грюмое разочарование, он возвращался к единственной ценности, вновь обретенной им, ценности человеческой доброты и нерассуждающей простодушной любви, которую люди могут дарить друг другу… Мне интересен человек, который осознает, что смысл существования в первую очередь в борьбе со злом, которое внутри нас, чтобы в течение своей жизни подняться хоть на ступенечку выше в духовном смысле. Ибо пути духовного совершенствования противостоит, увы, единственная альтернатива – путь духовной деградации, к которой обыденное существование и процесс приспособляемости к этой жизни так располагает!»
Речь в данном случае идет о самооправдании, об уверении самого себя в том, что нарушение нравственного закона, который изначально заложен в каждом человеке, созданном по образу и подобию Божию, есть нечто закономерное и естественное. Почему? Да потому что человек слаб, терзаем многими обстоятельствами, страхами и обетованиями, а также склонен жалеть себя «паче инех», оказываясь в «долине ожесточения, безвыходности и возмездия». Таким образом, зло, «которое внутри нас», является, если угодно, побочным продуктом богоустановленного свободного выбора между горним и дольним, духовным и безнравственным, когда человек самостоятельно принимает решение (не на словах, разумеется, а прикровенно, внутренне) и пожинает плоды такого своего выбора, о котором знает только он один.
«По плодам их узнаете их, – возвещает Святой Евангелист Матфей. – Собирают ли с терновника виноград, или с репейника смоквы? Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит плоды худые. Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь».
Вот горит сарай в «Зеркале» и дом в «Жертвоприношении».
Пылают костер во дворе дома отца в «Солярисе» и кровля Успенского собора в «Андрее Рублеве».
Сжигает себя безумный Доменико в «Жертвоприношении».
Горят руины храма в «Ивановом детстве».
Но огонь горит и не сгорает, подобно тому, как сказано во второй книге Пятикнижия Исход, в главе 3, в стихе 2: «И явился ему Ангел Господень в пламени огня из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст не сгорает. Моисей сказал: пойду и посмотрю на сие великое явление, отчего куст не сгорает. Господь увидел, что он идет смотреть, и воззвал к нему из среды куста, и сказал: Моисей! Моисей! Он сказал: вот Я!.. Моисей закрыл лице свое, потому что боялся воззреть на Бога».
Огонь, явленный на горе Хорив, необжигающий и негаснущий, огонь, на который нельзя смотреть и от которого невозможно отвести взор. Хотя бы и мысленный взор, устремленный внутрь себя.
Так и мальчик по фамилии Асафьев, на голове у которого сидит птица, неотрывно смотрит перед собой и видит долину умиротворения, надежды и покаяния. А потом он скатывается с горы на предназначенном для этого немудрящего занятия портфеле и бредет домой, где живет вместе с бабушкой, матерью и младшей сестрой. Здесь, в печной зале, рядом с фотографиями родственников на стене висит и образ Богородицы Неопалимая Купина. Сходство между горящим и несгораемым терновым кустом и Матерью Божьей заключается в том, что ветхозаветная купина осталась невредимой и непорочной, ровно как и Богородица, родившая Спасителя, но сохранившая при этом девство.
На иконе мальчик видит восьмиугольную звезду, состоящую из двух острых четырехугольников с вогнутыми концами. Один из них – красного цвета в напоминание огня, что объял увиденную Моисеем на горе Хорив купину. Другой – зеленого цвета, указывающего на естественный цвет куста терновника, который он сохранил, даже будучи объятым негаснущим пламенем. В середине восьмиугольной звезды, словно бы внутри купины, изображена Богородица с Младенцем Христом. По углам красного четырехугольника изображены ангел, лев, телец и орел, символизирующие четырех Евангелистов. В правой руке Пречистая Дева держит лестницу, которая обозначает, что через Нее, через Богородицу на землю сошел Сын Божий и по ней же Он, Спаситель, возведет на Небо всех, верующих в Него.
Спустя годы мальчик будет вспоминать, что когда к ним в дом приходили гости, то икону Неопалимой Купины завешивали полотенцем, потому что бабушка категорически отказывалась ее снимать, а мама знала наверняка, что среди гостей будут те, кто, увидев образ на стене, будут недовольны и сообщат об этом директору школы, в которой учился ее сын, а она работала уборщицей.
Теперь все эти воспоминания вызывают улыбку – Малоярославец, Симонова горка в Юрьевце, затопленные половодьем огороды, дед Иван Петрович Вишняков и другой дед. «Мне с удивительной постоянностью снится один и тот же сон. Будто память моя старается напомнить о самом главном и толкает меня на то, чтобы я непременно вернулся в те, до горечи дорогие мне места, где я не был вот уже более двадцати лет. Мне снится, что я иду по Завражью, мимо березовой рощи, покосившейся, брошенной бани, мимо старой церковки с облупленной штукатуркой, в дверном проеме которой видны ржавые мешки с известью и поломанные колхозные весы. И среди высоких берез я вижу двухэтажный деревянный дом. Дом, в котором я родился и где мой дед Николай Матвеевич – принимал меня на покрытом крахмальной скатертью обеденном столе сорок лет тому назад. И сон этот настолько убедителен и достоверен, что кажется реальнее яви».
Сон, таким образом, и есть место, где нет зла, это вместилище достоверности, хранилище остановленного времени.
Но наступает пробуждение, и становится ясно, что это небыль, фантазия, и все на самом деле обстоит совсем по-другому.
Например, вот так…
Учебный год 1948/49.
Послевоенная школа с раздельным (мужским и женским) образованием.
Постоянные драки у пожарного брандмауэра, здесь же футбол и «пристенок», а еще выяснение отношений с преподавателями, срывы занятий, игра в карты на деньги, одним словом, опасная обстановка, потому что «кочевало из рук в руки огромное количество ножей, финок, кинжалов, кортиков, штыков и даже гранат и пистолетов» (из воспоминаний одноклассника Андрей Тарковского Владимира Куриленко).
«Самострелы» и «самоподрывы» со смертельным исходом были тогда в Замоскворечье делом нередким. Мужской коллектив, в который вновь попал Андрей (мы помним, что до болезни он был на грани «вылета» из школы) и законы которого он принял безоговорочно, стал для него своего рода «глотком свежего воздуха», пьянящего дурмана, неистового и бесконтрольного, стал обретением свободы в том виде, в каком ее понимал 17-летний Андрей Тарковский в послевоенной Москве.
Владимир Куриленко вспоминал: «К наивной, но дерзкой по тем временам форме протеста прибег в десятом классе Андрей. Однажды он появился перед нами в пальто-букле, весьма потертом, но все же элегантном, в шляпе и с трехметровым шарфом, обмотанным вокруг шеи. Но главный сюрприз ждал нас в классе, куда Андрей вошел в желтом пиджаке, зеленых брюках и оранжевом галстуке. В руках он держал пузатый кожаный портфель. Мы встретили его появление смехом и аплодисментами. Он как бы говорил своим видом: «Я хочу быть Личностью, я могу одеваться так, как мне нравится, я хочу думать так, как могу, я должен жить так, как хочу».
Это было, безусловно, проявлением брутальной подростковой мужественности как интуитивное противостояние женскому мироощущению (пришедшему от матери, бабушки и сестры), которое парадоксальным образом видело идеального мужчину таким – непреклонным, суровым, свободным, но при этом рефлексирующим, не уверенным в себе, истеричным и даже жестоким.
По воспоминаниям одноклассников, в школу к Андрею иногда приходил Арсений Александрович. Они беседовали во время перемены в вестибюле, отец говорил, сын слушал, после чего «Андрей уходил в себя, молчал и нам ничего не рассказывал». Вполне возможно, что это были разговоры о некоей Т.П., чья фотография в ту пору висела в комнате Андрея и Марины в 1-м Щипковском переулке. Результатом этих бесед, а впоследствии и переписки стало письмо, написанное Арсением своему сыну в июле 1950 года.
«Дорогой Андрюша.
Твое письмо очень тронуло меня тем, что ты так любовно и нежно доверил мне свою тайну.
Я совсем не думаю, что ты маленький, наоборот, я знаю, что ты уже вырос, но знаю, кроме этого, что ты очень неопытен в серьезных делах, что характер твой не устоялся еще – и не мог устояться, потому что характер вырабатывается в обстановке тревоги, столкновений с тем, что нужно преодолеть, с бедой, которую нужно сломить, изжить, из которой нужно выскочить; мальчик тем скорее становится юношей, а юноша мужчиной, чем труднее были детство и юность.
За тебя (а не ты) перетирала твои камни мама, и детство твое и отрочество могло быть и печальным, но не трудным. В твоем возрасте я был опытнее тебя, потому что рос в более трудное время… у меня было нечто, что меня спасло и было моей верной путеводной звездой: неукротимая страсть к поэзии… здесь у меня была железная дисциплина… мама помнит трудолюбие, усидчивость, огнеупорность, с которыми я поэзией занимался; вот что было моей школой жизненной и что дает возможность мне не стыдиться самого себя…
А теперь – о твоей влюбленности… У нас (у меня, я предполагаю, что и у тебя) есть склонность бросаться стремглав в любую пропасть… Мы перестаем думать о чем-нибудь другом, и наше поле зрения суживается настолько, что мы больше ничего, кроме колодца, в который нам хочется броситься, не видим.
Ради Бога, не пытайся жениться. Сначала немножко хоть перебесись… это я пишу тебе, оснащенный опытом – и иначе не бывает и не может быть…
Не надо, чтобы любовь тебя делала тряпкой и еще более слабым листком, уж совсем неспособным к сопротивлению. Любовь великая сила и великий организатор юношеских сил; не надо превращать любовь в страсть, в бешенство, в самозабвение, я буду счастлив, если твоя влюбленность окажется любовью, а не чумой, опустошающей душу…»
В этом же году Арсений Александрович Тарковский развелся с Антониной Александровной Бохоновой и вскоре женился на переводчице и литературном работнике Татьяне Алексеевне Озерской. И мы, конечно, не можем знать, каким образом сложились в голове подростка Тарковского содержание отцовского письма и события из отцовской жизни.