1962 год. Мать и дочь доходят до одиноко торчащего посреди пустыря высохшего дерева, аккуратно прислоняют к нему зеркало и смотрят, как по линии ж/д, совпадающей с линией горизонта, идет электричка.
Из кармана пальто матери торчит деревянная рукоятка молотка, которым они только что разломали старый шкаф из мореного дуба. Этот шкаф всю жизнь простоял в доме по 1-му Щипковскому переулку, но, когда жильцов выселили в Бирюлево, а дом отдали под общежитие рабочих, выяснилось, что он, этот гигантский шкаф-шифоньер, не помещается в малометражку, элементарно не проходит в дверь.
Какое-то время его держали на лестничной площадке. Соседи складывали в него санки, детские велосипеды, корыта, а также непригодную в домашнем хозяйстве рухлядь, которую почему-то было жалко выбросить. Однако когда пришла пожарная охрана, то от него потребовали немедленно избавиться, потому что, мол, загромождал проход.
И он действительно загромождал проход, но к этому все давно привыкли.
Но вот от него избавились.
А от мертвого дерева, стоящего посреди Бирюлевского пустыря, почему-то нет.
Эпизод в доме у Надежды Петровны из сценария фильма «Зеркало», вошедший в окончательный вариант картины:
Надежда Петровна.
А мы сейчас петушка зарежем. Только у меня к вам просьба маленькая. Сама-то я на четвертом месяце. Тошнит меня все время. Даже когда корову дою, подступает прямо. А уж петуха сейчас… сами понимаете. А вы бы не смогли?
Мать (в полной растерянности). Понимаете, я сама…
Надежда Петровна.
Что, тоже?
Мать.
Нет, не в этом смысле. Просто мне не приходилось никогда.
Надежда Петровна.
А… Так это пара пустяков… В Москве-то, небось, убитых ели. А я вот все это делаю здесь, на бревнышке. Вот топор. Дмитрий Иванович утром наточил.
Мать.
Это что, прямо в комнате?
Надежда Петровна.
А мы тазик подставим. А завтра утром я вам с собой курочку дам. Вы не думайте, это как презент.
Мать.
Вы знаете, я не смогу.
Надежда Петровна.
Вот что значит наши женские слабости-то. Может, тогда Алешу попросим? Мужчина все-таки.
Мать.
Нет, ну зачем же Алешу…
Надежда Петровна (приносит петуха, кладет его на бревнышко). Тогда держите, держите. Крепче держите, а то вырвется, всю посуду перебьет. Ну-ка. Ой, что-то мне все-таки… Ну!..
(Петух забился под руками у матери…)
Наш уход был словно побег. Когда мы возвращались, было совсем темно и шел дождь. Я не разбирал дороги, то и дело попадал в крапиву, но молчал. Мать шла рядом, я слышал шлепанье ее ног по лужам и шорох кустов, которые она задевала в темноте.
Вдруг я услышал всхлипывания. Я замер, потом, стараясь ступать бесшумно, стал прислушиваться, вглядываться в темноту, но ничего не было слышно.
И все же зеркальную дверь от шкафа принесли домой, поставили у стены, что позволило увеличить размер комнаты. Хотя бы визуально. А еще на покрытом амальгамой стекле сохранились царапины от спичек, которые Андрей, вопреки запретам бабушки и матери, зажигал о семейную реликвию.
Однако со временем тема шкафа постепенно отошла на второй, а впоследствии и на третий план, а если и звучала, то как бы из уст Леонида Андреевича Гаева, разумеется, с известной Чеховской интонацией: «Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет, поддерживая в поколениях нашего рода бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного самосознания».
В 1957 году Арсений Александрович Тарковский с Татьяной Алексеевной Озерской и ее сыном переехали в кооперативный писательский дом на 2-й Аэропортовской (позже – улица Черняховского), рядом со станцией метро Аэропорт (дом соседствовал с жилым комплексом Союза кинематографистов СССР и кооперативом Московского метростроя). Соседями поэта были Ираклий Андроников и Евгений Габрилович, Михаил Светлов и Константин Симонов, Александр Галич и Борис Слуцкий.
Марина Тарковская так описывала новое жилье отца: «Дом был весьма респектабельным, с лифтами и с чистыми подъездами, в которых сидели вахтерши… у отца появился маленький кабинет, где он мог спокойно располагать собой… работал неровно: иногда несколько дней не мог войти в рабочую стезю и приняться за работу, но если уж начал, то быстро и талантливо выполнял задание и опять предавался сладостному времяпровождению: слушал музыку и занимался чтением любимых поэтов, и сам писал стихи».
Впрочем, Татьяна Алексеевна часто жаловалась на Арсения, что он ленится, работает с неохотой, долго раскачивается и порой ей приходится приводить супруга в рабочее состояние, потому что заказчик не ждет, а деньги нужны всегда. Детям Арсения Александровича, Андрею и Марине, которые нечасто, но бывали в квартире отца на Аэропорте, это было так странно слышать, ведь все здесь – от кухни с финским гарнитуром до рабочего кабинета поэта, где на стенах висели старинные гравюры, акварели Фалька и Фонвизина, располагало к спокойной работе и творчеству. Конечно, особое место в этом доме занимали шкафы с книгами – поэтические сборники и собрания сочинений, альбомы по искусству и книги по астрономии, научные монографии и подшивки толстых журналов. Все, кто приходил в гости в Арсению Александровичу, восхищались этими несметными сокровищами, что во многом и составляли питательную среду поэта, который мог днями не выходить на улицу – писать, читать, слушать музыку, просто думать.
Таким образом, к пятидесяти годам Тарковский-старший наконец обрел искомое – творческую лабораторию, где никто не мог ему помешать быть наедине с собой и со своей поэзией. По крайней мере, ему так казалось…
Татьяна Алексеевна Озерская была ровесницей Арсения Александровича, родилась в Москве, закончила институт иностранных языков и к моменту их знакомства в конце войны была уже довольно известным переводчиком. Ее переводы Т. Драйзера, О. Генри, А. Кронина, Дж. Брейна печатались в журнале «Иностранная литература». Особую же известность Татьяне Алексеевне принес перевод культового романа Маргарет Митчелл «Унесенные ветром».
Из воспоминаний поэта и прозаика Инны Львовны Лиснянской (1928–2014 гг.): «Властной и практичной матерью оказалась для Тарковского его третья жена Татьяна Алексеевна Озерская… Она отлично поняла характер Арсения Александровича… что же до самой Т. Озерской… то, признаюсь, мне не особенно по сердцу женщины этого типа: крупные, твердые, тертые, экономически-житейски целенаправленные, этакие «бабы за рулем». Особенно мне было неприятно в Татьяне то, как она подчеркивала детскую беспомощность, детскую зависимость Арсения Александровича от нее, даже в некотором смысле культивировала в нем эту беспомощную зависимость. И уже последние годы жизни, как мне рассказывали, Арсений Александрович совершенно не мог без нее обходиться и, если она ненадолго отлучалась, оглядывался и твердил: «Где Таня, где Таня?»
Но надо воздать должное Татьяне Алексеевне Озерской. Она долгие годы не печатающемуся поэту почти ежедневно повторяла: «Арсюша, ты – гений!» Об этом мне неоднократно (а скорее всего – себе) напоминал Тарковский именно тогда, когда был удручен какой-нибудь Татьяниной грубостью. А как долгие годы не печатающийся поэт нуждался в такой поддержке – «Арсюша, ты – гений», – и говорить нечего! Возможно, благодаря именно тем чертам характера Озерской, которые мне противопоказаны, вышли в свет книги «Перед снегом», «Земле – земное».
На описанные выше Инной Львовной качества Татьяны Алексеевны обращали внимание многие, многих смущала ее маскулинная (в отличие от Арсения) решительность и хватка. Своего мужа она, безусловно, держала в «ежовых рукавицах», но невозможно было не признать нечеловеческих и благородных усилий Татьяны Озерской по продвижению и поддержке Арсения Александровича. Вероятно, она была свято уверена в том, что только таким образом возможно добиться официального признания поэтического гения ее супруга.
И она многое сделала в этом направлении.
В конце 50-х – начале 60-х годов в жизни и судьбе Тарковского-старшего складывалась воистину парадоксальная ситуация. С одной стороны, поэт обрел свободу и возможность полностью отдаваться своему творчеству, именно слову, ради которого он пожертвовал всем, но, с другой стороны, рядом с Арсением Александровичем появился человек, который совершенно регламентировал его жизнь и с армейским напором подчинил выполнению литературных задач. Теперь со всей очевидностью стало ясно, что укрыться от этого давления за книжным шкафом не получится.
Причем касалось это всех аспектов жизни, бытовых в том числе.
Поэт и прозаик Кирилл Ковальджи вспоминал: «Однажды, когда я был у них в Переделкино, пришли две поклонницы, студенточки. Прямо молились на него. Он был в ударе, острил, читал стихи. Время шло незаметно, стемнело. И вышло так, что Тарковским нужно было в Москву, мне и девочкам предложили ехать с ними вместе. Вела машину Татьяна Алексеевна. Не успели отъехать и ста метров, как она спохватилась. А. А. что-то должен был взять с собой, но забыл. Боже мой, как грубо она его отчитала, обозвала бестолочью и еще не помню, как. Поклонницы остолбенели. А Арсений Александрович виновато-ласково успокаивал ее: «Прости, Танюша, ну ничего, давай вернемся…». Вернулись.
Я растерянно шептал девочкам: «Не придавайте этому значения. Он выше этого, он большой поэт!» А. А. спасало чувство юмора, он как-то поведал мне: Я единственный в нашей семье, кто женат на гремучей змее.
И еще спел:
Наши жены – кошки раздражены,
Вот кто наши жены!»