Некоторые из них сходили по трапу самостоятельно, но большинство были обездвижены. Их выносили на носилках, смастеренных из подручных средств. Санитарки бегали по пристани, военврачи в белых халатах поверх гимнастерок отдавали команды, доносились крики и стоны, монотонно работали двигатели грузовиков.
Старшеклассники, наблюдавшие за происходящим, курили невдалеке.
Из книги Андрея Тарковского «Запечатленное время»: «Мне пришлось пересмотреть много тысяч метров пленки, прежде чем я натолкнулся на военные документальные кадры перехода Советской Армии через Сиваш, которые меня буквально ошеломили. Я никогда прежде не видел ничего подобного… на экране передо мною, точно из небытия, возникли люди, измученные непосильным, нечеловеческим трудом, страшной трагической судьбы… на экране возник образ поразительной силы, мощи и драматизма – и все это было мое, словно именно мое, личное, выношенное и наболевшее… Образ этот звучал особенно щемяще и поразительно, потому что в кадре были только люди. Люди, бредущие по колено в жидкой грязи, по бесконечному, до самого горизонта болоту, под белесым плоским небом. Оттуда не вернулся почти никто. Все это сообщало запечатленным на пленку минутам особую многомерность и глубину, порождая чувства, близкие потрясению или катарсису. Через некоторое время я выяснил, что военный оператор снимавший этот материал, погиб в тот же самый день, который он зафиксировал с такой удивительной силой проникновения в суть творящихся вокруг него событий».
Здесь, на городском причале, были и те, кого привезли в Юрьевец умирать.
Местные рассказывали, что в Богоявленской церкви был похоронен блаженный Симон, которого убили в 1584 году. С тех пор его часто видели переходящим Волгу – из года в год, из века в век. Он понуро брел по воде, будучи погруженным в свои мысли, задевал буруны, был орошаем ледяными брызгами, но совершенно не замечал этого. Симон так напоминал этих израненных, смертельно уставших, чудом оставшихся в живых людей.
Койки госпиталя располагались в притворе, среднике, на солее и в алтаре Богоявленской церкви. Постоянно топилась облицованная белым кафелем печь. Никто, конечно, не знал, где именно здесь находится могила блаженного Симона, и потому каждого из оказавшихся в госпитале могло посетить видение этого изможденного, босого, в одной рубахе человека, который называл себя «несытой гортанью», имел дар утешения и хождения по водам.
По ночам особенно поздней осенью и ранней весной Волга страшно ревела, выходила из берегов, и город затихал. Марина Тарковская вспоминала: «Мы помнили самое страшное. Ранняя весна 1942 года. На Волге ледоход. Солнце, резкий ветер. Весь городок Юрьевец, куда мы эвакуировались, высыпал на берег ловить плывущие по реке бревна – надо было как-то отапливаться. Мама прыгает по льдинам, достает бревна, мы с берега помогаем их вытаскивать. И вдруг на наших глазах она проваливается под лед, на какое-то мгновение исчезает среди громоздившихся друг на друга льдин и ледовой каши…»
Маруся спаслась тогда вопреки всему – вопреки несущимся по течению обледеневшим бревнам, попреки ледоходу, попреки пронизывающему апрельскому ветру, вопреки давнему желанию покончить со всем раз и навсегда, как это в августе 41-го года сделала Цветаева, вопреки невыносимым фантомным болям об ушедшей любви и минувшем счастье.
Ее спасли Андрей и Марина.
Летом 1943 года Мария Ивановна с детьми вернулась в Москву, точнее, в Переделкино, где она устроилась работать сторожем при пионерском лагере для писательских детей. Впрочем, ни детей, ни писателей в Переделкино в ту пору не было, все находились в эвакуации.
Сначала они поселились в пристройке к даче советского писателя Бруно Ясенского, а затем их перевели в барак на окраине поселка.
Именно здесь, в Переделкино, и произошла та встреча Арсения Александровича с детьми, о которой уже шла речь на этих страницах.
Глава 7Странный угол чувств
Это началось еще в Юрьевце, когда на глаза Марии Ивановне попалась адресованная ее 11-летнему сыну записка:
«Милый Андрей! Ты на меня не обижайся. Ты думаешь, что я тебе изменила, а на самом деле это неправда. Я тебе не изменила и не буду. Ты, скорее, мне изменил потому, что ты сначала гнался за И.К., а потом она уехала, и ты стал гнаться за Т.Г., потом ты меня спросил, за кем я гонюсь, я сказала, что за тобой, и ты стал гнаться за мной. Тебе, наверное, захотелось мне изменить. Из-за того ты и сказал, что я тебя изменила, а я не изменила, я тебя люблю. Милый Андрей, я тебе не изменила, я тебя люблю… Ты очень красивый, я таких красивых еще никогда не видала, только вижу двоих, тебя и Берштейна. Я тебя очень люблю».
Как это письмо попало в руки Марии Ивановне, мы не знаем – отдал ли его своей матери сам Андрей (во что верится с трудом) или она обнаружила его в вещах сына? Теперь это уже не столь важно, факт остается фактом – в истории взаимоотношений сына и его разведенных родителей наступал новый период.
Послание неизвестной юной воздыхательницы Андрея Маруся нашла, по словам Марины Тарковской, «пошлым». Она была в ужасе, о чем немедленно сообщила бывшему мужу, отцу ее детей. Ответ Арсения не принес умиротворения в эту абсолютно невинную и совершенно узнаваемую ситуацию, когда еще совсем дети – мальчик и девочка – восхищаются друг другом, смело испытывая свое первое чувство, будучи в полной уверенности, что это любовь.
Однако Тарковский писал с фронта: «Что делать с этим – я не знаю. Раз уж это началось, то остановить – невозможно, даже если ты будешь действовать самым осторожным образом… Может быть, было бы хорошо объяснить ему, что любовь не только то, что у них ребята имеют в виду, а чувство и благородное, и ведущее к самоотверженным поступкам, и к «немому восхищению», заставляющее становиться лучше – и прочее… Раз у него это уже началось, то надо устремить его страсти-мордасти по хорошему пути, а задерживать водопад – дело пустое.
У меня волосы зашевелились на голове, когда я прочел твою копию с этого произведения, уж очень страшно за него стало и обидно как-то. Я понял, что это будет совсем как у меня, ранние страсти и мучения. Боюсь только, что у меня они были романтичней, чем будут у него, а безудержность и очертя-голову-бросание такое же. И так как я думаю о своем опыте, то знаю, что важно воспитать в Андрюшке умение считаться с окружающими, бросаясь в любовь, и полагать, что не все дозволено. Постарайся внушить ему, что нельзя доставлять людям страдания ради своих любовей, – к несчастью, я понял это слишком поздно. Объясни ему, что хуже всего позднее сожаление о том, что кому-то сделал больно. Если он не эгоист в самой худшей форме, то он это должен понять.
А что делать теперь – кроме этого – не знаю, может быть потому, что не представляю себе форм нынешнего флирта в Юрьевце среди этих – не моих романтических времен – ребят. Не надо все-таки пугаться Андрюшкиных страстей и делать так, что все это станет соблазнительным запретным плодом. Скоро и Мышь, должно быть, начнет получать любовные письма, и тогда мое сердце окончательно сожмется от боли».
Конечно, спустя годы Андрей прочитал это письмо. Вероятно, улыбнулся, потому что все события, откомментированные в нем, давно канули в Лету. Опечалило, думается, другое – недоверие, заведомая уверенность в порочности, в «меньшей романтичности» и в «худшей форме» при том, что известные события в жизни Арсения Александровича развивались на глазах его детей, его первой и второй жены. А запоздалое покаяние – «к несчастью, я понял это слишком поздно», уже никому не было нужно. Слова и дидактический пафос только и оставались словами и дидактическим пафосом, которым было трудно поверить.
Написав это письмо, Тарковский, скорее всего, даже и не понял, что описал в нем вовсе не своего сына, которого, откровенно говоря, мало знал, а самого себя, и единственный на тот момент его адресат – Маруся Вишнякова прекрасно поняла это. Вполне возможно, что скоропалительный отъезд в Москву летом 1943 года (в Юрьевце к этому времени быт более или менее налажен, а Андрей очень неплохо учился в местной школе) и возвращение сына в школу № 557 в Стремянном переулке стал результатом исступленной попытки изменить в Андрее что-то главное, что-то таинственно связывающее его с его отцом, оградить сына от тех страданий, которые Арсений испытывал сам и приносил окружающим его людям. О последнем качестве своего бывшего супруга Маруся, пожалуй, знала лучше многих.
Рубеж 1943–1944 годов прошел под знаком метания между Переделкином и Москвой. Школу вновь пришлось оставить, а потом вновь в нее вернуться. Казалось, что мать не понимала, что происходит с ее сыном, который рос по каким-то только ему (и ей) ведомым законам, в общении был груб, скрытен, а порой и неистов в проявлении эмоций. Если до отъезда в Юрьевец, да и в самом приволжском городке учеба увлекала Андрея, то теперь он почти бросил учиться, много времени проводил на улице с друзьями – «ножички», «пристеночек», карты на деньги… Занятия музыкой, разумеется, были заброшены. Зашла речь о переводе мальчика в ремесленное училище, что по сути означало его автоматическое зачисление в ряды «гопников» из «ремеслухи» со всеми вытекающими отсюда последствиями (уголовными в том числе).
Впоследствии Андрей Тарковский вспоминал: «Мое детство я помню очень хорошо. Для меня это самое главное – самые главные годы в моей жизни… Мы жили с мамой, бабушкой, сестрой. Семья без мужчины. Это существенно повлияло на мой характер… Это было тяжелое время. Мне всегда не хватало отца. Когда отец ушел из нашей семьи, мне было три года. Жизнь была необычайно трудной во всех смыслах… В свое время я пережил очень трудный момент. В общем, я попал в дурную компанию, будучи молодым… У меня в детстве был довольно растительный образ жизни. Я мало размышлял. Я больше чувствовал и воспринимал. Однако воспоминания детства никогда не делали человека художником. Отсылаю вас к рассказам Анны Ахматовой о ее детстве. Или к Марселю Прусту. Мы придаем несколько чрезмерное значение роли детства. Манера психоаналитиков смотреть на жизнь сквозь детство, находить в нем объяснения всему – это один из способов инфантилизации личности… Подход к художественному процессу, к творчеству с этой точки зрения, если хотите, даже удручает. Удручает потому, что мотивы и суть творчества гораздо сложнее, намного неуловимее, чем просто воспоминания о детстве и его объяснения».