Может быть, истребить без остатка всех римлян?
Кто-то молился на неизвестном языке. Ночью Агафокл слышал шепот наверху: кто-то кого-то подговаривал бежать во время сражения, уговорив или заставив кормчего прорвать носом триремы цепь плотов – пусть потом ловят, всех не выловят… Прикованных гребцов это, естественно, не касалось. Шепот ширился, полз вдоль палубного настила и стих сам собою с рассветом, когда выяснилось, что плоты заняты отрядами гвардейской пехоты и даже конницы. На некоторых возвышались и камнеметы. В обреченной на заклание флотилии лишь глухой или глупый не знал, что дряхлые баллисты на палубах кораблей не способны метнуть камень или дротик дальше одной стадии. Среди палубных воинов-эпибатов, большей части которых предстояло пасть в бою, не было и лучников: распорядители игр страховались от случайностей.
К концу первой четверти дня все выходящие к озеру склоны холмов были густо усеяны народом. Один за другим корабли медленно-медленно и так тесно, что медный таран одного почти касался рулевого весла другого, проходили перед амфитеатром, и полуголые, в низких шлемах эпибаты на палубах хором выкрикивали обычное приветствие идущих на смерть. Холмы взрывались рукоплесканиями: не каждое поколение римлян добрый кесарь удостаивал зрелища такого размаха.
Агафокл так и не понял, из-за чего произошла заминка – только на кораблях вдруг разом взревели, а гортатор, римский гражданин всаднического сословия, неистово тряся брылями, заорал: «Табань!» – и, вытянув кого-то плетью, побежал наверх. В весельную дыру удалось разглядеть, как в амфитеатре тучный человек с капризными пухлыми губами вдруг задергал половиной лица, сбежал, расталкивая зрителей, с почетного места и, подобрав полы тоги, кривляясь и прихрамывая, принялся бегать вдоль берега, крича на кого-то и потрясая кулаками. Тут уже на корабли никто не смотрел. Хрупкий юноша с надменным лицом, сидящий рядом с опустевшим местом, громко, напоказ, расхохотался.
– Сам, – сказал остиец, сплевывая в весельную дыру. – Серчает что-то. Говорят, дурак, каких свет не видел. А тот молодой – приемыш его, Нероном звать. Может, тот получше нынешнего будет, как думаешь?
Агафоклу было все равно. А друид почему-то поперхнулся и долго кашлял.
Потерпите еще, читатель. Наше правдивое повествование об Агафокле-младшем из Книда и о его Счастливой звезде подходит к концу.
Историки достоверно сообщают, что кроткий кесарь некоторое время размышлял, не приказать ли расправиться огнем и мечом с висельниками, отчего-то возомнившими, будто им дарят жизнь без сражения. Историки сообщают также, что кроткий кесарь поборол свое раздражение и кротко стерпел отсрочку, необходимую для восстановления порядка на воде. Поскольку историков никак не занимал такой мелкий предмет, как гребец-таламит одной из трирем, мы должны сообщить специально: в ходе восстановления порядка Агафокл не пострадал.
Наконец два флота разошлись по сторонам огражденного загона и выстроились в боевой порядок. Амфитеатр замер. Тритон, морское чудище, поднятое из воды машиной, накачиваемый мехами, хрипло взревел в золоченый буксин.
Навмахия началась.
Для гребца, да еще нижнего, сражение подобно грому без молнии. Взяв с места небывалый разгон, трирема не успела еще набрать полный ход, как свои и чужие корабли смешались в свалке. В трюме отрывисто пищала флейта. Не один Агафокл – все гребцы работали как сумасшедшие: возможно, от темпа гребли зависела жизнь. Иногда на плечи опускалась плеть. Агафокл не чувствовал боли. Жить! Жить! Скользящий удар в нос корабля, крики, долгий скрежет тарана по сырым доскам… Хайе! Команда «поднять весла» – трирема, пройдя впритирку, обломала кому-то весельный ряд. «Левый борт – вперед, правый – табань!» – разворот. По палубе гулко грохнул камень. «Оба борта – вперед!» Агафокла едва не сбросило со скамьи, когда таранный удар триремы пришелся в борт «сицилийского» корабля. Затрещало дерево. «Оба – назад!» – корабль медленно, будто нехотя, вырвал таран из пробитого борта. С тонущего судна донеслись крики.
Жить! На втором часу боя Агафокл потерял весло. Жалкий обломок по-прежнему торчал в уключине, и Агафокл не пытался его вытащить. Какой смысл для прикованного? Свинец в рукояти и цепи утащат его на дно. Жить! С начала боя гребцы понесли только одну потерю: дротиком, влетевшим в весельную дыру, убило зевгита – растлителя из Геркуланума. Гребцы сидели без дела: трирема сцепилась крючьями с двухрядной либурной, и на боевом настиле рубились эпибаты. Гортатор, римский гражданин всаднического сословия, обильно потея, предпочитал отсиживаться в трюме.
Слыша, как крики сражающихся на палубах мало-помалу смещаются в сторону вражеского корабля, Агафокл думал о том, что, возможно, ему не будет сегодня нужды обращаться к Счастливой звезде с торопливой просьбой. Если боги будут благосклонны, он еще успеет подумать о своем единственном желании, исполнить которое будет под силу только богам. Нужно искать корень. Вот оно что: следует изменить сущность людей. Он должен изменить сущность… Как?
На палубу захваченной либурны был брошен огонь. Пылающий костер удалялся. От воплей гребцов, не имевших никакой надежды на спасение, кровь стыла в жилах.
Писк флейты. Удары, удары… Жить! Под свист плети Агафокл послушно шевелил обломком весла, стараясь попасть в общий ритм. Трирема разворачивалась для новой атаки перед самым амфитеатром – снизу было слышно, как палубные бойцы вопят и звенят оружием, зарабатывая помилование. Зрители отвечали одобрительным гулом. Во вспененной воде возле борта мелькнула голова без шлема, попала под весло и больше не показывалась.
Остановить побоище… Нет, не только. Прекратить насилие, в какой бы форме оно ни проявлялось. Попросить звезду, чтобы люди, все люди Ойкумены перестали убивать и мучить друг друга. Пусть каждый сполна испытает на себе то, что принесет другому: горе и страдание, боль и радость… Точно! Агафокл рассмеялся. Это же так просто, почему он не додумался до этого раньше? В школе при гимнасии он не был прилежным учеником. Наверно, он в самом деле никудышний философ…
…Огромная черная квадрирема, высоко несущая выгнутую позолоченную корму, стряхнув с себя остатки «родосского» корабля, разом взмахнула четырьмя рядами весел. Тому, кто видел ее со стороны, не заглядывая внутрь, могло показаться, что ее легкий бег никак не связан с мучениями гребцов, ворочающих громадными веслами под частые удары колотушки в медный диск…
Удар пришелся вскользь, и обшивка устояла, но от мачты на носу квадриремы, качнувшись, отделился «ворон» – абордажный мостик – и с обвальным грохотом рухнул на палубу. Попавший под него гладиатор не успел даже пискнуть. Железный клюв «ворона», застряв в пробитой им насквозь палубе, высунулся над головой Агафокла. Трирема вздрогнула и накренилась. В скалмы нижнего ряда хлынула вода. Гребцы, кто усидел на скамье при ударе, вскочили со своих мест. «А-а-аа-а-а!..» – бесполезно дергая цепь, в ужасе завопил остиец. Весла квадриремы вспенили воду: пренебрегая абордажем, «сицилийская» громадина пятилась назад под градом летящих с триремы дротиков, пытаясь опрокинуть неприятельский корабль. Гортатор, римский гражданин всаднического сословия, тряся салом, с воплями полез из трюма на воздух.
Если бы не вода, потоками вливающаяся в трюм, если бы не вопли обреченных гребцов – явление, в сущности, вполне заурядное, – история человечества могла бы выглядеть иначе. То, чего не смогла добиться плеть надсмотрщика, сделал обыкновенный страх насильственной смерти. Простим человеку человеческое.
– Утопи ее! – заорал Агафокл, яростно тыча пальцем в сторону квадриремы. – Звезда, утопи ее! Это я, Агафокл!.. Утопи ее, я тебе приказываю! Слышишь меня? Утопи!!!..
Успел ли он осознать глубину совершаемой им ошибки, нам неизвестно.
– Подержи верблюда! – презрительно кривя рот, сказал обернувшийся к Агафоклу старик-друид.
Больше он ничего не сказал.
Десятки тысяч зрителей взревели от восторга, когда прямо напротив амфитеатра громадная квадрирема вдруг начала погружаться на ровном киле, а намертво сцепившаяся с ней трирема перевернулась и затонула быстрее, чем можно прочесть эти строки. И вряд ли кто-нибудь из завороженных зрелищем людей видел, как на востоке вдруг вспыхнула яркая золотая звезда и, распадаясь в полете на куски, начала падать – все ниже, ниже, ниже…
Шаг влево, шаг вправо
Настоящее обременено прошлым и чревато будущим.
По-видимому, еще долго не утихнут споры: следует ли считать ЭТО живым? Или даже так: следовало ли? Ибо, к счастью, глагол этот можно теперь употребить и в форме прошедшего времени.
Кое-кого огорчает это обстоятельство. Меня – нисколько. В данном вопросе я из большинства. Можете брезгливо назвать меня заскорузлым обывателем, мне все равно. К тому, чем завершился самый странный, беспокойный, бестолковый и нервный год моей жизни, лично я отношусь с глубоким удовлетворением, и точка.
Нет, мы не победили. Вряд ли мы могли бы победить ЭТО, не превратив изрядную часть земной поверхности в зараженную пустыню, – причем без особой гарантии успеха. Нам просто повезло, я так считаю. Нам часто везло на протяжении нашей истории, мы привыкли к везению.
Вряд ли можно победить, если нет войны.
Как всегда, большинство людей не сделали никаких выводов. Более того: постарались забыть. Теперь даже шутить над ЭТИМ стало не модно, и анекдоты, некогда очень многочисленные, исчезли из эфира, электронных сетей и с газетных полос. Откровенно говоря, среди них не было ни одного удачного, во всяком случае, на мой вкус.
И вот по части этого-то стремления поскорее забыть я расхожусь с большинством, потому что знаю твердо: однажды мы проиграем. Как? когда? почему? – пусть над этим думают головы поумнее моей. С меня довольно и Основного Постулата.
В популярном изложении он очень прост: ОДНАЖДЫ НАМ ОЧЕНЬ КРУПНО НЕ ПОВЕЗЕТ.
Говорят, теперь измышлены теоретические модели, позволяющие обойти Основной Постулат и объяснить появление ЭТОГО чем-то иным. Я не очень-то им верю, может быть, только потому, что моя профессия не терпит легковерных и самоуспокоенных. Но скорее всего по другой причине, связанной, если хотите, с категориями совести и иными столь же трудноуловимыми понятиями. Я говорю о вере.