Эти строки можно рассматривать как ответ на нагнетавшуюся напряженность на Китайско-Восточной железной дороге (КВЖД), переросшую в вооруженный конфликт, для Советской России первый со времени окончания Гражданской войны. Устав дышит еще не успевшей выветриться революционной романтикой, духом еще не закостеневшей в бюрократических формах диктатуры пролетариата. Понятия «пролетарское государство», «пролетарская революция» не были пустым звуком – с «китгенералами»[84] воевала по-настоящему народная территориальная армия, воспитанная на идеалах классовой борьбы и мировой революции. Можно сказать, что на КВЖД мы довоевывали свою Гражданскую войну и брали реванш за невзятые Варшаву, Берлин и Париж.
Устав требовал от Красной армии готовности «к смелым и решительным действиям, направленным к уничтожению вооруженных сил классовых врагов»[85] и развитию успеха «до полного уничтожения противника» [126, с. 12]. И здесь, в этой кровожадности читается пережиток бескомпромиссных сражений всех гражданских войн, какие только не сотрясали древние и современные государства, с их простой и страшной логикой: к чему брать пленных, если новую счастливую жизнь с ними все равно не построишь?
Далее, в полном соответствии с военной доктриной пролетарского государства, устав отмечал, что успех в бою обеспечивается в первую голову «политической подготовкой войск, настойчивой решимостью всех бойцов, основанной на революционной воле к победе» [126, с. 11]. Закономерно, что классовая сознательность всего личного состава, «постоянная готовность жертвовать собой за Советскую власть и дело коммунизма»[86] рассматривались как важнейшие залоги боеспособности Красной армии. Заметим, что все заботы о том, чтобы не было излишних потерь, столь характерные для БУП-27, были отставлены.
Это очень напоминает ситуацию николаевского времени, из чего можно заключить, что догматические подходы к воинскому воспитанию всегда заканчивают одним: преувеличением и мифологизацией идеализированных или идеологизированных качеств воина. Как в николаевской империи, пронизанной религиозным пафосом, чтобы быть хорошим солдатом, требовалось прежде прочего любить Бога, утверждаться в Законе Божием и святой Христовой вере, так и в руководящейся социальном пафосом складывающейся советской империи молились только «новым образам», воплощавшимся в революционной воле и классовой сознательности. Единственно, в чем сходились обе несходные системы – так это в единодушном требовании к солдату быть готовым жертвовать собой, поскольку человек и его личность не представляли в первом случае особой, а во втором – никакой ценности для достижения великих целей.
Важной особенностью ПУ-29, унаследованной грядущими поколениями боевых и полевых уставов, стало «восстановление в правах» главы «Политическое обеспечение боевых действий», освещавшей организацию агитационно-пропагандистской и политической работы в различных видах боя и боевого обеспечения.
Основной задачей агитационно-пропагандистской работы в армии являлось воспитание «безусловного доверия, преданности и сплоченности всего состава вокруг лозунгов и идей Советской власти, правильного понимания массами руководящей роли пролетариата в рабоче-крестьянском союзе, правильного понимания классовых целей войны и международных интересов рабочего класса и всех эксплуатируемых» [126, с. 47]. Заметим, что про коммунистическую партию пока не упоминается. Она появится и даже выйдет на передний план чуть позже, в 1930-х, когда власть окончательно срастется с идеологией, окончательно отбросив романтический флер вроде интересов рабочего класса и всех эксплоатируемых. С тех пор советские воины в трудные минуты боя должны будут сплачиваться вокруг великого дела Ленина-Сталина, любимой партии ВКП(б) – КПСС и советского правительства вплоть до их полного упразднения.
Но в 1929 году властная вертикаль идеологизированной административной системы не успела закостенеть – население все еще крестьянской страны надо было убеждать, надо было добиваться от него активности и революционной воли к победе на основе сознательности, а не стращать пулеметными аргументами заградотрядов и репрессивными – особых отделов, трибуналов, прокуратур и прочего замысловатого аппарата подавления. Еще заботились о каких-то угнетенных и эксплуатируемых по всему миру, хотя коллективизация уже началась, пополняя категорию обездоленных миллионами собственных граждан.
Как бы то ни было, но войска, ожидавшие приказа на переход к активным боевым действиям на КВЖД, сотрясали митинги с весьма напористыми и агрессивными резолюциями: «…все силы положим, а за власть Советов голову оторвем белобандитам, в порошок сотрем. Не мешай нам строить социализм!» [109, с. 101]. И армия сражалась действительно неплохо. Свидетельством высоких морально-боевых качеств красноармейцев может служить полное отсутствие фактов мародерства, жестокости, ненависти, насилия по отношению к мирному населению в этом вооруженном конфликте.
Но такой стиль управления был весьма трудным и хлопотным. К тому же, в части уже шли письма из деревень о первых результатах строительства социализма со слезными воплями: «Приезжай немедленно, хлеб отобрали» [137, с. 476].
И вот клеймится в уставе дезертир как изменник и предатель дела трудящихся и своих товарищей, и как превентивная мера вписывается многозначительная фраза: «В борьбе с дезертирством необходимо, опираясь на общественное мнение красноармейского состава, применять самые жестокие карательные (курсив мой. – С. З.) меры» [126, с. 49]. В первое время еще ограничивались разбирательством на общем собрании подразделения, но вскоре кулацкому подпевале стало грозить не просто объявление бойкота товарищами. Следует отметить, что БУП-27 был более мягок в формулировках: дезертирство (а не сам дезертир – деперсонификация всегда предполагает менее конкретные и менее жесткие меры) объявлялось врагом армии, в борьбе с которым рекомендовалось применять только решительные меры. К этим мерам вполне могли относиться вышеупомянутые разбирательство на собрании и бойкот; в качестве крайней меры БУП-27 рассматривал арест дезертира с преданием данного факта гласности.
Вышедший через год «Боевой устав Военно-морских сил РККА» (БУ-30) решительно исправлял нетерпимую ситуацию с аполитичностью флотских уставов. Уже в приказе РВС № 48 от 27 февраля 1930 г. содержалась оценка того, что требуют от советских ВМС современные боевые действия на море; начиналось все с «классового политического воспитания, являющегося фундаментом здорового политико-морального состояния части и залогом революционной стойкости морских сил и их личного состава». Примечательно, что командиру уже не надо было всесторонне продумывать свои решения, – приказ требовал только «четкости и быстроты отдаваемых распоряжений, ясности в постановке боевых задач и непреклонной решимости провести в жизнь принятое решение» [25, с. 7]. Слов нет, формально все правильно, как говаривал вождь мирового пролетариата, а по существу… К прекрасному качеству – смелости командирского решения очень желательно было бы упомянуть, что оно должно удовлетворять и критерию правильности.
Правильно устав учил в первую очередь оценивать политическую обстановку, в чем командиру должна была помочь, конечно, классовая сознательность и политическая подготовленность[87]. К чести авторов устава, в главе «Основы боя» встречается замечание: «Постановка правильной, отвечающей обстановке задачи в бою является ответственейшей обязанностью командования»[88], – из чего опосредованно можно заключить, что правильные задачи вытекают из правильного решения. Далее встречается в целом очень верное суждение: «Не все, однако, данные поддаются точному расчету: допуски неустранимы и риск неминуем, поскольку обстановка не бывает полностью известна. Случай может нарушить сделанный расчет; но расчеты необходимы как база для решения, как критерий для правильной оценки обстановки в бою» [25, с. 95]. Из приведенного фрагмента ясно, что такие обрывочные указания не имеют особой практической значимости. Устав не закладывал основы системы работы командира в бою.
Первая глава устава, повествовавшая об основах управления морскими силами, начиналась с пассажа о Красной армии – защитнице отечества трудящихся, полностью скопированного с ПУ-29. Глава «Политическое обеспечение боевой деятельности морских сил» также практически повторяла соответствующую главу полевого устава. Но были и некоторые отличия. Во-первых, к комиссару и помполиту на корабле прибавился политический отдел соединения, помогающий им в воспитании у краснофлотцев «революционного долга, классовой сознательности, постоянной готовности жертвовать собой»[89]. Во-вторых, появилась рекомендация всем организациям Красной армии и флота в местности, освобожденной от противника, «оказывать всемерную помощь трудящемуся населению в его классовой борьбе против буржуазии, помещиков и кулаков» [25, с 84]. Последнее ясно указывает как на то, что к 1930 году воевать собирались уже не на своей территории, так и на то, что кулак стал рассматриваться как злейший враг советской власти, наряду с хрестоматийными помещиками и капиталистами.
Что же обусловило очевидную политизацию советских уставов на рубеже 1929–1930 годов? Сопоставим несколько дат 1929 года:
24–29 октября – с биржевого краха на Уолл-стрит начинается мировой экономический кризис 1929–1933 гг. – западный мир входит в «Великую депрессию». Вслед за биржевым крахом объявляется о прекращении выдачи кредитов европейским странам.
10–17 ноября – на пленуме ЦК ВКП(б) Н. И. Бухарин вторично обвиняется в «правом уклоне» вместе с двумя своими «соратниками» – А. И. Рыковым и М. П. Томским – и выводится из состава Политбюро ЦК ВКП(б). На пленуме, как известно, был взят курс на ускоренное проведение коллективизации, которая в начале 1930-х превратилась в «сплошную коллективизацию». Рыков и Томский были выведены из состава Политбюро год спустя.