а родила величайших писателей человечества? Не забывай, что за границей, в эмиграции самые талантливые люди кончали безумием или петлей. Мне приходит на память, что я некогда перевел поэму гениального Махтумкули под названием «Вдали от родины». Бойся стать «несчастным из несчастных» – «изгнанником», как он себя называл. Папа Ас, который тебя очень сильно любит».
Андрей только и сумел выдохнуть в ответ: «Мне очень жаль», и подпись – «твой сын – несчастный и замученный».
А ведь это страшная строка из письма – «так нельзя жить, думая только о себе – это пустое существование». Услышать такое от отца означает, что ничего не изменилось, никто ничего не понял и никому ничего нельзя объяснить.
Впрочем, это знают все, но отказываются в это верить и зачем-то тратят попусту на объяснения силы, время, жизнь.
Разумеется, знал это и Арсений Александрович:
Я кончил книгу и поставил точку
И рукопись перечитать не мог.
Судьба моя сгорела между строк,
Пока душа меняла оболочку.
Так блудный сын срывает с плеч сорочку,
Так соль морей и пыль земных дорог
Благословляет и клянет пророк,
На ангелов ходивший в одиночку.
Я тот, кто жил во времена мои,
Но не был мной. Я младший из семьи
Людей и птиц, я пел со всеми вместе
И не покину пиршества живых —
Прямой гербо́вник их семейной чести,
Прямой словарь их связей корневых.
Андрей выходит на опушку леса.
Здесь, среди корней древней, перекрученной, словно из нее выжимали воду, ветлы сидит человек.
Андрей подходит к нему и в ужасе отшатывается.
У человека нет глаз, а на их месте зияют рваные кровавые раны.
Человек глухо стонет, беспомощно водит руками перед собой, а натыкаясь пальцами на отслоившуюся кору ветлы, он зачем-то пытается вонзить в нее ногти, но тщетно – перемазанные в земле пальцы его соскальзывают.
Со стороны кажется, что он что-то ищет, но так как находится в кромешной темноте, то ничего не находит.
Человек мычит от боли, что-то бормочет, воет.
Андрей отворачивается.
Сейчас ему только и остается, что повторять слова Святого Евангелиста Матфея – «оставьте их: они – слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму».
Андрей спускается на дно оврага.
Поднимается на кручу, но вой слепого еще долго преследует его, и ему начинает казаться, что он навсегда поселился в его голове.
Хотя это, конечно, не так…
Глава 17Антропология
Крис делает несколько шагов по ступенькам навстречу отцу, но потом опускается перед ним на колени и обнимает его за ноги.
Отец кладет руки на плечи сына, и так они замирают.
Клубы дыма все более и более заволакивают замерзший пруд, площадку перед домом, да и сам дом.
Все погружается как бы в туман, но в какой-то момент становится понятно, что это уже не дым и не туман, а густые белые облака, точнее, разрозненные клочья облаков, которые несутся над землей.
Звучит хоральная прелюдия фа минор «Взываю к Тебе, Господи» И-С Баха. И голос Криса.
Он полушепотом повторяет слова Святого Евангелиста Луки: «Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим».
Отец гладит сына по голове и плачет, потому что и он грешен перед сыном своим, потому что знает наверняка, что многие его ошибки стали источником бед для его сына, но годы ушли, и ничто нельзя уже изменить, время невозможно повернуть вспять.
А его раскаяние, увы, запоздало.
Так они и стоят перед домом.
Хоральная прелюдия фа минор «Взываю к Тебе, Господи» звучит все громче и громче из динамиков, установленных на лихтвагенах, на бортах которых белой краской нарисованы рабочий и колхозница и написано «Мосфильм».
Наконец звучит команда – «Снято!», и на смену музыке Баха приходит фоновой гул – голоса, треск в эфире, шум работающих двигателей, смех, крики, стук работающих молотков. Начинают разбирать декорации.
И это уже потом, после завершения съемок последнего эпизода фильма «Солярис», которые проходили недалеко от Звенигорода, деревянный дом демонтируют и увезут в Москву.
А на месте, где еще несколько часов назад происходила встреча отца с сыном, лежат лишь черные катушки из скрученных кабелей осветительных приборов, сами приборы, расставленные на земле, да рельсы, по которым туда и обратно дети катают операторскую тележку.
На раскладном стуле сидит Андрей и листает альбом с репродукциями Босха и Брейгеля. Совершенно непонятно, как этот альбом издательства Avenel Books New York попал на съемочную площадку, видимо, принес кто-то из ассистентов, а потом забыл в суматохе. Под репродукцией «Путь на Голгофу» помещены слова Святого Евангелиста Луки: «Лисицы имеют норы, и птицы небесные гнезда; а Сын человеческий не имеет, где приклонить голову».
Андрей закрывает альбом и думает о том, что каким-то необъяснимым образом его постоянно преследует эта тема – грозный отец и измученный, смертельно уставший сын, или наоборот, добрый отец и раздраженный сын. Так получается, что один является как бы тенью другого (причем, и в буквальном смысле тоже – отец и сын антропологически схожи), один непременно повторяет движения и поступки другого, даже сам того не желая, подсознательно, переживая из-за этого и ненавидя себя за это.
Известно, что, приступая к работе над сценарием к картине «Солярис», Андрей познакомился с одним очень загадочным человеком, своим ровесником по имени Фридрих. О Фридрихе было известно лишь, что он сын репрессированного профессора политэкономии Наума Исаевича Горенштейна, расстрелянного в 1937 году, воспитывался в детском доме, а в 1964 году опубликовал в журнале «Юность» повесть «Дом с башенкой», о котором говорила вся Москва.
«Мальчик ненадолго заснул, и ему ничего не снилось, а когда проснулся, по-прежнему была ночь и мать по-прежнему лежала навзничь. Он поднялся на локтях, потом сел, чувствуя дрожь во всем теле, подошел босиком по холодному полу к ее кровати и долго стоял так и ждал, пока мать пошевелится. И она пошевелилась, подняла колени и вздохнула глубоко и спокойно.
Тогда он вернулся к себе на койку и, глядя в темноту под потолком, подумал, как они приедут домой, в свой город, и будут вспоминать все это. Старик рядом начал ворочаться и стонать, и, чтобы стоны эти не мешали думать, мальчик укрылся с головой одеялом. За ночь он еще несколько раз вставал, подходил к матери и ждал, пока она пошевелится. А потом ложился и то засыпал, то просыпался. Когда он проснулся в последний раз, потолок уже был серый и в окна виден был падающий снег. И он обрадовался, потому что ночь кончилась. Он оперся на локти, посмотрел на мать и опять обрадовался, потому что она шевелилась, даже приподнималась и что-то говорила».
Андрей постоянно перечитывал эти строки Горенштейна (автор описал свою мать, которая умерла на его глазах в эвакопоезде под Оренбургом) и думал о том, как можно было бы экранизировать эту повесть, потому что в герое «Дома с башенкой» он видел себя и знал про себя и про мальчика из повести все.
Андрон Кончаловский вспоминал: «Первый раз я его увидел в редакции кинообъединения на «Мосфильме». Фридрих производил странное впечатление – одет он был как-то по-кургузому, в несколько слоев – под пиджаком был свитер, и под свитером фланелевая рубашка в клеточку. Его ярко выраженный еврейский местечковый акцент и постоянная смущенная улыбка сразу запоминались. Говорил он скрипучим голосом, глядя куда-то в сторону и лишь изредка бросая взгляды на собеседника. Кажется, мы были с Тарковским, и втроем разговорились об его повести, только что опубликованной в журнале «Юность». Публикация такого текста (в то время!) в советском журнале стала оглушительным событием. Фридрих же, в свою очередь, был возбужден нашим сценарием «Андрей Рублев», который был напечатан в «Искусстве кино» и тоже стал своего рода сенсацией».
Впрочем, существовала и другая сторона этой воистину кафкианской личности. Писатель и публицист Владимир Гугнин пишет: «Одна из канонических легенд, связанных с именем Горенштейна, демонстрирует нам писателя как заносчивого провинциала, утрирующим свою нарочитую местечковость акцентом и нелепым внешним видом. В этом отношении мастер являлся антиподом утонченных столичных западников типа Василия Аксенова. Но его литературное творчество парадоксальным образом эстетически превосходит сочинения московских пижонов. Непонятно, зачем он сознательно “уродовал” свой и без того вызывающий имидж? Почему не слушал джаз и не танцевал рок-н-ролл, когда эти занятия были кодифицированным признаком причастности к “своим”? Он что, хотел специально поставить стену между собой и литературными работниками, как западниками, так и почвенниками?»
Вопросы так и остаются без ответа, но «пижон» Тарковский пожелал работать именно с этим загадочным человеком, который через четыре года после выхода «Соляриса» напишет роман «Место», посвященный отцу. Своего отца Фридрих толком и не знал, но не мог не чувствовать на себе его пристальный, вопрошающий, потусторонний взгляд (он рассказывал об этом Андрею). Оборачивался в такие минуты, но никого не обнаруживал рядом, от чего становилось жутко и в то же время радостно, что есть хоть кто-то, кому по-настоящему интересно и важно то, чем он занимается.
В этом Фридрих и Андрей оказались похожи…
Из письма Франца Кафки своему отцу: «Ты сам, собственными силами достиг так много, что испытывал безграничное доверие к собственным суждениям. В детстве меня это даже не так поражало, как впоследствии, в юности. Сидя в своем кресле, Ты управлял миром. Твои суждения были верными. Суждения всякого другого – безумными, сумасбродными… ненормальными. При этом Твоя самоуверенность была столь велика, что для Тебя не обязательно было быть последовательным, Ты все равно не переставал считать себя правым. Случалось, что Ты не имел мнения по какому-нибудь вопросу, но это значило, что все возможные мнения касательно этого вопроса – все без исключения – неверны».