Бахчисарайского фонтана» в 1934 году. Она прошла весь репетиционный процесс вместе с Улановой, правда была во втором составе – в день премьеры, 28 сентября 1934 года, на сцену вышла Ольга Иордан, также выпускница Вагановой. Но дело не в этом, обе ученицы Вагановой – и Иордан, и Вечеслова – блестящие балерины, что, собственно, никто и не ставил под сомнение.
Значение этого спектакля для советского балета трудно переоценить. Позже историки напишут, что «Бахчисарайский фонтан» – это манифест драмбалета, ведь «Ромео и Джульетта» в постановке Леонида Лавровского появится только через шесть лет. И Уланова, и Вечеслова вели свои партии, как большие драматические актрисы, при этом максимально раскрывая хореографию Ростислава Захарова. Очевидцы говорили, что в исполнении Вечесловой было понятно абсолютно все – каждое движение души героини. Если в начале спектакля гордая Зарема нисколько не сомневается в своем первенстве, то с появлением в гареме новой пленницы – Марии – в душе восточной красавицы начинают клокотать страсти. Как страшна была Зарема, когда она в ярости наносила смертельный удар сопернице!
В 1944 году Галина Сергеевна Уланова переехала в Москву, но, приезжая в Ленинград на спектакли, всегда просила о возможности танцевать «Бахчисарайский фонтан» именно с Татьяной Вечесловой. Не только потому, что они были подругами, – в этом спектакле две гениальные балерины дополняли друг друга, творя на сцене магию.
В творческой жизни Татьяны Вечесловой был такой случай. Однажды, выступая в Тбилиси, она настолько вошла в образ, что нанесла исполнительнице роли Марии самую настоящую рану. Грань между танцем и жизнью для нее стерлась. Знаменитый кинорежиссер Сергей Юткевич, который однажды увидел Вечеслову на сцене, очень точно обозначил свои впечатления: «Ей удалось полностью добиться уничтожения граней между танцем и драматической игрой. Ее танец – осмыслен и эмоционален».
Война разделила жизнь всей страны на «до» и «после». Вечеслова вспоминала, как в первые военные месяцы ей казалось, что сейчас не время танцевать – нужно делать что-то другое, более полезное. Но, оказавшись в эвакуации в Перми, она поняла, как это важно – представлять свое искусство: танцевать для бойцов, которые лечатся от ран или уходят на фронт. После выступлений артисты, едва успев снять грим, голодные и уставшие, часто оставались в госпиталях помогать санитаркам, а потом шли на репетицию. В концертах Вечеслова обычно исполняла русский танец, а заканчивала выразительной лезгинкой. В воспоминаниях она писала, что участие в концертах помогало артистам чувствовать себя причастными к большому делу – приближению Победы.
Эвакуация Кировского театра сыграла большую роль в культурной жизни Перми. Город, тогда он назывался Молотов, был совсем небольшим. В центре – театр, гостиница, почтамт, но в основном – улицы с дощатыми мостками вместо тротуаров, деревянные домишки без водопровода, зато с палисадниками в цветах. Пермские зрители полюбили балет, а когда Екатерина Гейденрейх основала в Перми хореографическое училище, город на долгие годы стал средоточием культурной жизни. К слову, из Ленинграда в Молотов были перевезены экспонаты Государственного Русского музея, туда же эвакуировали многие ленинградские учебные институты.
Именно в Перми Арам Ильич Хачатурян на разбитом пианино закончил партитуру балета «Гаянэ», и Вечеслова стала первой исполнительницей партии Нунэ. Хачатурян буквально за полчаса написал для нее вариацию, зная, что характерную роль лучше Вечесловой никто не исполнит.
Удивительно, но в военное время была поставлена «Тщетная предосторожность» – совершенно беззаботный, хулиганский старинный балет о любви деревенской девушки Лизы к бедному крестьянину Колену.
Зачем такой спектакль был нужен в 1943 году? Ответ прост – потому что в тяжелые военные годы людям нужна была сказка, нужна была надежда на то, что совсем уже скоро все снова заживут мирной счастливой жизнью.
Вечеслова танцевала Лизу. В Перми спектакль собирали буквально из ничего – ни красивых декораций, ни специально сшитых костюмов, но премьера все-таки состоялась. Чего только не вытворяла Татьяна на сцене! Она была настолько заразительна в своих шалостях, что зрители реагировали как дети, бурно аплодируя после каждой сцены.
Когда только-только начала восстанавливаться жизнь в Ленинграде, Татьяна Вечеслова была уже там – на улице Росси, в своем родном училище, и в театре. Еще в 1942 году, в Перми, она станцевала Китри в «Дон Кихоте». Опытная балерина, безукоризненно владеющая техникой – ей всегда с легкостью давались любые движения, – свою Китри, по уши влюбленную в цирюльника Базиля, она очень точно сыграла драматически. Стремление к характерности определило круг ее последних ролей – тех, что ей были действительно интересны. Вечеслова была убеждена, что любая, даже незначительная роль, имеет значение. Она – звезда – нисколько не смущалась исполнять партию Белой Кошечки в балете «Спящая красавица». «Ну и что? – пожимала она плечами. – Уланова ведь тоже танцевала вставное па-де-де в “Эсмеральде”, а Сергеев танцевал Синюю Птицу в “Спящей красавице”. Маленькая роль никого не может уронить. К тому же за один эпизод отличиться и запомниться намного сложнее, чем за весь спектакль». Именно за роль второго плана – карикатурную Кривляку в «Золушке» – Вечеслова получила Сталинскую премию в 1946 году. Вот что значит честное служение своей профессии! Но, конечно, свою любимую Эсмеральду Вечеслова не забывала никогда. Ее участие в спектаклях, неважно в какой роли, по-прежнему собирало полные зрительные залы.
Большое место в жизни Татьяны Михайловны занимал дом – уютный петербуржский дом на улице Дзержинского. По сути, он стал театральным салоном, где после спектаклей собирались друзья и коллеги. Заходили москвичи – Катя Максимова и Володя Васильев. Много раз в доме Вечесловой был мой отец. Много вечеров в обществе Вечесловой провели Евгений Мравинский, Ираклий Андроников, Ольга Андровская, Михаил Царев, Софья Преображенская, Фаина Раневская – всех не перечислить.
Но один человек заслуживает особого внимания.
Из воспоминаний Вечесловой:
«Где и когда я встретилась с Анной Андреевной Ахматовой? Как ни странно – не помню. Не хочу и не могу ничего придумывать, не имею на это права. Я робела, я затихала в ее присутствии и слушала ее голос. Особенный этот голос, грудной, чуть глуховатый, он равномерно повышался и понижался, завораживая слушателя. А впервые в гости к ней я пришла в 1944 году, в Фонтанный дом, где она жила. Была глубокая осень, мы сидели в одной из двух ее комнат, обе в пальто, потому что было холодно. Сидели перед электрическим камином. Передо мной на стене висел ее портрет – рисунок Амедео Модильяни. Я сидела, смотрела на Анну Андреевну, на ее суровую комнату, чувствовала, что у нее свой мир, свои герои, свои представления, свои старинные вещи рядом, и она сама – спокойная, тихая, в черном, гордая, как королева, простая и беззащитная одновременно».
Однажды в доме у Вечесловой собирались гости на обед. Все уже давно пришли, не было только Анны Андреевны, и в ожидании ее компания болтала, не садясь за стол. Как только Ахматова появилась в дверях, все – и молодые и старые – встали, не сговариваясь. «Невозможно было сидеть», – пишет Вечеслова. Дело не в этикете – просто одним своим появлением эта удивительная женщина так влияла на окружающих.
Узнав Анну Андреевну ближе, Татьяна набралась смелости и спросила:
– Скажите, а как вы пишете стихи?
Ахматова наклонилась и на ухо тихо ответила:
– Это таинство.
Ахматова была поэтом во всем и оставалась поэтом даже в долгие годы молчания. Она никогда не жаловалась, не роптала на жизнь, проявляя подлинное величие. Вечеслова всегда поражалась тому, как Ахматова умела радоваться пустякам – такой мелочи, как распустившийся цветок, небо в вечернем свете или пение птицы. И она никак не могла понять, чем же заслужила нежность со стороны этой женщины.
«Как-то я должна была танцевать Китри, и неожиданно Анна Андреевна выразила желание пойти в театр. Я страшно заволновалась – вдруг не понравится ей балет или мой танец разочарует. После спектакля все зашли ко мне за кулисы. Помня о честности Анны Андреевны, я была уверена, что, если ей не понравилось, она скажет правду. Я подошла к Ахматовой, она посмотрела на меня и сказала: „Таня, вы – Жар-птица!“ И я видела ее волнение, видела, как много своего, ахматовского, вложила она в это слово. А после спектакля Фаина Раневская пригласила нас всех к себе в номер в „Асторию“, где она жила тогда, заказала бутерброды и вино – больше ничего не было. Но тот вечер после моего спектакля, вместе с Ахматовой, во всем казался удивительным и необыкновенным».
И снова из воспоминаний Вечесловой:
«Сорок шестой год. Прихожу к Ахматовой, у нее Раневская. Давно не виделись – я болела и собиралась поехать в санаторий. Замечаю на столике новый томик стихов.
– Анна Андреевна, вышел?
– Вышел, – говорит она, улыбаясь.
– Анна Андреевна, дайте почитать, я верну вам в целости и сохранности.
– К сожалению, не могу – это сигнал. Правда, завтра-послезавтра выйдет тираж. Но сколько людей приходит ко мне посмотреть на книжку, потрогать ее.
И тут на помощь приходит Раневская:
– Анна Андреевна, Танюша больна, ей тоскливо, потом она будет в санатории, а ваши стихи осмыслят жизнь. Отдайте ей книгу, ведь завтра сборник будет у вас.
Ахматова посмотрела на меня, улыбаясь своей загадочной улыбкой, и вдруг просто сказала:
– Берите, Танюша. Правда, ведь сейчас это вам нужно.
И она мне подписала: “Первый экземпляр этой книги – самОй Тане. Ахматова”».
Однако в 1946 году сборник Ахматовой не был издан, и так получилось, что у Татьяны Михайловны остался тот единственный, сигнальный экземпляр. Потом кто-то из знакомых Ахматовой спросил Анну Андреевну:
– Неужели Вечеслова не вернула вам эту уникальную книгу?