17–20 ноября – проходила успешная Маньчжуро-Чжалайнорская операция советских войск, завершившаяся разгромом китайской группировки на КВЖД, что означало фактически победное завершение конфликта, вызвавшее всплеск энтузиазма по всей стране. Этот энтузиазм проявился, в частности, в росте хлебопоставок.
15–25 декабря – в СССР отмечается пятидесятилетие И. В. Сталина, от которого можно отсчитывать начало становления культа его личности.
Вывод: после наступления всеобщего кризиса И. В. Сталину стало ясно, что путь внешних инвестиций для индустриализации и общей модернизации народного хозяйства в СССР на неопределенное время закрыт. Оставалось задействовать внутренний рынок, что значит всегда – от кого-то брать, кому-то давать. Брать решили от крестьян – после «золотого скандала» ясно было, что запасы проклятого царизма исчерпаны, и эксплуататоры, подходящие для экспроприации, к тому времени закончились – и давать тяжелой промышленности, которая по сути является промышленностью оборонной. Закрепощая и разоряя крестьянство, составлявшее большинство населения, необходимо было усиливать нажим на пропаганду и агитацию, убеждая полуголодных людей, что происходящее хорошо и правильно, что «все идет по плану», «что жить стало лучше, жить стало веселее». Курс на безошибочность политики партии воплотился в культе ее вождя.
Победа на КВЖД пришлась как нельзя более кстати. Стало очевидно, что победные реляции на фронте борьбы с мировой буржуазией и нагнетание военной истерии – лучшее средство отвлечь народ от внутренних проблем. Литавры зазвучали по всей Советской стране – военные и трудовые победы оказались, что называется, в тренде, а военная лексика пронизала собой всю общественную речь.
Таким образом, сложились условия, на десятилетие обеспечившие существование порочного круга, в котором билась советская военная мысль вплоть до Великой Отечественной войны: военно-политическая пропаганда с ее установкой на неведомые классовые преимущества армии отечества трудящихся породила недоверие к рациональному мышлению, являвшемуся прямой обязанностью командиров, и привела соответственно к росту ставок на беззаветность массы. Известные репрессии 1937 года, направленные против командного состава армии и флота были, как представляется, средством избавиться от воспитанных на прежних уставах, вовремя не разучившихся думать командиров и военачальников. Впрочем, от тех, кто смог разучиться, толку было немного – пьянство, в 1930-е гг. поразившее командно-начальствующий состав Красной армии, приобрело такой размах, что привлекало внимание самого высокого руководства[90]. Введение персональных воинских званий очень мало помогло делу.
В то же время сознательность разоренного крестьянства, очевидно, вызывала сомнения у самого советского руководства, иначе не заговорило бы следующее поколение советских уставов таким жестким языком. Сознательность при исполнении воинского долга предполагает ясное понимание каждым, что цели вооруженной борьбы соответствуют личным интересам воина. Можно ли было рассчитывать, что лишенные в ходе коллективизации реальных плодов своего труда люди будут с энтузиазмом воспринимать прекраснодушные идеалы братства народов и мировой революции? Да и сама сознательность – была ли она равноценной заменой того духа воинственного, которое старались вкоренять в солдат и офицеров лучшие уставы русской армии? Воспитание ответственного отношения к делу, что лежит в основе сознательности, скажем, штатского профессионала, не исчерпывает всех качеств военного человека и не полностью учитывает всю специфику военной службы, с характерными для нее иррациональными по сути идеалами служения, подвига и славы. Да, гвардия пролетариата и большевистской партии – рабочие «от станка» в годы Гражданской войны показали, что на их сознательность командование вполне могло положиться. «Я слышал от начальника дивизии, находившейся на самом опасном участке, – говорил, например, тов. Г. Е. Зиновьев на собрании Петросовета 7 ноября 1919 г., – следующее замечание: «Товарищи коммунисты идут на смерть так, как если бы шли на завод выполнять важное и трудное дело; не волнуясь, не рисуясь героизмом, идут умирать, защищая Советскую власть и рабоче-крестьянскую Россию» [151, с. 16]. Но ведь неоспоримой истиной является то, что практически все они сгинули в огне классовых битв, собственной жертвой искупая недостаток чисто военного профессионализма. Продолжать после окончания войны уповать на подобную сознательность и воспитывать ее – значило заранее обрекать армию на тяжелые потери. Таким образом, несмотря на все заверения с высоких советских трибун, что воевать будем малой кровью, при невнимании к профессионализму командиров и падению сознательности масс, тяжелые кровавые жертвы на полях будущих сражений стали объективной неизбежностью. Европеизация в военном деле, наметившаяся в 1922–1927 гг., пошла прахом.
Серия уставов, отразивших изменения внутриполитической обстановки в СССР, была открыта выходом временного «Полевого устава РККА» (1936), отменившего действие ПУ-29. То, что писался он после «съезда победителей», становится ясным с первой же страницы, поскольку обязанностью Красной армии провозглашалась защита социалистического государства. Таким образом, романтика вроде отечества трудящихся и всякие упоминания о пролетарском его характере, равно как и какая-либо забота об эксплуатируемых массах по всему миру исчезают. Данное положение иллюстрирует закономерную смену социального пафоса общественной речи, расцветшего в период революционной смуты, пафосом государственным, отразившим декларированное И. В. Сталиным на XVII съезде ВКП(б) и закрепленное в Конституции 1936 г. утверждение о построении социализма в СССР, и смену диктатуры пролетариата советской государственностью. Фактический разгром Коммунистического интернационала в 1937–1938 гг. подтвердил эту «смену вех» в политике Советского Союза. Как прикрытие и инструмент деятельности советской внешней разведки Коминтерн еще протянул до 1943 года, но отношение к нему изменилось навсегда. Нечто подобное можно было наблюдать при Николае I, когда во имя принципа богоустановленности верховной власти, незыблемого в эпоху господства в России религиозного пафоса, русские штыки поддерживали то интересы империи Габсбургов, то интересы турецкого султана к явному ущербу для собственных национальных интересов.
Государство имеет свои собственные самодостаточные интересы, в корне отличные от интересов класса, нации или социальной группы. Поэтому советские уставы с 1936 г. стали предельно жестко заявлять о том, что «боевые действия Красной армией будут вестись на уничтожение»[91], «боем достигается уничтожение живой силы»[92], «в атаке противник должен быть окружен и полностью уничтожен»[93] и т. п. Логика Государства[94], пусть даже и советского, подсказывала, что всякий, переступивший его священные[95] границы, является врагом. Ну а если враг не сдается, его уничтожают. Эта бессмертная фраза великого пролетарского писателя родилась чуть раньше, звучала немного жестче и высказана была по другому поводу, но прижилась она в советском обществе на удивление быстро и прописалась в советской общественной речи надолго.
Жесткость требований поколения советских уставов 1936–1938 гг. имела под собой еще одно основание. Государственный пафос, насаждавшийся в советской общественной речи в 1930-е годы, имел серьезное отличие от государственного пафоса, возникшего в общественной речи Западной Европы в XVI–XVII веках. В последнем случае это была реакция на конфликт высших сословий (аристократии и духовенства), господствовавших в общественной жизни на протяжении всего Средневековья, с третьим сословием, выходившим на политическую сцену Нового времени. Чтобы сгладить остроту гражданского противостояния, выразившегося во Франции в череде религиозных войн (1562–1598), а в Англии в революции и гражданской войне (1642–1651), сословия согласились делегировать часть своих полномочий институту государства, теоретически равноудаленному от интересов враждующих сторон. Парламентаризм как важнейший принцип государственного устройства обеспечивал более или менее реальное участие сословий в политической жизни и наделял правом голоса широкие слои населения, обеспечивая ту самую сознательность граждан, которая при длительном применении принципа привела к формированию гражданского общества.
Советская государственность после 1929 года обернулась ширмой, за которой удобно скрывалась тирания (по Аристотелю). Полностью узурпируя права народа, государство ничем не ограничивало прерогативы верховной власти. Отсюда проистекала любовь советских пропагандистов к беззаветности масс, ибо заветы, – и Ветхий, заключенный между Богом и избранным народом, и Новый – между Спасителем и человечеством – были актами, подразумевающими двусторонние обязательства. Советская беззаветность по сути означала отсутствие полноценного общественного договора. Как следствие, советский парламентаризм не имел никаких шансов когда-либо сформировать гражданское общество, члены которого хоть немного отличались бы от простых исполнителей воли верховной власти, прячущейся за произвольно трактуемым, а точнее, трактуемом преимущественно в свою пользу понятием «государственные интересы».
Террористичность была перманентно присуща советской государственности как универсальное средство, призванное заставить народ не замечать очевидного обмана. Как только государство под влиянием политики разрядки в 1970-е гг. дало слабину, закончилась и советская государственность, и разгул диких страстей и торжество корыстных интересов в 1990–2000 гг. дали почувствовать, что значит отсутствие в стране гражданского общества. Парадоксальным образом это породило у определенной части российского общества тоску по той государственности, которая и несет прямую ответственность за указанные эксцессы. Впрочем, и народ, ведомый Моисеем к земле обетованной чрез пустыню, тосковал по