– Да, замолчал, – голос Сергия вновь стал прежним – ясным и ярким: – Хотя я знаю, что за каждым из этих деревьев, что окружают нас, таится целое воинство бесовское, но без всякого сомнения должно выступать против свирепости его, нисколько не устрашаясь, и Господь обязательно поможет нам.
А потом они пошли по лесу в молчании, и Андрей вспоминал каждое сказанное ему Сергием слово.
Так незаметно добрели до потока, который петлял между корней деревьев, пропадал под песчаными уступами, шумел на перекатах.
Тут и остановились на берегу.
Андрей смотрел на воду, которая приходила из неоткуда и уходила в никуда, а водоросли повторяли извивающиеся линии течения, как полозы, которые живут в зарослях папоротника.
– Вот ты скажи мне, – голос Сергия вновь прозвучал высоко и резко, – ты, что ли, грехов по темноте своей не имеешь?
– Да как не иметь, имею… – Андрей растерянно развел руками.
– И я имею, Господи, прости, примири и укроти! – Сергий глубоко выдохнул, так что борода его затрепетала, и затих на какое-то мгновение, а затем продолжил как-то даже вкрадчиво, и было видно, что он сдерживает себя, борется с желанием каяться до слез, до изнеможения здесь и сейчас. – Ну ничего, Страшный суд скоро, все, как свечи, гореть будем. И помяни мое слово, такое тогда начнется… Все друг на друга грехи сваливать станут, выгораживаться перед Вседержителем будут!
– И как ты, отче, с такими мыслями можешь молиться в уединении, не понимаю… Восхваления ведь принимаешь от князей и мирян, – Андрей порывисто отошел от воды. – Нет, не понимаю, я бы скрылся ото всех навек!
– Я Господу служу, а не людям, – неожиданно на лице Сергия появилась улыбка, точнее, полуулыбка. – А восхваления и почет? Так ведь это от лукавого. Сегодня хвалят, завтра ругают, за что еще вчера хвалили, а послезавтра вообще забудут. И тебя забудут, и меня забудут. Все позабудут. Суета и тлен все! Не такие вещи и те забывали. Все глупости и подлости род человеческий уже совершил и теперь только повторяет их…
– Как такое возможно?
– Все на круги свои возвращается, и кружится, и кружится. Если бы Иисус снова на землю пришел, Его бы снова распяли!
– Да уж, конечно, если только одно зло помнить, то перед Богом и счастлив никогда не будешь.
– Что? – Сергий вновь пристально посмотрел на Андрея, сокрушенно покачал головой, а затем отвернулся, пробормотал еле слышно. – Да что с тобой говорить…
– А может, некоторые вещи и нужно забывать, не все только… не знаю я, как сказать… не умею…
– Не умеешь, так молчи и меня хоть слушай, – торжествующе воскликнул Сергий. – Ну что смотришь?
– Значит, думаешь, отче, что добро только в одиночку творить можно?
– Добро?! Добро?! – голос старца вновь стал пронзительным, а интонации не терпящими возражения. – Да ты Новый Завет-то хоть читал?
– Читал.
– Ну тогда вспомни! Иисус тоже людей во храмах собирал, учил их, а потом они для чего собрались? Чтоб Его же и казнить! Распни, – кричали, – распни! А ученики? Иуда продал, Петр отрекся. Все разбежались. И это еще лучшие!
– Да раскаялись же они! – ответ Андрея прозвучал как-то глухо и неубедительно, и он сам это почувствовал.
– Так это же потом! Понимаешь, потом, когда уже поздно было! Каяться нужно, когда диавол в твоей руке меч над невинной головой заносит, а не когда эта невинная голова уже тобой отрублена и катится по земле! Пойми ты!
А ведь та встреча в лесу с Сергием жизнь Андрея и изменила.
Полностью изменила, совершенно то есть, потому что он как заново родился тогда, а для прежней жизни умер.
Приведенного выше эпизода, как известно, в «Рублеве» не было.
Вернее сказать, была встреча Андрея с Феофаном, но, следуя за интонацией картины и фактологией эпохи, возникло ощущение того, что встреча гениального иконописца и его духовного отца – игумена Сергия Радонежского необходима для понимания замысла Тарковского и тех глубинных смыслов в фильме, которые, безусловно, очевидны сейчас, но были прикровенными в 60-х – 70-х годах, когда картина снималась и выходила (с трудом) в прокат.
В конечном итоге это был разговор отца и сына, который мог состояться теперь уже лишь в экранном варианте, причем, таким, каким его хотел видеть и слышать именно сын, потому что слишком многое изменилось в жизни Андрея в начале 60-х годов, слишком далеко позади остались Завражье, Тучково и Щипок.
Причем сначала этот разговор носит исключительно богословский характер, в котором силен именно Арсений Тарковский, но постепенно эмоционально окрашивается, обрастает бытовизмами, берущими свое начало из писем отца к сыну еще в годы юности последнего и былых выяснений отношений на веранде в Голицыно.
Найти Андрею Андрея в этой веренице воспоминаний и аллюзий, образов и застарелых обид оказывается очень непросто. Тарковский боится впасть в пародийность, в фарс, в ту самую «экзотику и музейную реставрированность», когда все вроде бы сделано правильно, соответствует эпохе, не вызывает нарекания профессиональных историков, но при этом абсолютно мертво на экране.
Может быть, отсюда в картине появляются сцены жестокости – сожженная корова, выброшенная с крепостной стены лошадь, выколотые глаза мастеров, залитый в рот расплавленный свинец, забитая насмерть палкой собака, страшная смерть от сабли ордынца. Андрей пытается вырваться из череды правильных кинематографических построений, пусть и таким шокирующим способом.
Но одно дело кино, в котором съемочный и монтажный период имеют свойство заканчиваться (и на смену им придут новые съемки и монтажи). А другое дело – жизнь, после окончания которой уже ничего нельзя будет изменить. Оказалось, что здесь, а не на киноэкране, впасть в пародийность много легче.
В сентябре 1962 года у Андрея Тарковского рождается сын Арсений, названный в честь деда.
В 1963 году Андрей Тарковский принят в Союз кинематографистов СССР, в этом же году от Госкино он получает квартиру в новом доме на улице Чкалова (близ Курского вокзала).
В 1964 году на киностудии «Мосфильм» запускается с картиной «Андрей Рублев».
В 1965 году на съемках «Андрея Рублева» Андрей Тарковский знакомится с помощником режиссера Ларисой Павловной Кизиловой.
По воспоминаниям родственников и друзей, рождение сына Арсения, увы, не стало событием, укрепившим семью Андрея и Ирмы, скорее, наоборот.
Александр Гордон, муж Марины Тарковской и однокурсник Андрея, писал, что с родственниками Андрею «было скучно и неинтересно. Ему казалось, что он теряет драгоценное время жизни… Успехи, знаменитые друзья, любовь к искусству и само творчество увлекли его. И было ему не до родных, даже самых близких. И я, и Марина оказались на обочине его интересов, его круга. Мешало общению с родными, конечно, и то сладкое женское добавление, без которого не обходятся интересные компании, от чего Андрей, по моральным соображениям, меня, как мужа своей сестры, оберегал».
Разрываясь между семьей и друзьями (Андроном Кончаловским, Вадимом Юсовым, Артуром Макаровым – приемным сыном Сергея Герасимова и Тамары Макаровой, Валентиной Малявиной, старой вгиковской компанией), Андрей выбирал друзей и подруг. А начавшаяся работа над «Андреем Рублевым» совершенно завладела его сознанием, и снимавшаяся в картине Ирма Рауш интересовала его исключительно как типаж (дурочка), а не как жена и мать его ребенка.
История повторялась снова и снова – безумные ухаживания, неистовые чувства, готовность отдать все, даже жизнь, за любовь избранницы куда-то исчезли, когда цель была достигнута, а рутина быта, связанная с совместной жизнью и рождением ребенка, входила в глубокое и неразрешимое противоречие с творческой свободой художника. Андрею, восходившему по лестнице славы и профессионального статуса (в 1964 году он вошел в состав жюри на кинофестивале в Венеции), события и люди из прежней, даже совсем недавней, жизни уже казались малозначительными, не дотягивающими до его уровня, элементарно не различимыми на горизонте кинорежиссера с мировым именем.
Пожалуй, именно после завершения работы над «Андреем Рублевым» затянувшийся на годы спор с отцом получил все основания завершиться, по крайней мере, так могло казаться Андрею. Его триумф после «Иванова детства» стал началом конца этого порой явного, порой скрытого, но постоянного перетягивания каната (фигурально выражаясь, разумеется), когда поиск творческой свободы был в первую очередь сопряжен с поиском освобождения от вечно нависающего над головой осознания: ты должен доказать отцу, что ты талантлив, что ты состоялся, что ты более не нуждаешься в его навязчивых советах, что заслужил право лишь вежливо прислушиваться к ним, а не бежать выполнять их незамедлительно.
Эпический «Андрей Рублев» стал, безусловно, водоразделом в этом разномыслии, но не финалом.
Но подобного рода даже не разногласия, а противоположные жизненные позиции нельзя уврачевать ежемоментно, их вообще нельзя уврачевать, потому что жизнь в конечном итоге оказывается выше простых амбиций режиссера или поэта. Подтверждением этой мысли стало написанное 17 лет спустя письмо Арсения к сыну. Письмо, связанное уже совсем с другими событиями, но таящее в себе знакомую нам интонацию, знакомый нам посыл, который, следовательно, никуда не исчез, невзирая на то, что к тому моменту Андрей Арсеньевич Тарковский был звездой мирового кинематографа, признанным мэтром, увенчанным всеми возможными и невозможными лаврами.
Это письмо мы уже приводили в начале этой книги, позволим себе процитировать его еще раз:
«Дорогой Андрей, мой мальчик! Мне очень грустно, что ты не написал нам ни строчки, ни мне, ни Марине. Мы оба так тебя любим, мы скучаем по тебе. Я очень встревожен слухами, которые ходят о тебе по Москве. Здесь, у нас, ты режиссер номер один, в то время как там, за границей, ты не сможешь никогда реализовать себя, твой талант не сможет развернуться в полную силу. Тебе безусловно, обязательно надо возвратиться в Москву; ты будешь иметь полную свободу, чтобы ставить свои фильмы. Все будет, как ты этого захочешь: и ты сможешь снимать все, что захочешь. Это обещание людей, чьи слова чего-то стоят и к которым надо прислушаться. Я себя чувствую очень постаревшим и ослабевшим. Мне будет в июне семьдесят семь лет. Это большой возраст, и я боюсь, что наша разлука будет роковой. Возвращайся поскорее, сынок. Как ты будешь жить без родного языка, без родной природы, без маленького Андрюши, без Сеньки? Так нельзя жить, думая только о себе – это пустое существование. Я очень скучаю по тебе, я грущу и жду твоего возвращения. Я хочу, чтобы ты ответил на призыв твоего отца. Неужели твое сердце останется безразличным? Как может быть притягательна чужая земля? Ты сам хорошо знаешь, как Россия прекрасна и достойна любви. Разве не он