Особую роль тут играла, безусловно, личность самого хозяина дома – Максимилиана Волошина, к которому в гости приезжали все, кто считал себя литератором.
В 1931 году Волошин передал свой дом Всероссийскому союзу писателей, и уже к 1935 году тут отдыхало 392 человека – писатели и члены их семей. В начале 50-х годов территория Дома творчества значительно выросла, началось строительство каменных домов, рассчитанных на одну или две семьи, также были возведены открытый кинотеатр, столовая и административные корпуса.
Вечерами обитатели Литфонда, а также их приглашенные друзья собирались у кого-нибудь на веранде или шли на пляж, где читали стихи, делились впечатлениями о прочитанном и услышанном, пили вино.
Поэт и переводчик Александр Михайлович Ревич (1921–2012 гг.) вспоминал о том времени и о своей встрече с Арсением Тарковским: «В 1953 году (или летом 1954-го) мы поехали (я был совсем беден, но тогда перевел ужасную книжку одного адыгейского поэта в Майкопе, а вышла она в Краснодаре, и мне заплатили неожиданно большие деньги) на юг. У нас были деньги куда-нибудь съездить, и нас уговорили поехать в Коктебель. Мы приехали в Коктебель и сняли домик недалеко от Дома творчества. Снимали у украинской семьи, которая жила там вместо выселенных татар. Ходили мы купаться на пляж. Иногда на дикий, иногда у Дома творчества. И однажды там на камнях, на одной босой ноге (второй не было) плясал человек. Смуглый, черноглазый, с черными прямыми волосами. Я тогда не понял, что он очень красив. Эта его беспомощность… (он был без ноги и костылей и плясал). А рядом с ним ходил мальчик. Он говорил очень высоким особенным тембром, украинским: «Леша, Леша, вон камешек, нагнись, подними». Они собирали камни. Это был Арсений с Алешей, Таниным сыном. Потом появилась Таня, белокурая, с голубыми глазами. Потом мы разговаривали. Я выяснил, что это Тарковский. Перед этим я прочитал его феноменальный перевод из Мицкевича… Я ему сказал, когда познакомились с ним, что хорошо знаю эту поэзию, я вырос на этом языке и абсолютно точно могу сказать, что такого перевода Мицкевича после Пушкина не было ни одного. Он к этому отнесся прохладно, немного удивленно. Он сказал: «Да? Вам показалось, что это так?» Я ответил, что да. Это потом я узнал, что он был кокетлив. На самом деле это его очень обрадовало. Там собралась очень милая компания. Там были Колабушкины, Десницкий, Габричевские, Асмус с семьей, Мариэтта Шагинян, Сергей Васильевич Шервинский – все тоже камни собирали. Там собрался настоящий бомонд… С Арсением мы очень после того времени дружили. Он очень сокрушался, что не захватил телескоп. Он говорил: «Саша, когда мы с вами приедем в Москву, вам надо приехать ко мне в Голицыно, я вам звезды покажу». Так я узнал, что Тарковский – энтузиаст звездного неба. Я понял, что эта страсть у него – с детских лет».
Конечно, звездное небо над Коктебелем не могло не восхитить Арсения Александровича. Известно, что он очень сожалел, что не смог взять с собой телескоп, дабы любоваться южным небосводом.
В переводах Тарковского из Абу-ль-Али аль Маарри (973–1057 гг.) есть такие строки:
Звезды мрака ночного – живые они или нет?
Может быть, и разумны, и чувствуют собственный свет?
Говорят: «Воздаяние ждет за могилой людей».
Говорят и другое: «Мы сгнием, как злаки полей».
Я же вам говорю: «Совершайте благие дела,
Не бегите добра, сторонитесь неправды и зла!»
Ночной мрак над Карадагом на самом деле не был мраком как воплощением чего-то непроглядного и мрачного, но был космической темнотой, проткнутой тысячами звездных вспышек, наблюдение за которыми и было подсознательным составлением звездного каталога, когда поэт оказывается один на один со Вселенной вне времени и пространства.
В то лето в Коктебеле Арсений Александрович познакомился со многими интересными людьми и уже через них в Москве в свою очередь подружился с поэтом и переводчиком Верой Звягинцевой, литературоведом Ольгой Гудцовой (Наппельбаум), а также легендарным режиссером-документалистом Дзигой Вертовым. Среди друзей-коктебельцев стоит также назвать кинодраматурга Алексея Каплера, с которым Тарковский познакомился в 1954 году, вскоре после реабилитации Алексея Яковлевича. Так, совершенно неожиданно, кинематографическая тема вошла в семью Тарковских. В частности, Алексей Каплер уверял Арсения, что он создан для кино, но поэт лишь усмехался в ответ – годы ушли, да и его путь иной.
А вот, может быть, сын?
Из письма Арсения Тарковского кинокритику, доктору искусствоведения, ветерану войны, преподавателю ВГИКа Ростиславу Николаевичу Юреневу: «Дорогой Славочка! К тебе придут мои дети: который мальчик – Андрей, которая девочка – та Марина. Очень прошу тебя, мой дорогой, поговорить с ними и помочь им, чем ты можешь, советом, делом и доброй волей: они метят в ГИК. Милый мой и хороший, прошу тебя не откажи мне, помоги им устроиться в институт – оба они хорошие и способные дети. Я, их бедный родитель, не нахожу в себе умения и силы, чтобы помочь им попасть в ВУЗ, и рассчитываю на твою дружбу. Вызови их на откровенность, и тогда ты увидишь, какие они славные. Пожалуйста, сделай для них то, что мог бы сделать для меня… Любящий тебя Арсений Тарковский».
Видимо, звездам так было угодно встать, чтобы эта встреча получила уже всем известное продолжение.
Глава 12Повторение пути
Июньский день 1954 года. Уже знакомый нам молодой человек в желтом пиджаке и узких черных брюках выходит в центр аудитории. В его манере читается сдержанная сосредоточенность, кажется, что он обдумывает каждое произнесенное слово, наполняет его смыслом и собственным переживанием. «Отрывок из романа Льва Николаевича Толстого «Война и мир», – громко сообщает он, стараясь не смотреть на приемную комиссию, что занимает составленные в ряд вдоль окон столы, и после непродолжительного молчания начинает декламировать, однако уже совсем другим голосом: «Место для поединка было выбрано шагах в 80-ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40-ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10-ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три все было уже готово, и все-таки медлили начинать…»
Молодой человек смолкает, делая несколько шагов по аудитории, словно примеряясь к картине, которую он разворачивает перед слушателями, к тем событиям, которые должны последовать через мгновение, затем как-то странно улыбается в пустоту и вдруг начинает говорить быстро, почти истерично, срываясь на крик: «Пьер при слове «три» быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо, боясь, как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова и, потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно-густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из-за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно…»
В аудитории раздаются аплодисменты.
«Хорошо, спасибо, – говорит занимающий место в центре стола невысокий, коренастого сложения лысый человек в очках и что-то записывает в ведомости с «шапкой» Всесоюзный Государственный Институт Кинематографии. Затем он поднимает взгляд на молодого человека в желтом пиджаке и спрашивает: «А почему вы решили стать режиссером?»
«Когда я смотрю хороший фильм, мне становится обидно, что я не имею к этому отношения», – звучит в ответ.
История со ВГИКом началась еще в 1949 году, когда Мария Ивановна Вишнякова-Тарковская сняла на лето (это правило в семье соблюдалось неукоснительно) дачу в подмосковном поселке Кратово.
Марина Арсеньевна Тарковская вспоминала: «По совету своей знакомой, переводчицы Нины Герасимовны Яковлевой, мама сняла на лето дачу – небольшой отдельный домик – в подмосковном Кратове, и мы летом 1949 года оказались соседями семьи Сергея Дмитриевича Родичева, тогда заместителя министра легкой промышленности. Сергей Дмитриевич (это выяснилось много позже) со школьных лет дружил с оператором Валентином Ефимовичем Павловым, который работал на «Мосфильме» со знаменитым Пырьевым… Андрей часто бывал у Родичевых в их квартире на Таганке. Его влекла туда дружба с Димой (сыном Сергея Дмитриевича) и его сестрой Любой, которая до сих пор хранит странички школьного дневника Андрея. Сурового Сергея Дмитриевича почти никогда не было дома, и Андрея и меня всегда приветливо встречала мать Димы и Любы, чудесная Нина Степановна.
Дима знал об актерском увлечении Андрея, понимал, что он достаточно образован и начитан, и посоветовал Андрею поступать на режиссерский факультет… В то время Андрей знал кино лишь как обычный зритель и не представлял себе, что такое на самом деле профессия кинорежиссера. Но Дима увлек его своим энтузиазмом, и Андрей начал собирать документы для поступления… Наш папа близко к сердцу принял известие о решении Андрея. Волнений было много. Папа обратился к знакомым, имеющим отношение к кино. Написал (или позвонил?) Виктору Борисовичу Шкловскому. Шкловский, который любил папу и выручал его в трудные минуты (во время войны помог перевезти его в московский госпиталь), направил нас с Андреем к человеку со знаменитой фамилией Бендер, который работал во ВГИКе, кажется, ассистентом-преподавателем… От Шкловского и от Юренева набиравший курс М.И. Ромм знал, что к нему будет поступать сын поэта Тарковского… Андрей очень серьезно готовился и сдал все экзамены и специспытания на «отлично» и только за сочинение получил «посредственно», наверное, за правописание».