– Иван Гаврилович… – и не смогла говорить дальше.
Вокруг собирались наборщики.
– Ну, – неожиданно вздохнув, спокойно сказал Иван Гаврилович, – ну что, сбилась с толку? Ну, сверил я твои ковырялки. Ну что, еще нашла ошибку? Ну и что страшного? Маруся?..
– Нет, страшного, конечно, ничего нет, – мать старалась быть спокойной. – Я просто хочу посмотреть, может быть, я и ошиблась, то есть я не ошиблась…»
Конечно, не ошиблась!
Может быть, в чем-то другом, но не в этом!
И уже потом, вернувшись на Щипок, долго курила на кухне, открыв форточку и плотно закрыв дверь.
Когда мать курила на кухне, то не разрешала детям заходить сюда.
На Щипок переехали в декабре 1934 года.
Маруся, Андрей, трехмесячная Марина и Арсений, который только что вернулся из своей первой в жизни творческой поездки в Северную Осетию. Тогда же вышла и первая книга его стихотворных переводов.
В Московском Союзе поэтов Тарковский был фигурой заметной и всеми почитаемой. Любимой, надо думать, тоже. Профессиональная писательская жизнь обретала вполне внятные очертания, однако, что и понятно, ее противостояние с жизнью семейной все более нарастало.
Марина Тарковская вспоминала: «Папа обычно работал по ночам, днем должен был отсыпаться. У мамы и у маленьких детей был свой режим…»
А режим был таким: с раннего утра Маруся вместе с детьми (Андрей брел пешком, Марину несла на руках) отправлялась на Зацепский рынок за молоком. Затем они возвращались. Было необходимо принести дров из сарая, расположенного на заднем дворе, протопить печь, нагреть воды для стирки пеленок и белья, приготовить обед на керосинке, покормить детей, погулять с детьми, убрать квартиру, состоявшую из двух комнат.
Из книги Марины Арсеньевны Тарковской «Осколки зеркала»: «Андреева кроватка с сеткой и плетеная корзина, куда укладывали меня, были установлены в дальней из двух комнат, окна которой выходили в небольшой внутренний, так называемый «задний», двор. Эта комната была немного светлее и суше первой, окно которой упиралось в кирпичную стену соседней части дома… Пахло сыростью, химическим заводом, книгами».
В соседней части дома находилось смешанное общежитие парфюмерной фабрики и завода имени Ильича (бывшего Михельсона). Также здесь жили, скорее всего нелегально, и носильщики с Павелецкого вокзала, которые приезжали в Москву из близлежащих деревень. Частые визиты милиции, пьяные драки, скандалы, с утра до вечера звучащая музыка, непролазная грязь во дворе были тому порукой.
Подобная обстановка не могла не тяготить Арсения Александровича. Безусловно, он бесился от того, что его семья, его малолетние дети живут в этом «шанхае», но изменить ситуацию никак не мог. Решение пришло само собой, интуитивно, подспудно – Тарковский старался как можно меньше бывать в этом доме.
Он часто посещал мать – Марию Даниловну, жившую в Лялином переулке, близ Покровки, до утра засиживался в гостях у друзей поэтов и поэтесс, старался не пропускать литературные мероприятия, поэтические чтения, концерты, которые, естественно, нередко заканчивались далеко за полночь.
На Щипок Арсик возвращался, чтобы, закрывшись в тесной, темной, сырой, полуподвальной комнате, всю ночь переводить, а потом спать, не раздеваясь, накрывшись с головой колючим шерстяным одеялом, чтобы ничего и никого не видеть и не слышать.
Но это было невозможно.
Детские крики каждое Божее утро над ухом.
Грохот дверей и посуды.
Топот соседей сверху, как по голове.
Ругань за окном.
Возмущаться было бесполезно.
Решительно непонятно, почему лампу-дежурку на кухне и на лестнице никогда не выключали!
День тянулся невыносимо долго, работа вызывала отвращение, стихи не рождались, боль в пояснице изнуряла. Накрывала невыносимая тоска, и казалось, что жизнь проходит мимо, что так и выглядит смерть, когда до тебя никому нет дела в этом Содоме, а твоя жена, твоя единственная Маруся, постоянно и монотонно просит о помощи, смотрит на тебя холодно, отстраненно и непонимающе.
Из книги Андрея Тарковского «Запечатленное время»: «Как сказал поэт: «На свете счастья нет, но есть покой и воля!» Ведь стоит только приглядеться внимательно к шедеврам, проникнуть в их укрепляющую и таинственную силу, чтобы стал ясен их лукавый и одновременно святой смысл. Они как иероглифы… Они выстраиваются на местах возможных и предуготовляемых исторических катаклизмов, как предупреждающие вехи у скальных обрывов или болотных трясин… они почти всегда становятся предтечей столкновения старого с новым… Поэты различают этот барьер опасности раньше своих современников – в том смысле, что они сами ближе к гениальности. Потому-то зачастую они долгое время остаются непонятыми».
Из воспоминаний Марины Тарковской: «К вечеру, когда обессилевшая мама кормила нас и укладывала спать и когда она сама только начинала жить… заходил Аркадий Штейнберг (поэт, переводчик, художник. – Прим. авт.), и они с папой уходили на весь вечер в Союз поэтов или к друзьям… Порой мама находила в папиных карманах записки от женщин… Взаимное раздражение разъедало жизнь родителей. Папа старался уходить из дома… В молодости он был рабом страстей. Это уже потом, когда его жизнь была почти исчерпана, он часто повторял мне придуманный им афоризм: «Каждая последующая жена уже предыдущей».
Постоянные стрессы, нервное перевозбуждение стали причиной сменяющих друг друга физических недугов, которые отнимали у Тарковского все силы: обострение холецистита, ангина с тяжелыми осложнениями на легкие. И Маруся, как в прежние годы, вновь выхаживала своего милого и слабого Арсюшу, который не мог без нее, без ее любви и заботы. Теперь у нее было трое детей, и всех надо было накормить, пожалеть, спать уложить.
В это время в дом на Щипке довольно часто приходила Мария Даниловна. Повидать внуков, повоспитывать сына, дать необходимые советы снохе. Встречи проходили в меру дружелюбно, может быть, потому, что у Арсения просто не было сил и настроения вступать в долгие и по своей сути бессмысленные споры с собственной матерью.
Возникла надежда на то, что в жизни Тарковских наступил новый период, период взаимопонимания и прежних чувств, что трудности и конфликты остались позади. Действительно, как же без них, ведь Маруся и Арсений еще совсем молоды, им всего по 27 лет, но все еще впереди, и они будут вместе.
Лето 1935 года семья провела на даче близ станции Тучково Белорусской железной дороги. Хотя вернее назвать это место хутором недалеко от деревни Игнатьево. Сосновый бор, извивающийся студенец Ворона в пойме Москва-реки, яблоневый сад, пруд. Тарковский бывал здесь наездами, разрываясь между семьей и Москвой, где у него были работа, литературные дела и друзья-поэты. И Маруся вновь ждала его.
Эпизод у дороги из сценария фильма «Зеркало», вошедший в окончательный вариант картины:
«Дорога от станции шла через Игнатьево, поворачивала в сторону, следуя изгибу Вороны, в километре от хутора, где мы жили каждое лето, и через глухой дубовый лес уходила дальше, на Томшино. Между хутором и дорогой лежало клеверное поле. От нашей изгороди дороги не было видно, но она угадывалась по людям, которые шли со станции в сторону Томшина. Сейчас дорога была пуста.
Мать сидела на гибкой жердине забора, протянувшегося по краю поля. Отсюда даже по походке нельзя было определить, кто именно появился на дороге. Обычно мы узнавали приезжающих к нам только тогда, когда они появлялись из-за густого, широкого куста, возвышающегося посреди поля.
Мать сидела и ждала. Человек, медленно идущий по дороге, скрылся за кустом. Если сейчас он появится слева от куста – то это ОН. Если справа, то не ОН, и это значит, что ОН не приедет никогда».
И это уже потом мать пойдет вместе с детьми через поле по самой кромке леса, из глубины которого будут доносится звуки, которые в фонотеке так и называются «звуки леса», а под ногами в густой траве будет стелиться холодный сырой воздух. Дети будут держаться подальше от этой пугающей чащи, стараясь не смотреть в ее сторону, хотя, конечно, любопытство иногда все же пересилит страх, возьмет верх.
И они обернутся.
Коротко.
Мельком.
И сразу отведут взгляд.
Девочка Серебряные Руки
Заблудилась под вечер в лесу.
В ста шагах разбойники от скуки
Свистом держат птицу на весу.
Кони спотыкаются лихие,
Как бутылки, хлопает стрельба,
Птичьи гнезда и сучки сухие
Обирает поверху судьба.
– Ой, березы, вы мои березы,
Вы мои пречистые ручьи,
Расступитесь и омойте слезы,
Расплетите косыньки мои.
Приоденьте корнем и травою,
Положите на свою кровать,
Помешайте злобе и разбою
Руки мои белые отнять!
Нет, ОН, разумеется, приедет, выйдет из вагона и, минуя темный и страшный лес, направится в сторону дома, обогнет куст именно слева и поднимется к дому, что затаился между высоких сосен. Другое дело, что происходить это будет все реже и реже, а ожидание его появления станет все невыносимей и невыносимей.
Весной 1936 года Тарковский по писательской путевке уехал в Крым.
Он вновь плохо себя чувствовал, и ему просто необходимо было поправить здоровье. Впрочем, сделать ему этого не удалось. В Симферополе Арсений попал в больницу и был вынужден вернуться в Москву, так по сути и не отдохнув.
На Щипок он приехал раздраженным, нервозным, усталым, злым, болезненно взвинченным – перечень состояний Тарковского можно продолжать еще долго… И все пошло по-старому.
Он вновь начал исчезать из дома, вновь возвращался под утро или вообще не появлялся несколько дней, работал с надрывом. Казалось, что он ненавидел сам себя, но в то же время не хотел вырваться из объятий диких страстей, в которые сам себя и заключил.