец сундук был высвобожден, мы постучали по нему пальцами, затем соскребли ногтями чешуйки плесени и ржавчины. Я опустился на колени и приложил глаз к концу трубы. Дагдейл оттолкнул меня в сторону и сделал то же самое.

Я уверен, что в его мозгу пронеслась последовательность идей, в точности похожих на мои собственные. Мы сдерживали волнение, вынашивали самые смелые фантазии, выдвигали множество предположений. Может быть, мы просто чего-то боялись. Или дух-хранитель клада похлопал нас по плечу.

Затем в одно и то же мгновение мы оба начали энергично тянуть и толкать сундук; но в таком ограниченном пространстве (поскольку наша яма была узкой) его вес оказался слишком большим для нас.

— Верёвка, — предложил Дагдейл, — давай снова пойдём вместе. Заговор двух старичков.

Он лицемерно рассмеялся.

— Конечно, — сказал я, забавляясь его подозрениями и уловками.

Мы снова отошли в сарай для инструментов и вернулись с мотком верёвки. Кирка использовалась в качестве рычага, и вскоре мы смогли вытащить сундук из ямы.

— Долг прежде всего, — пробормотал Дагдейл, сгребая рыхлую землю в углубление. Я стал делать то же самое. А над местом раскопок мы посадили умирающий розовый куст с уже поникшими листьями.

— Глаза Дженкинсона не микроскопы, но он чертовски любознателен.

Дженкинсон, кстати, был пожилым джентльменом, который жил в доме рядом с Дагдейлом.

— Тот, у кого нет смородины в собственной булочке, должен красть её у своих соседей! Но сейчас он немой, лежит в могиле и ничего не слышит.

Дагдейл выругался, но только святой или дурак смог бы удержаться от ругани в подобных обстоятельствах. Даже я проявил знание богохульных слов и не стыдился этого.

Дагдейл взялся за один край сундука, а я — за другой. Вдвоём мы с огромным трудом отнесли его (потому что сундук был невероятно тяжёлым) в кабинет. Мы сдвинули всю мебель к стенам и поставили сундук посередине комнаты, чтобы спокойно позлорадствовать над ним. С помощью пожарной лопаты, поскольку мы забыли свои в саду, Дагдейл соскрёб плесень и ржавчину, и на верхней части сундука появились три буквы, начало слова, как я предположил, но всю остальную надпись съела ржавчина. Буквы были "А-Б-О".

— У меня нет идей, — пробормотал Дагдейл, вглядываясь в эту едва заметную надпись.

— У меня тоже, — тихо отозвался я.

Жаль, что Бог не повелел нам сразу же отнести этот сундук обратно в сад и закопать его глубже, чем он был!

— Давай откроем его, — предложил я после тщательного изучения надписи.

Пламя камина поблёскивало на очках старого доброго Дагдейла. Он был человеком, склонным к простуде, и при малейшем намёке на восточный ветер разжигал костёр. Его кабинет был уютным. Я помню резную фигуру китайского бога, явно ухмыляющегося мне, когда я протягивал Дагдейлу зубило. (Да простит он меня!). Наступила напряжённая и зловещая тишина. Дагдейл вставил зубило в щель под крышкой. Он странно посмотрел на меня, и при втором нажиме стальное зубило переломилось.

— Дагдейл, — сказал я, глядя на китайского бога, — давай оставим сундук в покое.

— Э-э, — ответил он незнакомым голосом. — Не понимаю, как оно сломалось. Что, говоришь? — переспросил он, посасывая ноготь, который он сломал во время раскопок в саду.

Мой друг на мгновение задумался.

— Мы должны достать другое зубило, — объявил он, наконец, смеясь.

Но почему-то мне было совсем не до смеха. Обычно он так не смеялся. Дагдейл взял меня за руку, и в очередной раз мы направились к сараю с инструментами.

— Какой свежий воздух! — воскликнул я, глубоко вдохнув. Мои глаза умоляюще смотрели на Дагдейла.

— Да, так оно и есть, так оно и есть, — сказал он.

Когда он снова принялся за сундук, то с первого же рывка открыл крышку. Осколок сломанной стали зазвенел о металл сундука. Появился слабый и неприятный запах. Дагдейл замер, когда крышка внезапно откинулась. Он стоял, наклонив голову. Я положил свою руку на край сундука. Мои пальцы коснулись маленькой лепёшки из твёрдого материала. Я заглянул внутрь. Для этого мне пришлось сделать ещё один шаг. Жёлтая вата выстилала свинцовые стенки и заполняла пространство между конечностями существа, сидевшего внутри. Я буду говорить без эмоций. Я увидел плоский деформированный череп, тощие руки и плечи, покрытые жёсткими светло-рыжими волосами. Я увидел лицо, слегка запрокинутое назад, имеющее отвратительное и нечестивое сходство с человеческим лицом, его веки были тяжёлого синего цвета и плотно закрыты грубыми ресницами и спутанными бровями. Вот, что я увидел — чудовищную древность, спрятанную в сундуке, который мы с Дагдейлом выкопали в саду. Я только мельком взглянул на это существо, затем Дагдейл закрыл крышку, сел на пол и стал раскачиваться взад-вперёд, обхватив руками колени.

Я подошёл к окну, чувствуя одеревенение и боль от непривычного труда; распахнув окно, я высунулся в душистый воздух. Сладость цветов вихрем ворвалась в комнату. Ночь была очень тихой. Так я простоял много минут, считая ряд тополей в дальнем конце сада. Затем я вернулся к Дагдейлу.

— Дело закончено, — сказал я. — Хватит с меня древностей. Поклянись в этом, мой дорогой старина Дагдейл. Я умоляю тебя поклясться, что на этом всё закончится. Сейчас мы пойдём и похороним его.

— Я клянусь в этом, Пеллютер. Пелл! Пелл! — Его детский крик звучал ядовито. — Но послушай меня, старый друг, — сказал он. — Сейчас я слишком слаб. Приходи завтра в это же время, и мы похороним его вместе.

Сундук стоял перед камином. Его металлическая поверхность выглядела зелёной.

Мы вышли из комнаты, оставив мерцающие свечи на страже, и в моём присутствии Дагдейл повернул ключ в дверном замке. Он проводил меня до церкви, и там мы расстались.

— Проклятая вещь, — сказал Дагдейл, пожимая мне руку.

Я горестно покачал головой.

На следующий день, в среду, в мой дом, как обычно в этот день, вторглись уборщицы, и, чтобы избавиться от пара и запаха мыла, я отправился в Кью. В течение всего дня я бродил в саду, стараясь насладиться роскошью и цветами.

С наступлением вечерней прохлады я повернулся спиной к великолепному западу и снова отправился домой. Я встретил женщин, покрасневших и взволнованных, выходящих из дома.

— Кто-нибудь звонил? — спросил я.

— Мясник, сэр, — ответила миссис Родд.

— Спасибо, — сказал я и направился внутрь.

Теперь, в сумерках, когда я сел у своего собственного камина, окружающая обстановка наиболее ярко напомнила мне сцену той ночи. Я тяжело откинулся на спинку кресла, чувствуя слабость и тошноту, и при этом испытывал большие неудобства из-за какой-то твёрдой вещицы в кармане моего пиджака, прижатой к боку подлокотником кресла. Я порылся в кармане и достал маленькую лепёшку из твёрдого зелёного вещества, которая находилась на краю сундука. Я полагаю, что мои пальцы сжали её, когда они соприкоснулись с лепёшкой прошлой ночью, и я, сам того не подозревая, положил её в карман.

Сочтя благоразумным проявить осторожность в этом вопросе, я встал и запер эту находку в своей маленькой аптечке, которая висит над каминной полкой в комнате, выходящей в сад. Для анализа или изучения того, чего я боялся. Сделав это, я снова сел в своё кресло и приготовился к чтению.

Ужин был приготовлен женщинами и накрыт для меня на столе в моём кабинете. После смерти моей сестры у меня вошло в обычай обедать в середине дня в моём клубе.

Верно! Я сидел с книгой на коленях, но все мои мысли были о Дагдейле. Прямоугольная фигура появилась на моей сетчатке и поплыла по белой странице. Часы тянулись утомительно долго. Моя голова опустилась, а подбородок упёрся в грудь. На самом деле я спал, когда меня разбудил неуверенный стук во входную дверь. Мои чувства мгновенно обострились. Звук, как будто что-то царапало краску, повторился.

Я тихо поднялся с кресла. Мной овладело смутное желание убежать в сад.

Звук повторился ещё раз.

Я очень медленно направился к двери. Я снова взобрался на стул (теперь я с любовью вспоминал того мальчишку). Но я ничего не увидел. Я заглянул в замочную скважину, но что-то заслонило отверстие с другой стороны. В доме появился слабый неприятный запах. С ужасом и отчаянием я распахнул дверь. Мне показалось, что я услышал звук тяжёлого дыхания. Затем нечто коснулось моей руки, и я обнаружил, что смотрю в коридор, прислушиваясь к эху — щёлкнул замок двери в комнате, выходящей окнами в мой сад. Я специально описываю всё непоследовательно. Мои мысли в тот вечер были хаотичны; и сейчас я передаю то, что чувствовал. Много лет назад, в юности, меня чуть не сожгли заживо. Тогда я испытал подлинный страх. А в тот момент в прихожей я ощутил смутный, затаившийся ужас души и нечеловеческую развращённость. Я не могу рассказать об ужасных устремлениях своего ума. Пошатываясь, я вошёл в свою комнату, сел в кресло, положил книгу на колени, надел очки на нос; но всё это время все мои чувства были мертвы, работал только слух. Я отчётливо осознавал, как мои уши двигаются и подёргиваются, как я полагал, с помощью какой-то древней мышцы, давно не используемой человечеством. И пока я сидел, мой мозг кричал от страха.

В течение десяти минут (я медленно считал тиканье настенных часов) я прислушивался. Наконец, мои конечности начали дрожать, одиночество загоняло меня в опасные ущелья раздумий. Виноватой походкой я прокрался в сад. Я перелез через забор, отделяющий соседний дом от моего. В том доме номер 17 жил сторож, грубый неотёсанный парень, который использовал в качестве гостиной только кухню и который убрал дверной звонок, чтобы его никто не беспокоил. Он был подлым человеком. Но я нуждался в друзьях.

Я подошёл к двери в сад, не сводя глаз с окна. Затем я постучал в садовую дверь, забарабанил молотком. В пустом помещении раздались угрюмые шаги, и дверь осторожно приоткрылась на несколько дюймов. Через щель на меня смотрело испуганное лицо.

— Ради бога, — выговорил я, — пойдёмте поужинаем со мной. У меня есть хороший окорок, мой дорогой друг, приходи и поужинай со мной.

Дверь открылась шире. Любопытство сменилось опасением.

— Скажите, хозяин, что ходит по дому? — спросил парень. — Почему у меня вся спина мокрая, а руки дрожат? Говорю вам, что-то в этом месте стало неправильным. Я сижу спиной к стене, а кто-то быстро и тихо ходит с другой стороны. Что это за болезнь? Я спрашиваю вас, что это такое?

Сосед чуть не заплакал.

— Не глупи! — ответил я. — Никаких больных нет в твоём доме. Я дам тебе пятифунтовую банкноту, чтобы ты пришёл и посидел со мной. Будь добрым соседом, мой друг. Я боюсь, что меня охватит припадок. Я слаб… жар… приступы эпилепсии. Крысы шуршат в стенах, я часто слышу их шум. Пойдём, поужинаем со мной.

Негодяй глубокомысленно покачал своей головой.

— Две банкноты по пять фунтов, — предложил я.

— Возможно, что я простудился, — ответил парень и ушёл в комнату за кочергой.

Мы перелезли через забор и, как воры, прокрались к моему дому. Но этот парень ни на дюйм не переступил порог. Я стал его уговаривать. Он ругался в ответ. Он упрямо придерживался своей цели.

— Я не сдвинусь с места, пока не "загляну" в это окно, — заявил парень.

Я спорил и умолял, я удвоил свою взятку, я похлопал его по плечу и обвинил в трусости, я сделал вокруг него пируэт, я умолял его остаться со мной.

— Я не сдвинусь с места, пока не посмотрю в это окно!

Я принёс маленькую лестницу из оранжереи, находящейся слева от дома, и парень приставил её к окну, расположенному примерно в пяти футах над землёй. Он медленно поднимался по ступенькам, вытягивая шею, чтобы заглянуть в тёмную комнату, а я, просто чтобы быть рядом, карабкался вслед за ним.

Парень взобрался на метр и громко дышал, когда внезапно длинная рука, тонкая, как кость, покрытая рыжевато-коричневыми волосами, бледная в тусклом свете звёзд, появилась в окне и задёрнула шторы. Парень надо мной застонал, вскинул руки и кубарем скатился с лестницы, повалив и меня на землю.

Мгновение я лежал ошеломлённый; затем, оторвав голову от сладких лилий, я увидел, как сосед в дикой спешке перелезает через забор. Я помню, что роса заблестела на его ботинках, когда он спрыгивал вниз.

Вскоре я вскочил на ноги и бросился за ним, но он был моложе, и когда я добрался до двери в задней части его дома, он уже запер её на засов. На все мои молитвы и стуки он не обращал никакого внимания. Несмотря на это, я был уверен, что он сидел и слушал, с другой стороны, потому что я различил хриплое дыхание, как у астматика.

— Ты забыл кочергу. Я принесу её, — проревел я, но парень ничего не ответил.

Я снова перелез через забор, решив оставить дом свободным, чтобы тварь могла бродить по нему и делать, что хочет, а я не буду возвращаться, пока не наступит рассвет. Я тихо прокрался через это место с привидениями. Проходя мимо комнаты, я различил звук, похожий на звук гудящего волчка — непрекращающейся болтовни. Я побежал к входной двери, и как раз в тот момент, когда я выглянул на улицу, бродяга, одетый в лохмотья, прошаркал мимо садовой калитки. Я спрыгнул со ступенек.

— Вот мой добрый человек, — воскликнул я, с трудом выговаривая слова, потому что мой язык казался жёстким и липким.

Он повернулся со странным стоном и зашаркал ко мне.

— Вы голодны? — спросил я. — У вас есть аппетит или упрямое желание съесть нежную закуску из первоклассной валлийской баранины?

Тощий негодяй кивнул и замахал руками, покрытыми бородавками.

— Входите, входите, — закричал я. — Вы должен поесть, бедняга. Как ужасна цивилизация в лохмотьях! Злая судьба! Социализм! Миллионеры! Я вам обязан. Входите, входите!

Я плакал от восторга. Он покосился на меня с подозрением и снова замахал руками. По этим движениям и по его нечленораздельным крикам я решил, что этот человек немой. (Теперь я предполагаю, что он был раздосадован серьёзным препятствием в своей речи). Он проявлял недоверие, шмыгал носом.

— Нет, нет, — продолжал я. — Входи, дружище, и добро пожаловать. Я одинок — представитель богемы. Древние книги — затхлая компания. Идите и садитесь за стол, подбодрите меня честным аппетитом. Выпейте со мной бокал вина.

Я похлопал бродягу по спине. Я схватил его за руку. Более того, в своей трагической игре я напевал песенку, чтобы доказать своё безразличие. Он, пошатываясь, поднимался по моим ступенькам впереди меня — его ботинки были заштопаны обёрточной бумагой, и звук его шагов был похож на шелест женского шёлкового платья. Я беспечно последовал за ним в дом, оставив дверь широко открытой, чтобы чистый ночной воздух мог проникнуть внутрь и чтобы грохот железной дороги, которая проходит за домом доктора, мог доказать реальность мира. Я усадил бродягу в кресло. Я угостил его мясом и выпивкой. Он наслаждался хорошей едой, он жадно поглощал мой кларет, он грыз кости и корку, как голодный зверь, всё время рассматривая меня, опасаясь, что его лишат еды. Он рычал и жевал, он пыхтел, он хватал ртом воздух и жевал. Он был хищной птицей, кошкой, диким зверем и человеком. Его живот был единственной истиной. Он случайно попал на небеса и ждал трубы архангела об изгнании. И всё же в разгар его ненасытной трапезы ужас охватил и его тоже. Полный собственного страха, я наслаждался, наблюдая, как дрожат его руки и как бледность разливается по его грязному лицу. И всё же он бешено ел, пренебрегая своими страхами.

Всё это время я в отчаянии думал об ужасном существе, которое пряталось в моём доме. В то время как я сидел, ухмыляясь своему гостю, побуждая его есть, пить и веселиться, и анализировал каждое прискорбное действие грубияна, испытывая отвращение к его зверству, мерзкое сознание того, что эта тварь по чьему-то тайному поручению что-то вынюхивает здесь, никогда не покидало меня. Это жертва аборта, А-Б-О, — понял я тогда.

Внезапно, как раз в тот момент, когда бродяга, подняв баранью кость, принялся зубами грызть хрящеватый сустав, до моих ушей донёсся звук бьющегося стекла, а затем шелест (как бы обычной) руки, ощупывающей дверь. Но нищий услышал то, что не выразить словами. В тот день я почувствовал себя моложе, чем когда-либо в детстве. Я был пьян от ужаса.

Мой гость, уронив стакан с вином, но всё ещё сжимая баранью кость, вскочил на ноги и уставился на меня бледно-серыми зрачками в побелевших глазах. Его чумазое обесцвеченное лицо было испачкано едой. Грязь покрывала его кожу. Я взял его за руку. Я схватил лампу и поднял её повыше. Мы с бродягой стояли на месте, вглядываясь в темноту; свет лампы едва освещал знакомый коридор и отражался на двери комнаты, окно которой выходило в мой сад. Ручка двери бесшумно поворачивалась. Дверь открывалась почти незаметно. Пульс бродяги бешено колотился; мой локоть был прижат к его руке. И очень худая ненормальная тварь — желтовато-коричневая тень — вышла из комнаты и протопала мимо нищего и меня.

У меня отвисла челюсть, и я не мог её сомкнуть, чтобы заговорить. Я крепче сжал руку бродяги, и мы выбежали вместе. Стоя на верхней ступеньке, мы осматривали улицу; вдалеке тяжёлой поступью шёл полицейский, играя лучом своего фонарика на окнах домов и дверях. Вскоре он приблизился к лампе, где мелькнула чудовищная тень. Я увидел, как полицейский внезапно обернулся. С развевающимися фалдами пальто он яростно побежал по узкому переулку, ведущему ко множеству ярких магазинов.

Мы с бродягой провели остаток ночи на крыльце дома. Иногда он тщетно бормотал что-то невнятное и раздражённо жестикулировал, но в основном мы ждали, безмолвные и неподвижные, как два совиных чучела.

При первом слабом луче рассвета, пробившемся над домом доктора напротив, нищий отшвырнул мою руку, слепо спрыгнул вниз по ступенькам и, не останавливаясь, чтобы открыть калитку, перепрыгнул через неё и сразу же исчез. Я почти не почувствовал удивления. Лампа с зелёным абажуром, стоявшая на пороге, медленно догорала. Солнце радостно взошло, зачирикали воробьи, порхая вокруг и сражаясь за пищу. Я думаю, что мои круглые глаза непроизвольно наблюдали за ними.

Вскоре после восьми утра почтальон принёс мне письмо. Вот, что было в нём написано: "Боже, прости меня, друг, и помоги мне писать здраво. Жалкое любопытство оказалось сильнее меня. Я вернулся в свой дом, который теперь казался мне ужасно чужим. Я не мог уснуть. Теперь оно расхаживает вместе со мной по моей собственной спальне, даже погружённое в свой нечестивый сон, оно всегда со мной. Каждая картина, да и каждый стул, как бы строго я ни старался дисциплинировать свои мысли, наполнились тайным смыслом. Посреди ночи я спустился вниз и открыл дверь своего кабинета. Мои книги показались мне безутешными, обиженными друзьями. Сундук оставался в том виде, в каком мы его оставили — мы, ты и я, когда заперли дверь. Дрожа от страха, я прошёл немного дальше в комнату. Не успел я сделать и двух шагов, как обнаружил, что крышка больше не закрывает это существо от звёзд, она была распахнута настежь. О! Пеллютер, как вы отнесётесь к столь поразительному заявлению? Я видел (я говорю это торжественно, хотя мне приходится энергично трудиться, чтобы отогнать череду страшных мыслей). Я видел несчастное существо, которое мы с тобой подняли из чрева земли, лежащее на полу; его тощие конечности скорчились перед камином. Неужели жара пробудила его от долгого сна? Я не знаю, я не смею думать. Оно, оно, Пеллютер, лежало на коврике у камина, погружённое в дремоту, беззвучно дыша. О, мой друг, я стою и смотрю на безумие лицом к лицу. Мой разум взбунтовался. Там лежал несчастный абортированный уродец. Мне кажется, что эта тварь подобна заразному тайному греху, который скрывается, гноится, плетёт сети, загрязняет здоровый воздух, но однажды выползает и крадётся среди здоровых людей, прокажённое дитя грешника. Да, и, возможно, это грех твой и мой. Пеллютер! Но, будучи обременёнными таким тяжким грехом, мы должны нести его в одиночку. Я оставил эту тварь там, пока она спала. Её историю мир никогда не узнает. Я пишу это, чтобы предупредить тебя об ужасе, что постиг тебя и меня. Когда ты придёшь, (я понял, что Дагдейл не отправил это письмо вовремя, и оно не достигло меня на второй вечер. Я горько сожалею об этом упущении), мы составим наши планы по полному уничтожению этого ужасного воспоминания. И если это не наш удел, мы должны жить дальше, но скрывать нашу находку от здравомыслящих глаз. Если кто-то и должен страдать, то это мы. Если убийство может быть справедливым, то убийство этого существа — ни человека, ни зверя, а этого мерзкого символа — должно считаться добродетелью. Судьба выбрала свои инструменты. Приходи, мой старый друг! Я отослал своих слуг и запер дверь; и я молюсь, чтобы это существо могло спать до тех пор, пока не спустится тьма, чтобы скрыть наши нечестивые дела от людей. Наука позорно отступила; религия — это увядший цветок. О, мой друг, что мне сказать! Как мне прийти в себя?"

Вы можете делать любые выводы из этого скупого письма. Я могу предположить, что в какой-то момент второго дня (возможно, пока я бродил по садам в Кью!) Дагдейл снова посетил это существо и обнаружил его бодрствующим и бдительным в своей комнате. Никто не шпионил за моим другом в те часы. (Иногда в тишине мне кажется, что я слышу странные шаги на моём пороге!)

При ярком солнечном свете я поехал на кэбе к дому Дагдейла, потому что мои ноги ослабли, и я едва держался. Прихрамывая, я прошёл по садовой дорожке к знакомым ступенькам, опираясь на трость. Дверь была приоткрыта, и я вошёл. Я обнаружил Дагдейла в его кабинете. Он сидел в том самом сундуке, рядом с ним лежала Библия.

Он посмотрел на меня.

— "А мы — вчерашние и ничего не знаем, потому что наши дни на земле — тень". Что такое жизнь, Пеллютер? Тщетное стремление к смерти. Что такое красота? Вопрос степени. И грех витает в воздухе — дитя болезни и смерти, зарождения и ненависти к жизни. Палевые волосы обладают красотой, а что касается костей, то, конечно, червям трудно их есть. Черви! Проникли через ту трубу? Пеллютер, мой дорогой старина Пелл. Через трубу?

Он смотрел на меня, как ребёнок — на яркий свет.

— Пойдём! — обратился я к Дагдейлу. — На улице свежий ветер, а солнце яркое и тёплое. Пойдём!

Больше я ничего не мог сказать.

— Но солнечный свет теперь не имеет для меня никакого значения, — ответил мой друг. — Этот сеятель разврата, чудовище, проникшее в мой мозг, душит все остальные мысли, тщедушные и слабые. У меня есть одна идея, концепция, яростная, ужасная идея, феноменальная. Видишь ли, когда глубокая абстрактная вера превращается в отвращение, когда надежда съедается ужасами сна и безумной тоской по сну — безумной! И всё же палевые волосы не лишены красоты; при условии, Пеллютер, при условии… через трубу?..

Злопыхатели напрасно пытаются сейчас обвинить моего друга. О, разве в его разговоре со мной не было разума и логической последовательности? Я пытаюсь показать, что это было именно так. Я клянусь, что он не сумасшедший — немного эксцентричный (конечно, все умные люди эксцентричны), немного постаревший. Я торжественно клянусь, что мой дорогой друг Дагдейл не был сумасшедшим. Он был справедливым человеком. Он никого не обижал. Он был доброжелательным, добрым джентльменом и обладал прекрасным интеллектом. Вы можете сказать, что он был эксцентричным, но не сумасшедшим. Слёзы текли по моим щекам, когда я смотрел на него.

Перевод: Алексей Черепанов, май 2022 г.

В НАСТОЯЩЕМ…

Стр. 1 из 3 Следующая