опадался на их пути, – первоклассников, учителей и случайных посетителей вроде меня.
Я думаю, что среди грешников, обретавшихся в этом аду, Андрей был одним из самых злостных. Весь его дневник был исписан учителями, взывавшими к маме: «Мешал работать на уроке», «Вертелся и разговаривал с соседом», «Читал постороннюю книгу», «Опоздал на урок», «Пел на уроке».
Разумеется, это была нарочитая поза, игра в свободу и раскрепощенность, которая производила сильное впечатление на одноклассников и, особенно, на девочек из параллельных классов женской школы № 559 в Казачьем переулке, где училась Марина, и которые посещали театральную студию во Дворце пионеров.
Однако отец к увлечению сына отнесся скептически. В письме Андрею он недоумевал: «Что за будущее у тебя тогда? Что может быть ужасней пустоты и никчемности жизни второразрядного, допустим, актера?»
Эти вопросы, пожалуй, порождали совсем другие вопросы.
Подсознательно сын, конечно, повторял поведение отца, но лишь в значительно более гипертрофированной форме. Так, поэтический Олимп, к которому принадлежал Арсений, виделся Андрею миром изысканного лицедейства, когда неистовые чувства, испепеляющая страсть и безумная любовь были не просто своего рода питательной средой творца, но и необходимыми атрибутами, сменяющими друг друга масками, без которых уже невозможно было жить. Почему отец не почувствовал этого, а если и почувствовал, то почему не захотел, чтобы сын повторил его путь? Причина в том (и для Андрея весьма обидная), что Арсений Александрович не видел тогда особых дарований своего сына – ни литературных, ни художественных, ни музыкальных, ни научных: обычный московский пижон из Замоскворечья, доставляющий своим разведенным родителям массу беспокойств, желающий проявить себя, но делающий это неумело, а порой и просто глупо.
В письме Андрею отец восклицал: «Ведь никому не известно, есть ли у тебя талант, который стоил бы траты стольких сил, чтобы пожертвовать ему всем! А вдруг – нет!» И далее следовал закономерный в таких случаях, а потому навязший в зубах призыв к благопристойности, а также совет продолжить учебу в школе, «поступить в высшее учебное заведение, получить любое образование и хоть год поработать в этой (точных знаний) области, а потом, если потребность в искусстве останется (останется, если талант превышает способность любительского сорта) – заняться, чем угодно, хоть обучением в актерском ВУЗе».
Итак, вопросы отца повисли в воздухе, но породили совсем другие вопросы, на которые должен был отвечать сын, причем делать это самостоятельно, по собственному разумению, растянув эту мучительную процедуру на долгие годы.
Что такое талант и как ощутить его наличие?
Впоследствии Андрей Тарковский хоть и косвенно, но все-таки ответит на этот «проклятый вопрос»: «Талант не дается Богом, а Богом человек обрекается на то, чтобы нести крест таланта, ибо художник – существо, стремящееся к владению истиной в конечной инстанции».
Однако уже сама по себе обреченность (это слово довольно часто встречается в текстах Андрея Тарковского) есть приговор, есть синоним страдания и несвободы, есть испытание несением креста, выдержать которое могут немногие. Вернее, немногие могут его пережить.
Ведь, как сказано в «Дневнике писателя»: «самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем. Этою жаждою страдания он, кажется, заражен искони веков. Страдальческая струя проходит через всю его историю, не от внешних только несчастий и бедствий, а бьет ключом из самого сердца народного. У русского народа даже в счастье непременно есть часть страдания, иначе счастье его для него неполно. Никогда, даже в самые торжественные минуты его истории, не имеет он гордого и торжествующего вида, а лишь умиленный до страдания вид; он воздыхает и относит славу свою к милости Господа. Страданием своим русский народ как бы наслаждается».
Эти слова крутятся в голове Андрея, когда он бредет по пустым школьным коридорам, а вослед ему со стен не без укоризны смотрят бородатые русские писатели. Федор Михайлович же Достоевский смотрит с особым значением.
Потом Андрей выходит в школьный двор, почему-то пустой в тот момент, садится здесь на лавку.
На втором этаже в кабинете директора горит свет.
Сумерки постепенно заволакивают переулок, здание школы, двор, деревья, посаженные в прошлом году на первое сентября, кирпичные оштукатуренные ворота. Все меняется быстро, на глазах, и уже вспыхивают уличные фонари, которые начинают медленно разгораться.
Меняется настроение, время года, время суток.
Происходит перемена участи.
«Чувства и души быть не должно – должен быть дух!» – это и есть ответ на вопросы, заданные отцом.
Прозвучит он спустя годы, но созреет тогда, в 1951 году, когда Андрей закончил среднюю школу № 554 и поступил на арабское отделение Института востоковедения, который через полтора года бросил безо всякого сожаления, просто потому что понял – он не будет этим заниматься никогда.
Кстати сказать, отец отнесся к этому поступку сына с пониманием, мать же, напротив, была в ужасе. Забирать документы из института Андрей идти не захотел и отправил за ними сестру.
Показательный эпизод для понимания сформировавшегося мировоззрения Тарковского-младшего: идти от обратного, когда чем хуже, тем лучше.
Марина Арсеньевна Тарковская вспоминала, что «Андрей очень гордился тем, что не был комсомольцем. Хотя вначале очень хотел в комсомол. Потому что все вступали. Это было как… ну совершенно элементарная и необходимая вещь, обязательное и совершенно заурядное правило. Вот тебе, например, четырнадцать лет, ты хорошо учишься, не хулиган, не двоечник, значит, ты должен вступать в комсомол, писать заявление… Андрея обижало, что все комсомольцы, а он нет. Он хотел быть, как все. Вообще очень часто, понимая, что не такой, как все, он очень хотел быть обычным, заурядным мальчишкой, подростком. И тоже подал заявление в комсомол. Но на собрании выступил его друг – теперь уже покойный – и сказал, что Тарковский недостоин быть членом ВЛКСМ. Андрея не приняли, он был очень огорчен».
Понимание, что ты не такой, как все, и желание стать таким, как все, весьма и весьма искусительно в своей основе. В годы юности оно подвигает к дерзновению и самому радикальному проявлению внутренней свободы.
Из книги Андрея Тарковского «Запечатленное время»: «Драма заключается в том, что мы не умеем быть свободными – мы требуем свободы для себя за счет других и не желаем поступиться ничем ради другого, полагая, что в этом ущемление моих личностных прав и свобод. Невероятный эгоизм характеризует сегодня всех нас! Но не в этом свобода – свобода в том, чтобы научиться ничего не требовать от жизни и от окружающих, но требовать от себя и легко отдавать. Свобода – в жертве во имя любви… Сталкер кажется слаб, но, по существу, именно он непобедим в силу своей веры и своей воли служения людям… Меня поражают художники, полагающие, что они свободно творят самих себя, что это возможно делать, – художник обречен на то, чтобы понять, что его создает время, люди, среди которых он живет».
Итак, это было даже не ощущение, но предощущение 19-летнего Андрея того, что будущее должно быть другим, и это предощущение оказалось сильнее обязательств перед родителями, да и перед самим собой, когда после длительных и тяжелых выяснений отношений с матерью он давал себе слово делать все правильно и «встать на путь исправления», но в самый решающий момент (как второгодник по прозвищу Гондурас) оступался и падал не по неумению ходить и кривоногости, а по острому пониманию того, что этот путь не твой.
Я и молод, и стар, я и мудр, и глуп,
Смертью пахнет левкой, флоксы – грецким орехом.
А брезгливая складка у обиженных губ
Словно шепчет «не нужно» с натянутым смехом.
Но любил или нет, я не знаю, зато
Что я вспомнил, запело расстроенным ладом,
И, лохматый двойник с пистолетом в пальто,
Неотвязно и честно ты шествовал рядом.
Если рядом стена – ты скользил по стене,
Если лужа – подрагивал в солнечной луже…
Можно б в темной квартире и так… на ремне…
Не могу без тебя! Ты мне, право же, нужен!
Ты поможешь в кармане нащупать курок
И поднять к голове черный ствол вороненый,
И останешься ты навсегда одинок,
Верный друг мой, безмолвный, слепой и покорный.
Это стихотворение «Тень» абсолютно в стиле отца Андрей Тарковский написал в апреле 1955 года. К этому моменту в его жизни произошли события, которые, по словам будущего режиссера, во многом изменили его, стали чуть ли не важнейшими в формировании личности, в осмыслении собственной участи.
Зимой 1953 года стараниями Марии Ивановны Андрей был зачислен коллектором Люмаканской партии Туруханской экспедиции при Московском научно-исследовательском институте «НИГРИзолото» (ныне Центральный научно-исследовательский геологоразведочный институт цветных и благородных металлов), а в мае того же года он на четыре месяца уехал в экспедицию на Курейку (приток Енисея в Туруханском крае). Интересное и многообещающее начало новых жизненных испытаний и перипетий!
Марина Тарковская вспоминала: «Андрей был стилягой, как сказал один из его одноклассников, первого набора: увлекался джазом, который был запрещен в Советском Союзе, соответственно одевался. Это был, конечно, в какой-то мере социальный протест против серости, однообразия – в одежде, мышлении и т. д. Были группы молодежи, которые дружили и одинаково одевались, носили одинаковые прически, слушали одинаковый джаз… Танцевали твист. Андрей прекрасно танцевал, прекрасно знал музыку и вообще был очень музыкальным, с абсолютным слухом. Он мог даже быть человеком-оркестром – на ударнике играть, на пианино.
Маме все это страшно не нравилось. Во-первых, ей казалось, что это безделье. Во-вторых, это было опасно. Стиляг ловили, стригли, сажали в кутузку, разрезали узкие брюки. Комсомольские патрули ходили по улицам, в одинаковых костюмах».