Какие-то слова Арсения, скорее всего, показались мальчику обидными, какие-то, напротив, справедливыми (кстати, вскоре после этого письма Андрей расстался с Т.П.). Это послание Тарковского-старшего, конечно, отличалось от письма, написанного в 1943 году Марусе в Юрьевец, было оно куда более деликатным, уважительным, но все-таки и не уловить в нем эту ноту было невозможно, пафос творца, демиурга, возвышающегося над повествованием, был неизбывен. Конечно, отец все знал о своем сыне, проникал во все потаенные закуты его души, прозревал его неизбежные ошибки, был уверен в своей правоте, ни на секунду не задумываясь при этом о том, что перед ним совсем другой человек (не он) со своей очень непростой внутренней жизнью и судьбой, что это вовсе не его двойник или копия, которую можно отформатировать, произнося известные заклинания и поучения.
Вспоминая о том времени – рубеже 40-х-50-х годов ХХ века, уже известный кинорежиссер Андрей Арсеньевич Тарковский будет сравнивать себя – десятиклассника школы в Стремянном переулке – с Аркадием Макаровичем Долгоруким, описанным Федором Михайловичем Достоевским в романе «Подросток» в середине 70-х годов XIX столетия.
«Но ведь оказывается, что этот человек – лишь мечта моя, мечта с детских лет. Это я сам его таким выдумал, а на деле оказался другой, упавший столь ниже моей фантазии. Я приехал к человеку чистому, а не к этому. И к чему я влюбился в него, раз навсегда, в ту маленькую минутку, как увидел его когда-то, бывши ребенком? Это «навсегда» должно исчезнуть. Я когда-нибудь, если место найдется, опишу эту первую встречу нашу: это пустейший анекдот, из которого ровно ничего не выходит. Но у меня вышла целая пирамида. Я начал эту пирамиду еще под детским одеялом, когда, засыпая, мог плакать и мечтать – о чем? – сам не знаю. О том, что меня оставили? О том, что меня мучат? Но мучили меня лишь немножко, всего только два года, в пансионе Тушара, в который он меня тогда сунул и уехал навсегда. Потом меня никто не мучил; даже напротив, я сам гордо смотрел на товарищей. Да и терпеть я не могу этого ноющего по себе сиротства! Ничего нет омерзительнее роли, когда сироты, незаконнорожденные, все эти выброшенные и вообще вся эта дрянь, к которым я нисколько вот-таки не имею жалости, вдруг торжественно воздвигаются перед публикой и начинают жалобно, но наставительно завывать: «Вот, дескать, как поступили с нами!» Я бы сек этих сирот. Никто-то не поймет из этой гнусной казенщины, что в десять раз ему благороднее смолчать, а не выть и не удостаивать жаловаться. А коли начал удостоивать, то так тебе, сыну любви, и надо. Вот моя мысль!»
Андрей, конечно, знал, что мать любит Достоевского, ведь он довольно часто заставал ее на кухне с книгой Федора Михайловича. Знал он также, что она любила и Гоголя. Но, кажется, значительно меньше…
Глава 9Бедный Иов
21 декабря 1949 года в актовом зале школы в Стремянном переулке шли последние приготовления к торжественному собранию, посвященному 70-летию со дня рождения товарища Сталина. Президиум уже был затянут красным кумачом, а на стене в глубине сцены висел огромный портрет Иосифа Виссарионовича, украшенный цветами, смастеренными из атласных лент.
По задумке директора школы, во время самого мероприятия в зал предполагалось внести специально написанную к празднованию юбилея вождя картину высотой два метра и шириной полтора метра, на которой была изображена отличница в гимназической форме, которая мелом на доске выводила «Слава товарищу Сталину!» и улыбалась.
Эту почетную обязанность предполагалось возложить на старшеклассников, однако во время репетиции выноса полотна и подъема его на сцену второгодник по прозвищу Гондурас (этим школьное руководство выказывало ему особое доверие в надежде на то, что он встанет на путь исправления) оступился на узкой, только что выкрашенной зеленой масляной краской лестнице и упал. Удержать картину, разумеется, не удалось, и она с грохотом рухнула на паркет. От падения рама треснула, ее перекосило, что и привело к разрыву холста. Неуместный смех очевидцев происшествия был немедленно пресечен страшным цыканьем преподавателей истории и химии, тогда как географиня, которую за глаза называли Цаплей, тут же побежала докладывать о недоразумении директору. В результате на девочку-отличницу накинули штору, чтобы скрыть размеры катастрофы от любопытных глаз, и немедленно перенесли в подсобку, которая находилась рядом со входом в бомбоубежище на первом этаже.
С тех пор картину больше никто не видел.
Это, что и понятно, дало повод к возникновению вокруг нее различных мифов и тайн. Так, например, говорили, что по ночам отличница бродит по пустым школьным коридорам и мелом выводит на стенах неприличные слова, а еще говорили, что на картине была изображена Марина, сестра старшеклассника Андрея Тарковского. Того самого, который однажды появился в классе в желтом пиджаке, зеленых брюках и оранжевом галстуке.
Из книги Марины Арсеньевны Тарковской «Осколки зеркала»: «Наша учительница сказала, чтобы завтра мы пришли с чистыми воротничками и в глаженых галстуках – к нам придет художник. На следующий день в класс вошел небольшого роста человек с артистической копной черных с проседью волос, похожий на Чарли Чаплина. Мы чинно сидели и смотрели на него, а он разглядывал нас. Он искал модель для своей будущей картины, которая должна называться не то «Школьница», не то «Отличница».
Выбор художника пал на меня. Я должна была стоять у доски и писать мелом «Слава товарищу Сталину!» Почерк у меня был неважный, и эти слова за меня приходилось писать учительнице. И вот я начала оставаться после уроков и стоять у доски с мелом в руке. На завтрак в школе мы получали одну баранку и две конфеты-подушечки, поэтому к концу уроков очень хотелось есть и начинала кружиться голова. Но я все стояла у доски и стояла…
Наступила весна. Мои одноклассницы играли на школьном дворе в лапту или, взявшись под ручки, шли в «Ударник» смотреть кино. А я с мелом в онемевшей руке, поднятой к точке восклицательного знака, позировала у доски художнику… В светлом классе, какие могли быть только в советской школе, стоит худенькая девочка в гимназической форме, с пионерским галстуком на шее, и выводит красивым, как на прописи, почерком здравицу великому вождю».
В этом же 1949 году Арсений Александрович Тарковский по поручению ЦК КПСС приступил к переводу с грузинского языка юношеских стихов «друга всех физкультурников». Инициатива исходила от члена Политбюро ЦК Лаврентия Берии, который предполагал издать книгу в подарочном оформлении на русском языке. Задание было ответственное, и доверить такую работу, что и понятно, могли не каждому (среди участников этого проекта был и Б.Л. Пастернак).
Однако вскоре после того, как подстрочный перевод лег на стол к Тарковскому и его коллегам, заказ был внезапно отозван, якобы потому, что товарищ Сталин со свойственной ему скромностью все-таки решил не публиковать свои вирши. Причем отбой был дан в довольно резкой форме, и потому все ждали известных для того времени последствий, которых, впрочем, не последовало.
Это уже потом станет известен телефонный разговор между Борисом Леонидовичем и Иосифом Виссарионовичем. Тогда на просьбу вождя «прочитать и оценить стихи одного своего друга» (это Сталин, соответственно, говорил о себе) Переделкинский затворник сказал прямо, что стихи плохие и «пусть его друг лучше занимается другим делом, если оно у него есть». «Спасибо за откровенность, я так и передам», – прозвучало в ответ.
Вполне возможно, что Арсений Александрович знал об этом разговоре уже тогда, как, впрочем, и был знаком с сочинениями 16-летнего Иосифа Джугашвили, одно из которых – «Утро» – вошло в учебник «Родного языка», изданный в Грузии в 1912 году.
Ветер пахнет фиалками,
Травы светятся росами,
Все вокруг пробуждается,
Озаряется розами.
И певец из-под облака
Все живее и сладостней,
Соловей нескончаемо
С миром делится радостью:
«Как ты радуешь, Родина,
Красоты своей радугой,
Так и каждый работою
Должен Родину радовать.
«Тянут на Сталинскую премию 1-й степени…» – пошутил тогда о стихах кто-то из группы переводчиков. Слава Богу, что эти слова не дошли до ушей гипотетического лауреата.
Из интервью Андрея Тарковского: «Мне кажется, романтизм в худшем смысле выражается в том, что художник наслаждается тем, что самоутверждается, утверждает себя в искусстве. И это его самоцель. Это свойство романтическое мне отвратительно. Всегда возникают какие-то претенциозные образы, художественные концепции. Как у Шиллера, когда герой на двух лебедях путешествует. Помните, да? Ну, это просто кич. Для поэта-неромантика это совершенно невыносимо! А вот Шиллер должен был быть таким. В этом отношении можно понять и Вагнера. Весь этот романтизм во многом ущербен. Это желание самоутвердиться. Это такой эгоцентризм, такой западный эгоцентризм. Кстати, в России, да и в Польше тоже, в общем, такого не было никогда. Чтобы художники так много говорили о себе, как это делал Новалис, как это делал Клейст, Байрон, Шиллер, Вагнер… Это самое отвратительное, что для меня может быть. Претенциозность ужасная, желание утвердиться, доказать. Центром мира сделать самого себя. В противовес этому есть другой мир – поэтический, который я связываю с Востоком, с восточной культурой. Сравните, скажем, музыку Вагнера или даже Бетховена, это же вопль, это монолог о себе. Посмотрите, какой я бедный, какой я нищий, какой я Иов. Посмотрите, какой я несчастный, я весь в рубище, как я страдаю, как никто! Видите, как я страдаю, как Прометей. А вот как я люблю! А вот как я… Вы понимаете? Я, я, я, я, я! А вот я недавно специально взял музыку шестого века до нашей эры (китайская даосская ритуальная музыка). Это абсолютное растворение личности в ничто. В природе. В космосе. То есть абсолютно обратное свойство… Вот в чем вел