И теперь я вспомнила все это и, вздохнув, приготоась к худшему.
Самсонов все еще держался за лысину и смотрел на меня так, словно искал и не находил во мне чего-то совершенно необходимого.
Наконец он сказал:
— Конечно, народный следователь, а тем более судья должен бы, помимо всех прочих качеств, иметь солидный вид ...
Он сделал маленькую паузу, и я ворвалась в нее — ужасно злая, потому что он наступил на самое мое больное место.
— Держите тогда царских чиновников! — закричала я. — У них солидный вид! У них борода на две стороны. У их диагоналевые брюки! Они по-латыни шпарят!
Я совершенно забылась. Моя несдержанность, от которой в моей короткой жизни я уже имела неисчислимые беды, толкала меня под бок: «Давай, давай, хватит тебе воду возить!»
— Теперь я вижу, — сказал холодно губернский прокурор, — что вы слишком молоды для самостоятельной аботы.
— Наша власть тоже молодая! — возразила я. — И законы молодые, и правосознание. И молодость не может служить препятствием к государственной службе. Как бы я ни была молода — я совершеннолетняя! И могу по закону занимать любую должность! «Все равно уж!» — промелькнуло у меня в голове, и я добавила вызывающе: — Я к вам не просилась. Меня комсомол бросил.
Самсонов хотел было взяться за лысину, но на полпути опустил руку и вдруг улыбнулся. Я никогда не видела на его лице улыбки. Это было непривычно и как-то трогательно: как будто в мрачный подвал забрел солнечный луч и сам не знает, что ему тут делать. Улыбка тотчас запуталась в сетке морщин, заглохла в щетине небритых щек, словно вода, ушедшая в песок. Но она была. И она выбила у меня из рук оружие. Я молчала.
Он сказал раздраженно:
— Мало того, что вы невыдержанны, вы еще и невнимательны. Я сказал: «конечно, должен бы иметь солидный вид...» «Бы...» Но если нет вида, тут уж ничего не сделаешь... Авторитет суда, конечно, держится не на внешнем виде его работников.
Я молчала. Я все еще не могла прийти в себя.
— Через год, — продолжал прокурор, — вы должны получить самостоятельный участок работы. За этот год вы обязаны набраться опыта.
«Как раз. Наберешься», — подумала я, но решила промолчать.
— Так вот, — сказал Самсонов, закончив тереть лысину, — я принял решение: вы пройдете практику у народного следователя 1-го района Шумилова.... Вы свободны.
Он встал. Я встала тоже.
— До свидания, товарищ Самсонов!
— До свидания, товарищ Смолокурова!
В коридоре я с размаху налетела на Лешу Сахно, секретаря коллегии защитников.
Леша имел удивительное свойство: первым узнавать все новости.
— Тебя — к Шумилову! С тебя причитается!
Я схватила Лешу за рукав:
— Объясни ты, в чем дело. Шумилов же старший следователь.
Леша свистнул:
— Со вчерашнего дня — уже нет. Сам просился в народные, районные. Говорит, что в старших он отрывается от настоящей следственной работы.
— А Ольшанский?
— Что Ольшанский? Он в институт уходит, преподавать.
— Но Шумилов ведь против практикантов, — вспомнила я.
— Был. А теперь — за. Он сказал, что хочет подготовить себе смену...
Леша понесся дальше, а я осталась стоять с разинутым ртом. «Смена» — шутка сказать! И почему он думает о смене? Что ему, сто лет?
События развивались благоприятным для меня образом, если не считать одного. Шумилов просил дать практиканта, но не меня же... А вдруг он выставит меня?
Я видела Шумилова всегда издали. Он мне казался очень молодым, фигура у него была легкая, движения быстрые, что при небольшом росте создавало впечатление какой-то мальчишестости.
Но теперь, когда он сидел напротив меня и нас разделял только стол, я увидела, какие глубокие морщины рассекли его лоб и как блестят седые пряди в волосах, которые он носил, по моде того времени, гладко зачеанными назад.
Безусловно, он выглядел старше своих тридцати лет. Его длинный острый нос и немного вытянутая верхняя губа придавали ему сходство с какой-то хищной птицей. Серые глаза, круглые, с неприметными светлыми ресницами, близко посаженные, укрепляли это впечатление.
Это были глаза умной птицы, внимательные и немного усталые.
Шумилов не носил ни френча с галифе, как это было принято у «ответработников», ни кожаной куртки. На нем был костюм совершенно старорежимного вида. Пиджак с разрезом сзади. И хотя галстука он не носил — еще чего не хватало! — почему-то казалось, что галстук был бы тут уместен.
Конечно, мне хотелось бы, чтоб мой начальник и учитель был похож на Шерлока Холмса. Но чего не было, того не было. Шумилов не сосал трубку, не пронизывал взглядом и не кривил губы в иронической усмешке.
Нет, он не был Шерлоком Холмсом. Но зато он был Ионой Шумиловым.
В моих глазах это значило много больше. Кто такой Шерлок Холмс? Способный детектив, служащий капитализму.
А Иона Шумилов, блестящий советский следователь, стоял на страже завоеваний революции и охранял жизнь и покой граждан первой и единственной в мире Страны Советов.
И вот теперь, по крайней мере год, я буду вместе с ним каждый день и даже больше, потому что работа наша обычно продолжалась и ночью. Конечно, я не буду переписывать скучные бумаги. Кто будет их переписывать, меня мало заботило. Я буду выезжать на места кошмарных преступлений, распутывать нити сложных дел, высказывать гениальные догадки, поражающие самого Шумилова, и в итоге сражать преступников системой полновесных улик.
Мои мечты прервал будничный голос Шумилова:
— Мы примем часть района у нарследа 8-го участка, значит, и часть его дел.
Что же, это мне нравилось. Я не боялась работы. Лишь бы не побоялись мне ее доверить.
— И потом нам нужен расторопный секретарь.
Я внутренне возликовала, потому что терпеть не могла секретаря Ольшанского, Сонечку Лапину.
Целый день она с остервенением пудрила нос и звонила по телефону какому то Жоре:
«Аллё-у! Жёрочка, это вы? Это я. Что, вы хотите меня видеть? Вы, правда, хотите меня видеть?.. Хочу ли я вас видеть? Определенно да, определенно нет... Не надо слов. Пока».
Интересно, кого же возьмет в секретари Шумилов. Иона Петрович, конечно, выберет лучшего из секретарей.
Наша камера — я теперь с удовольствием говорила «наша» — помещалась в здании губсуда, наш район был самым бойким и теперь будет самым крупным.
Мы — это «мы» я тоже произносила охотно — могли «сманить» любого секретаря. Но кого надо сманивать?
— Мотю Бойко, — вдруг сказал Шумилов.
— Мотю Бойко?
Я едва удержалась, чтобы не рассмеяться. Не было в суде большего плута, чем Мотя Бойко. Пользуясь тем, что его начальник, народный следователь 8-го района старый большевик Ткачев, получивший чахотку в Якутской ссылке, часто отсутствовал, Мотя вершил все дела лично, да так, что о нем просто анекдоты ходили.
И вдруг его к нам в секретари!
Но так как я приняла твердое решение быть выдержанной и не соваться со своим мнением, когда меня не спрашивают, то я промолчала.
Шумилов заметил мои переживания и сказал:
— Мотя Бойко будет у нас вполне на месте...
— Да? — спросила я. Как раз в этом я не была уверена.
— Мы с вами не дадим ему особенно резвиться. Верно?
Я оценила это «мы с вами» и поспешила согласиться.
— Давайте пойдем в камеру нарследа восемь и посмотрим, как там произрастает Мотя Бойко.
Мы отправились, идти надо было — будь здоров!
Дорога шла мимо бывшего женского монастыря. У ворот сидели на лавочках бывшие монашки, ныне члены артели «Ручвяз». Это неблагозвучное название было стыдливо написано от руки на небольшом листе бумаги, наклеенном на заборе. Написано оно было смешными буквами, похожими на славянские. Кроме того, еще стояло в скобках: «на спицах и других инструментах».
— Интересно, что это за «другие инструменты», — заметил мой начальник.
Я ему тут же объяснила, что имеется ввиду крючок ручного вязания.
Все, что касается монашек, было мне прекрасно известно. Когда я училась в младших группах — тогда не было классов, а были группы, — папа меня определил на квартиру к монашкам, чтоб я «не баловалась». Так что мне были известны все их штучки-мучки. Как они маргарином спекулировали и «святой водой» торговали — из колонки!
В настоящий момент монашки «ручвязом» не заниались, а лузгали семечки и бойко переругивались.
Невдалеке, на паперти древней маленькой церкви, сидели слепцы и, яростно покручивая ручку цитры, дружно ныли на невероятной смеси украинского с русским:
Мимо рая прохожу,
Гирко плачу и тужу ...
Дальше — больше, со слезою в голосе:
Дней воскресных я не чтил,
Во грехах дни проводил...
Батька с матерью не чтил...
Ой лихо мени, лихо!
Великое лихо!
Душераздирающее мяуканье цитры как нельзя больше подходило к мрачному тексту.
Тут же, без перехода, звучно высморкавшись на паперть, слепцы весело заводили:
А у кума е бджо...
А у кума е бджо... Бджо-о-олы!
Дай мне, кум, ме-ме...
Дай мне, кум, ме-ме...
Ме-е-еду!
Закончив, они затягивали гнусаво:
Подайтэ, нэ минайтэ...
— А як ни, то нэ минэ вас лиха година... — добавляли они скороговоркой.
Мы шли браво, но мне страшно хотелось есть. Может, от того так хотелось есть, что нам все время попадались паштетные. В них сидели нэпманы. Многие из них были толстые, какими их рисовали в газетах и журналах. Но иные, наоборот, поражали худобой. На их тощих фигурах болтались пиджаки и визитки «лучших времен». «Вот до чего довела нас Советская власть», — как бы говорили они.
В большие зеркальные окна было видно, как нэпманы жрут мясо. И надо думать, это была не конина.
— Как вы думаете, это не конина?
— Где? — спросил Иона Петрович, как будто с неба свалился.
— Ну, там, в паштетной...
— А... не знаю. Меня это не интересует, — ответил Шумилов ледяным голосом, как будто не доел со мной сегодня утром последнюю воблу из пайка.