ПРОФЕССОР. Сделайте любезность, ну оставьте вы меня в покое! Ну дайте мне хоть подремать немного. Я ж не спал сегодня всю ночь. Оставьте свои комплексы при себе.
ПИСАТЕЛЬ. Во всяком случае, вся эта ваша технология… все эти домны, колеса… и прочая маета-суета – чтобы меньше работать и больше жрать – все это костыли, протезы. А человечество существует для того, чтобы создавать… произведения искусства… Это, во всяком случае, бескорыстно, в отличие от всех других человеческих действий. Великие иллюзии… Образы абсолютной истины… Вы меня слушаете, Профессор?
ПРОФЕССОР. О каком бескорыстии вы говорите? Люди еще с голоду мрут. Вы что, с Луны свалились?
Профессор лежит с закрытыми глазами.
ПИСАТЕЛЬ. И это наши мозговые аристократы! Вы же абстрактно мыслить не умеете.
ПРОФЕССОР. Уж не собираетесь ли вы учить меня смыслу жизни? И мыслить заодно?
ПИСАТЕЛЬ. Бесполезно. Вы хоть и Профессор, а темный.
На экране река, покрытая плотной желтоватой пеной. Ветер гонит над рекой хлопья пены, колышет камыши… Вода. В ней видны шприцы, монеты, картинки, бинт, автомат, листок календаря. Рука Сталкера в воде.
На бетонной площадке лежит собака. Собака встает».
Маруся поднялась со ступенек крыльца, посмотрела на Филина, который по-прежнему храпел и перебирал во сне лапами, зашла в дом и закрыла за собой дверь.
Осенью 1945 года на общем собрании членов Союза писателей СССР было принято решение рекомендовать стихотворения поэта Арсения Александровича Тарковского к публикации в издательстве «Советский писатель». Это решение для Тарковского стало приятной неожиданностью.
Однако со временем стало ясно, что от рекомендации до публикации книги лежит очень непростой и мучительный путь, который в любую минуту может быть прерван. Что в результате и произошло…
А пока в обсуждении будущей книги приняли участие Павел Антокольский и Лев Ошанин, Маргарита Алигер и Марк Тарловский, Павел Шубин и Евгения Книпович, Абрам Арго и Аркадий Ситковский. Все сходились в одном, Тарковский – «зрелый и сильный» поэт, а поэзия его «живая и понятная», однако прозвучавшие обвинения в отсутствии «жизнеутверждающей линии», в «Блоковском бормотании» и манерности резко поменяли ситуацию.
Началось то, что принято называть «выкручиванием рук» – согласования, уточнения, а также бесконечные условия, от выполнения которых зависела публикация. Тарковский сокрушался: «Живу я в суете, очень много времени и нервной горячки я затратил на возню с книгой стихов, которую у меня все же взял «Советский писатель» – собирается ее печатать. Только – вместо книги, составленной мной по плану, соответствующему единому замыслу, после редактуры получился пестрый и путаный сборник, а не книга стихов. Выпало – увы! – много отдельных стихотворений, внесены мною изменения, которые никак нельзя назвать исправлениями».
Конечно, это было искушением, когда никто не говорил «нет», но при этом было понятно, что задуманное и выстраданное никоим образом не вписывается в официальное понимание того, какой должна быть советская поэтическая книга с ее ленинской «целеустремленностью» и сталинской «боевитостью».
Из переводов армянского поэта, прозаика и переводчика Егише Чаренца (Согомоняна) (1897–1937 гг.)
Я затосковал, больной и безумный,
По солнцу, измученный этой сквозной
Ночной немотой, этой ртутной, бесшумной,
Бестрепетной мглой под бледной луной.
О, как я желал, чтобы солнечный зной
Луну победил и расправил мне плечи,
И чудо высокое утренней речи
В лучах и сиянье взошло надо мной!
Но в мертвенной мгле недужной печали
Не брезжило утро, слова не звучали.
Нет, все-таки слова звучали. Другое дело, что совсем не те, которые хотел бы услышать Арсений Александрович в свой адрес.
Например, такие слова лауреата Сталинской премии 1946 года, поэта и драматурга Павла Антокольского: «Тарковский – поэт одинокий. Его путь уперся в войну, тут он ощутил себя сыном поколения». Или велеречивые рассуждения критика Евгении Книпович о том, что поэзия Тарковского носит упаднический характер, а сам автор входит в «черный пантеон» – Сологуб, Ходасевич, Мандельштам, Гумилев. Две последние фамилии в этом списке звучали Арсению Александровичу предупреждением, были своего рода «черной меткой».
Разумеется, Тарковский прекрасно понимал, что тучи над его книгой медленно, но верно сгущаются, а бесконечные обсуждения, редакционные собрания и секретариаты правления Союза писателей лишь отодвигают уже давно принятое решение. Таким образом, оставалось только ждать, и ожидание это, надо заметить, не было праздным.
В 1945–1947 годах Тарковский побывал в творческих командировках в Армении, Грузии и Туркмении. Кажется, что он вновь обрел вкус к творчеству, к путешествиям, к новым знакомствам и впечатлениям. Может быть, поэтому печально знаменитое постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 года (которое непосредственно коснулось и самого Тарковского, ведь его книга набиралась в ленинградской типографии № 3) не столько напугало, сколько окончательно уверило поэта в бессмысленности собственных усилий опубликовать книгу стихов здесь и сейчас.
Уже давно не было РАППа и Леопольда Авербаха, уже давно с «корабля современности» были сброшены многие талантливые прозаики и поэты, но окрик как единственно возможный метод регулирования литературным процессом никуда не делся. Более того, обрел какую-то мрачную тяжесть и густоту, напоминая теперь утробный рев, один звук которого должен был повергать в ужас и оцепенение.
Из постановления Оргбюро ЦК ВКП(б): «Как могло случиться, что журналы «Звезда» и «Ленинград», издающиеся в Ленинграде, городе-герое, известном своими передовыми революционными традициями, городе, всегда являвшемся рассадником передовых идей и передовой культуры, допустили протаскивание в журналы чуждой советской литературе безыдейности и аполитичности… Сила советской литературы, самой передовой литературы в мире, состоит в том, что она является литературой, у которой нет и не может быть других интересов, кроме интересов народа, интересов государства. Задача советской литературы состоит в том, чтобы помочь государству правильно воспитать молодежь, ответить на ее запросы, воспитать новое поколение бодрым, верящим в свое дело, не боящимся препятствий, готовым преодолеть всякие препятствия. Поэтому всякая проповедь безыдейности, аполитичности, «искусства для искусства» чужда советской литературе, вредна для интересов советского народа и государства и не должна иметь места в наших журналах».
Вопрос «как могло случиться, что журналы допустили?», разумеется, носил риторический характер, как и все подобные вопросы. Ответом в данном случае могла быть лишь истовая «работа над ошибками», покаяние и наказание виновных. Таким образом, команда, пришедшая сверху, была немедленно принята к исполнению на местах. В частности, книгу Тарковского остановили в производстве, она была изъята из печати, а набор рассыпан.
Первая поэтическая книга Арсения Тарковского выйдет лишь через 16 лет, в 1962 году, и будет называться «Перед снегом».
Андрей выходит из дома деда Ивана Ивановича Вишнякова и, минуя Черноостровский монастырь, поднимается на городище, откуда виден весь Малоярославец. Внизу, у самого подножья кручи, извиваясь в зарослях ивы и ракиты, течет речка Лужа. Весной она разливается и затапливает огороды, расположенные в пойме дворов, а дровяники и заборы потом еще долго, почти до майских праздников, стоят в воде и преют. Зимой тут собирается весь город, и на многие километры можно видеть крохотные фигурки людей, что восходят на городище и съезжают вниз на санях, после чего вновь восходят и вновь съезжают.
Малоярославец напоминает Андрею Юрьевец на Волге с той лишь разницей, что здесь нет Волги, но есть горовосходные холмы и кручи, на которых стоят церкви, и особенно зимой создается впечатление, что они висят в воздухе, не касаясь земли, укрытой глубоким снегом.
Сцена с Асафьевым из фильма «Зеркало», которая не вошла в окончательный вариант картины:
«Он шел по городу медленно, как человек, знающий цену затраченному на каждый шаг усилию. В канун Нового года в Юрьевце выпало столько снега, что по городу было почти невозможно ходить… По улицам в разных направлениях медленно двигались люди, неся на коромыслах ведра, полные черного пенистого пива. Асафьев с трудом расходился с ними на узких, протоптанных в снегу тропинках и не слышал, как они поздравляли друг друга с наступающим праздником. Никакого вина в продаже, конечно, не было, но зато в городе был пивной завод, и по праздникам жителям разрешалось покупать пиво в неограниченном количестве.
Через некоторое время его силуэт мелькнул у ограды Симоновской церкви, что стояла посреди пологого холма. Асафьев карабкался к его вершине. Там он остановился – дальше подниматься было некуда. И незачем. В трудности этого подъема не было для него избавления от стыда и горя.
В слезах, наполнявших его глаза, городок двоился и размывался. Дальше, за рекой, немногочисленные ориентиры заснеженной русской равнины отодвигались до неразличимости, и весь этот декабрьский предсумеречный мир казался Асафьеву сейчас долиной ожесточения, безвыходности и возмездия».
На самом же деле храм, о котором идет речь в этом эпизоде, называется Богоявленским, и в его ограде похоронен убитый в 1584 году воеводой Федором Петелиным блаженный Симон Юрьевецкий, юродивый Христа ради, что утешал больных, помогал неимущим и ходил по водам Волги, полностью положившись на Волю Божию.
Их книги Андрея Тарковского «Запечатленное время»: «Монах Рублев смотрел на мир незащищенными детскими глазами, исповедуя непротивление злу, любовь и доброту. И хотя он оказывался свидетелем самых грубых и тяжелых форм насилия, которое, казалось, правит миром, пережив у